Зима пришла неожиданно и властно. Степь, ещё вчера дышавшая последними тёплыми вздохами, за одну ночь превратилась в бескрайнее, безжизненное пространство, затянутое ледяной коркой и засыпанное колким снегом. Табор замер в нерешительности. Дальнейший путь на юг был слишком опасен — дороги замело, перевалы закрыты. Пришлось стать на зимовку в глухом, но относительно защищённом от ветров урочище.
С этого момента в таборе что-то изменилось. Не во внешнем укладе — всё так же добывали дрова, чинили фургоны, берегли скот от холода. Изменилась атмосфера. После череды тяжёлых, а порой и страшных историй, которые приносили с собой просители, в воздухе повисло ощущение завершённости. Как будто сама судьба, насмотревшись на боль, которую Злата пропускала через себя, решила дать всем передышку. Гостей почти не было. Лишь изредка приходили местные жители из дальних хуторов с мелкими просьбами — найти потерянную скотину, узнать о здоровье уехавших родных. И каждый раз Злата, выполнив свою работу, возвращалась в фургон бледная, уставшая, но с каким-то странным, взрослым спокойствием в глазах.
Маришка наблюдала за ней с возрастающей тревогой. Она, лучше любого врача чувствовавшая состояние своей крови, видела: девочка истощена. Не физически — её кормили, берегли. Истощена душа. Каждая тень, каждый шёпот с того света оставлял в ней свой невидимый шрам. Она взрослела не по дням, а по часам, и в её детских глазах всё чаще вспыхивала мудрость, купленная дорогой ценой — ценой чужих слёз, чужих смертей, чужих расплат.
Однажды вечером, когда завывал вьюга и стены фургона потрескивали от мороза, Злата, сидя у печки, вдруг тихо сказала:
— Бабушка, они стали тише.
— Кто, дитя?
— Голоса. Все. Как будто… уходят. Или я хуже слышу.
Маришка замерла, иголка с ниткой застыла в её руке.
— Может, это к лучшему? — осторожно спросила она. — Может, тебе и правда надо отдохнуть от этого дара?
— Не знаю, — честно ответила Злата, глядя на огонь. — Раньше я боялась, что они не замолчат никогда. А теперь… теперь боюсь, что замолчат навсегда. Кто тогда будет помогать? Кто будет говорить тем, кто остался, самое важное?
Маришка не нашлась что ответить. Она сама не знала, что лучше для внучки — этот страшный дар или его утрата.
Прошла ещё неделя. Морозы крепчали. И в одну из таких леденящих ночей, когда даже волки, казалось, попрятались в глухих логах, к табору подошёл человек.
Он шёл один. Пешком. По глубокому снегу. Его фигура, закутанная в тёмный, не по сезону лёгкий плащ, едва виднелась в снежной круговерти. Он подошёл прямо к фургону Маришки и постучал. Стук был тихим, но настойчивым.
Открыв дверь, Маришка увидела мужчину лет пятидесяти. Лицо его было бледным, исхудавшим, с благородными, но измождёнными чертами. В глазах — не боль, не отчаяние. Была какая-то странная, ледяная ясность и решимость.
— Бабушка Маришка, — сказал он. Голос был ровным, образованным, но безжизненным. — Я — Павел. Мне нужна ваша внучка. В последний раз.
— В последний? — насторожилась Маришка.
— Да. У меня нет больше вопросов к мёртвым. У меня есть вопрос… к живым. Вернее, к той, что между мирами.
Его впустили внутрь. Злата, увидев его, не почувствовала привычного холодка горя или вины. От этого человека веяло чем-то иным. Спокойствием обречённости.
— Садитесь, Павел, — сказала Маришка. — Расскажите.
Он сел, не снимая плаща, с которого осыпался снег.
— Я врач. Хирург. Тридцать лет оперировал. Спасал. Вытаскивал с того света. А полгода назад… поставили диагноз мне. Рак. Четвёртая стадия. Неоперабельный. — Он сказал это так же буднично, как мог бы говорить о погоде. — Осталось немного. Месяц. Может, два. Я всё уладил. С работы ушёл. Детей… детей у меня нет. Жена умерла раньше. Я один.
Он помолчал, глядя на Злату.
— Я всю жизнь верил только в скальпель, в науку, в то, что можно пощупать. В загробную жизнь… не верил. Считал это сказкой для слабых духом. А теперь… теперь мне страшно. Не боли. Не смерти. Мне страшно… Неизвестности. Пустоты. Я резал тела, видел, что внутри. И после этого трудно представить себе бессмертную душу. Но… я слышал о вас, девочка. Многие говорили. Сначала я смеялся. Потом… задумался. А теперь пришёл.
Он leaned forward, и в его глазах впервые вспыхнул живой огонь — огонь последней, отчаянной надежды.
— Я хочу знать. Правда ли… там что-то есть? Или там просто… темнота? Тишина? Я хочу спросить у тех, кого оперировал, кого не смог спасти. Что они чувствовали? Куда ушли? Можете ли вы… дать мне хоть какую-то уверенность? Перед самым концом?
В фургоне стало тихо. Даже треск поленьев в печи казался громким. Маришка смотрела на дочь, не зная, что сказать. Этот вопрос был самым страшным из всех. Не о любви, не о мести, не о справедливости. О самом главном.
Злата смотрела на Павла. Она видела его ауру — не яркую, не пёструю, а ровную, серебристо-серую, как пепел. И она понимала: он не боится. Он хочет знать. Как учёный перед последним экспериментом.
— Я… я не могу позвать конкретных людей, — тихо сказала она. — Их слишком много. И они… они не всегда хотят говорить об этом. Но… я могу попробовать. Просто… прислушаться. К тому, что всегда звучит там, на фоне. К хору.
Она закрыла глаза. Но на этот раз она не искала нить. Она просто… открылась. Открылась тому безбрежному океану шепота, плача, смеха и тишины, который всегда окружал её. Она перестала различать слова, перестала видеть лица. Она ощутила это как единое целое — огромное, вечное, живое полотно, сотканное из миллионов и миллионов ушедших душ. И в этом полотне не было ни страха, ни ужаса. Была… сложность. Глубокая, непостижимая сложность. Как музыка, в которой есть и минор, и мажор, и диссонанс, и гармония.
Она не могла перевести это на человеческий язык. Не было слов. Но она могла передать чувство.
Когда она открыла глаза, они были полны слёз. Но не от горя. От переполнявшего её благоговения перед той невероятной тайной, которой она прикасалась.
— Там… не пустота, — выдохнула она, глядя на Павла. — Там есть всё. Но… по-другому. Как будто все чувства, все мысли, вся любовь и даже вся боль… они не исчезают. Они становятся… частью чего-то большого. Как капля в океане. Она есть, но она уже не одна. Там нет темноты. Там есть… свет. Но не такой, как здесь. Мягкий. Принимающий. И там нет страха. Его оставляют здесь. На пороге.
Она замолчала, пытаясь найти слова для невыразимого.
— Те, кого вы не спасли… они не злятся. Они помнят ваши руки, пытавшиеся помочь. Они… они благодарны за попытку. Они уже… дома. А дом… он у каждого свой. Но он есть.
Павел сидел, не двигаясь. Он смотрел на Злату, и по его лицу текли слёзы. Впервые за много месяцев — нет, лет — слёзы не отчаяния, а облегчения.
— Значит… не конец? — прошептал он.
— Не конец, — твёрдо сказала Злата. — Переход. Как… как проход из одной комнаты в другую. Только дверь невидимая. И в новой комнате… там ждут. Те, кого любил. И там… можно отдохнуть. А потом… потом, наверное, снова в путь. Но это уже другая история.
Павел долго сидел молча, потом медленно поднялся. Его лицо преобразилось. С него словно слетела маска учёного-скептика, обнажив усталого, но умиротворённого человека.
— Спасибо, — сказал он просто. — Этого достаточно. Больше мне ничего не нужно.
Он ушёл в ночь, в метель, и больше его никто не видел. Но Маришка знала — он ушёл не с пустотой в сердце, а с лучиком той самой, неуловимой надежды, которую дала ему восьмилетняя девочка.
После его ухода Злата три дня почти не вставала с постели. Она была не больна, но истощена до предела. Этот последний сеанс, это прикосновение к самой сути её дара, забрало у неё последние силы.
На четвёртый день, когда метель утихла и солнце ослепительно белым светом залило заснеженную степь, Злата вышла из фургона. Она подошла к краю урочища, откуда открывался бескрайний вид на замёрзший мир. Маришка вышла следом, накинув на плечи внучки тёплый платок.
— Бабушка, — тихо сказала Злата, глядя на ослепительную белизну. — Я больше не слышу их.
— Совсем?
— Совсем. Только… эхо. Как отзвук далёкой музыки. Дар… он уходит.
Маришка почувствовала, как у неё сжалось сердце. Не от горя. От понимания. Миссия, возложенная на ребёнка силами, которых никто не понимал, была завершена. Мир живых и мир мёртвых через неё обменялись самым важным — правдой, прощением, надеждой, любовью. И теперь мост мог быть убран.
— Это хорошо, дитя, — обняла она Злату. — Ты сделала больше, чем мог сделать любой взрослый. Теперь ты можешь быть просто ребёнком. Просто Златой. Со своей собственной жизнью, а не жизнями других.
— А они? — спросила Злата. — Те, кто будет искать правду потом?
— Они найдут её сами. Или не найдут. Но у них будет твоя история. Легенда о девочке, которая слышала шепот звёзд и голоса теней. И это даст им надежду. А надежды, дитя моё, иногда достаточно.
Они стояли так, вдвоём, глядя на бескрайнюю, чистую степь, озарённую зимним солнцем. Где-то там, за горизонтом, шла своя жизнь — со своими радостями и горестями, тайнами и открытиями. Но здесь, в этом замёрзшем урочище, закончилась одна невероятная, страшная и прекрасная история.
Злата обернулась и посмотрела на табор. На дымок из труб, на детей, пытающихся лепить снеговика из колючего снега, на женщин, несущих воду. Это была её жизнь. Настоящая. Без шепотов из иного мира. Просто жизнь.
Она улыбнулась. Впервые за долгое время — детской, беззаботной улыбкой.
— Пойдём, бабушка. Я хочу чаю. И послушать, как поёт ветер. Просто ветер.
Они пошли обратно к фургону, оставив позади белое безмолвие степи. А где-то в незримых мирах, может быть, тихо звучала благодарность сотен душ, обретших покой благодаря маленькой цыганской девочке, которая на время стала для них голосом, мостом и надеждой. Но теперь этот голос умолк, чтобы наконец-то зазвучать для себя самой.
Продолжение следует!
Нравится рассказ? Тогда можете поблагодарить автора ДОНАТОМ! Для этого нажмите на черный баннер ниже
Начало ниже по ссылке:
Все части этого рассказа будут в этой папке
Нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить