Я всегда прихожу к ним без звонка. Свои же. Тем более в такой день. Праздник большой, стол собирались накрывать всем родством, я с утра у плиты, руки в муке, на плите кастрюли, в духовке пироги. К вечеру сумки еле тащу, одна тяжелее другой: селёдка под шубой в стеклянной миске, холодец в трёхлитровой банке, банки скользят в полиэтиленовых ручках, пальцы немеют. В подъезде пахнет пылью, капустой и чьими‑то старым ковриком, ступени обиты, но родные, я по ним уже почти на ощупь поднимаюсь.
На их площадке из‑под двери уже грохот: музыка, мужской смех, кто‑то так громко расставляет стулья, будто в районном клубе. Я морщусь: рано они начали. Ладно, думаю, сейчас зайду, быстро всё развезу по тарелкам, девочки мои помогут, внуки носятся под ногами, как всегда.
Дверь, как обычно, не заперта. Игорь никогда её не закрывает, «чего нам бояться, у нас всё своё», — так он говорит. Я толкаю ручку плечом, потому что руки забиты, и вваливаюсь в их прихожую с этими сумками.
Первое, что бьёт в нос, — запах. Тяжёлый, душный. Перемешано всё: жареное мясо, пригоревший лук, мужской пот, дешёвый одеколон вперемешку с табачной гарью, хотя им в подъезде курить нельзя, я им сто раз говорила. В коридоре валяются чьи‑то ботинки сорок пятого размера, куртка на полу, курок дверцы шкафа оторван и болтается.
Музыка орёт так, что в груди дрожит. Я снимаю с плеча одну сумку, ставлю на коврик, кричу:
— Даш? Дашенька, я пришла!
В ответ только гогот и чей‑то хриплый голос:
— О! Маман приехала!
Я вхожу в зал и застываю на пороге.
За столом — Игорь, разомлевший, с красной шеей, рубашка на груди расстёгнута, руки раскинул, как у хозяина дома в старом фильме. Вокруг него такие же разгорячённые приятели, трое, не меньше, с мутными глазами, улыбаются в пол‑лица. Стол уже заставлен тарелками, бутылки пустые и наполовину, пустые банки, нарезки, крошки, лужицы соуса. И ни одного детского стакана, ни одной тарелочки с кашей, ничего.
Во главе стола, в Дашином обычном месте, сидит Лидия Петровна. Вся такая важная, в своём красном костюме, с массивной брошью, как царевна на троне. Волосы уложены, губы яркие. И глаза — радостные, довольные, как у человека, который наконец‑то добился своего.
А моей девочки нет. И детей нет.
У меня в груди что‑то проваливается. Голос сам вырывается, хриплый:
— А где моя дочь и дети?!
Музыка всё ещё гремит, но в моём вопросе что‑то такое, что один из приятелей тянется к пульту и делает тише. В комнате будто воздух изменился.
Игорь, не торопясь, откидывается на спинку стула, берёт вилку, ковыряется в тарелке, даже не смотрит на меня:
— А твоей доченьки тут больше нет, Анна Викторовна. Я их выставил. Всех. Моя мать их терпеть не может.
И только тогда он поднимает на меня глаза — мутные, тяжёлые, с каким‑то скучающим презрением.
Лидия Петровна довольно улыбается, поджимает губы, оглядывает своих гостей, словно проверяет, все ли слышали:
— Наконец‑то в этом доме люди, а не это… чужое отребье, — произносит она почти ласково, как будто говорит про крошки на скатерти.
У меня в руках ещё одна сумка, и пальцы вдруг начинают мелко дрожать. Я так крепко вцепилась в ручки, что они режут кожу. Перед глазами вспыхивают обрывки последних разговоров с Дашей.
«Мам, он опять кричал…»
«Мам, она сказала, что детские игрушки её раздражают…»
«Мам, мы что‑нибудь придумаем, только не сейчас, не усложняй…»
Я вспоминаю, как в прошлый раз пришла и увидела, что с холодильника исчезли все детские рисунки, аккуратно сложенные в карман пакета и заткнутые в угол. Как Даша прятала внуков к себе в комнату, когда Игорь приходил злой, с тяжёлым взглядом. Как Лидия Петровна шипела ей на кухне: «Ты тут никто, запомни. Квартира наша. Куда скажем, туда и пойдёшь».
Тогда Даша переводила всё в шутку, говорила: «Ну, характер у неё такой, потерпим». А я глотала, потому что боялась спугнуть, боялась сделать только хуже своим вмешательством.
И вот теперь я стою в их зале и понимаю: это не случайность. Это конец их медленного, выверенного выжимания моей дочери с её детьми из этой квартиры.
— Куда ты их выставил? — я сама не узнаю свой голос, он ровный, почти тихий. — Куда они пошли ночью?
Игорь дергает плечом:
— Куда глаза глядят. Не маленькие, не пропадут. Захотел — выгнал. Это мой дом, ты поняла? — в голосе появляется привычная грубая сталь. — И тебе я тоже не позволю тут распоряжаться.
— Это дом моего сына, — перекрикивает его Лидия Петровна, чуть подаётся вперёд. — Здесь мои порядки. Хватит бегать сюда, как к себе, со своими кастрюлями и нравоучениями. Даша — взрослый человек, сама разберётся. Если захотела уйти, мы её не держали.
— Я не спрашиваю про ваши порядки, — говорю я и сама удивляюсь тому, как у меня по щеке катится одна, горячая, и больше ни одной. — Я спрашиваю, где моя дочь и внуки. Сейчас. Конкретно. Адрес скажи, Игорь.
Он фыркает, машет рукой друзьям:
— Слышите, мать‑героиня нашлась. Анна Викторовна, вы мне тут праздник не срывайте. Им важно было своё? Вот пусть теперь сами и выживают. Я тебе ещё раз говорю: не лезь.
Внутри всё клокочет, но снаружи я вдруг каменею. Как будто кто‑то поворачивает невидимую ручку, и эмоции уходят куда‑то глубоко, остаётся только ясная, холодная мысль: нужно понять, что произошло.
Я медленно ставлю сумку на пол. Развешиваю слова, как бельё:
— Ладно. Праздник так праздник. Раз вы тут хозяева… Я только разберусь, куда мне ставить своё.
Сначала снимаю пальто. Не торопясь. Каждое движение — как под лупой. Все смотрят. Молчат. Лидия Петровна чуть прищурилась, пытаясь понять, что я затеяла. Потом наклоняюсь, расстёгиваю сапоги. Сапоги тяжёлые, зимние, голенища скрипят. Стягиваю один, ставлю в угол. Потом второй. Носки моментально холодеют на линолеуме.
Подхожу к окну, захлопываю его, чтобы не тянуло, и по дороге, как бы между прочим, выключаю музыку. Ощущение, будто кто‑то выдернул вилку из розетки — комната проваливается в гулкую тишину. Только кто‑то из дружков нервно откашливается.
Теперь я вижу всё яснее. У стены — перевёрнутый детский стульчик, наш старый, ещё мой отец делал. На спинке облупилась краска, и на перекладине — тонкая царапина, будто его резко отодвинули и ударили о ножку стола. На диване нет привычного пледа с машинками. Игрушечная машинка сиротливо валяется под креслом. На полке пустое место, где всегда стояли школьные тетради внучки.
— Игрушки куда дели? — спокойно спрашиваю я. — И детские вещи где?
Игорь морщится:
— С собой забрали, наверное. Откуда я знаю, что они там тягали? Я их не пересчитывал.
— А соседи видели, как они уходили? — я смотрю ему прямо в лицо. — В котором часу?
Он чуть заминается, смотрит на мать. Та отводит взгляд, поправляет брошь.
— Ночью ушли, — бурчит он. — Поздно уже было. Чего ты пристала? Люди сидят, отдыхают.
— Поздно — это когда? — не отстаю я. — После скольких?
— Да откуда… — он машет рукой и, кажется, впервые действительно теряется. — Что ты, как следователь какая‑то.
Я подхватываю пальто:
— Ладно, повешу своё, чтобы не мешалось. И ваши куртки соберу, а то под ногами всё.
Выхожу в коридор. Закрываю за собой дверь в зал, не захлопывая, а мягко, но достаточно, чтобы их голоса стали глуше. Прихожая длинная, узкая, стены облупились внизу, но Даша всегда старалась: коврик постелила, полку для обуви купила. Сейчас полка пуста наполовину. Нет маленьких ботиночек, нет Дашиных сапожек. Только Игоревы кроссовки да мамины лакированные башмаки.
Я заглядываю в кухню — там бардак, но детских кружек, тарелочек с зайчиками нет. Столик детский отодвинут в угол, на нём свалена посуда.
Иду дальше, к комнатам. Дверь в детскую приоткрыта, но на замке — свежие, как порез, следы от отвёртки. Дерево вспучилось, краска облупилась кружочками. Так не открывают, если просто тянут ручку. Так ломают.
У порога — грязный развод на ламинате, как от потекшей воды… только в одном месте пятно темнее, бурое, въевшееся. Я приседаю, провожу пальцем — шершавое и сухое. У меня внутри всё сжимается. Под ковриком, который сдвинут набок, торчит обрывок бумаги. Вытаскиваю.
Почерк Даши. Криво, наспех: «Мам, если я не выйду на связь…» Дальше только оборванные буквы.
У меня темнеет в глазах, но я глубоко вдыхаю. Надо действовать. Сейчас.
Я достаю телефон из кармана пальто, прижимаю к уху, чтобы их голоса из комнаты не перекрыли мой шёпот. Набираю дежурную часть. Слова сами выстраиваются в голове, кратко, чётко: семейный конфликт, исчезновение дочери с детьми, следы взлома, пятна, грубые признания мужа.
Пока гудки, второй рукой набираю соседку Марину, с этажа ниже. Она всегда всё слышит. Пусть поднимется, пусть потом расскажет, во сколько тут началось буйство. Мне нужны глаза и уши, кроме моих.
Договорившись, засовываю телефон обратно, выпрямляюсь. В зеркале в прихожей вижу своё лицо — чужое, жёсткое, как маска. И в глазах уже нет того растерянного ужаса, с которым я вошла. Там что‑то другое. Тихое, упёртое.
Я возвращаюсь в зал. Открываю дверь шире, так, чтобы она не могла закрыться ни у кого за спиной. Подхожу к столу и становлюсь между ними и выходом. Сзади, через плечо, вижу коридор и входную дверь. Никто не пройдёт, не толкнув меня.
— Так, — говорю я. Голос звучит неожиданно низко и ровно. — С этого момента из этой квартиры никто никуда не уйдёт. И никакого «праздника» здесь больше не будет. Пока я не узнаю, где моя дочь и мои внуки.
Кто‑то из приятелей что‑то вскидывает в ответ, но слова тонут в вязкой тишине. Игорь вскакивает, стул с противным скрежетом отъезжает назад. Лидия Петровна вытягивает шею, как птица перед броском. В воздухе повисает чужой запах страха — их, моего, перемешанный.
Я чувствую, как подо мной дрожит пол, как вдалеке, в подъезде, хлопает чья‑то дверь. Время будто спрессовывается в один тугой ком. Я стою, босиком, в старом свитере, между их накрытым столом и выходом, и впервые за многие годы понимаю: отступать мне некуда. Только вперёд.
Игорь рванулся ко мне первым. Лицо перекосилось, щека дёргается.
— Уйди с прохода, — процедил он. — Это мой дом. Тебя тут никто не звал.
Он взял меня за локти, грубо, будто я вещь. Пальцы впились в кожу. Я почувствовала, как во мне шевельнулось старое, забытое: желание съёжиться, уступить, чтобы не разозлить. Но сразу же — как пощёчина — всплыли Дашины синие под глазами круги, её шёпот в трубку: «Мам, всё нормально, не приезжай, он просто устал».
Я упёрлась пятками в ковёр и, вместо того чтобы отступить, вдохнула поглубже и крикнула так, что у самой зазвенело в ушах:
— Люди! Соседи! Помогите! Здесь женщины и дети пропали!
Музыка всё ещё глухо гремела из колонки на подоконнике. Я вывернулась из его рук, рванулась к ней и одним движением выдернула шнур из розетки. Комната сразу оглохла, только тяжёлое дыхание и лязг посуды на столе. Лампочка под абажуром горела вполнакала, мрак вязал глаза. Я щёлкнула выключателем на полную мощность. Свет резанул по лицам: пьяненькие ухмылки его приятелей съёжились, стали мышиными.
Я распахнула форточку, потом вторую. Сквозняк влетел в зал, шевельнул шторы, сорвал с краю стола салфетки. Тонкий запах чего‑то жареного смешался с потными тяжёлыми духами Лидии Петровны и чем‑то ещё, металлическим, от чего во рту стало горько.
— Ты совсем, что ли, спятила? — Лидия Петровна поднялась, голос сорвался на визг. — Закрой немедленно! Тут люди сидят!
— Тут не люди, — ответила я тихо, но так, что самой стало страшно от своего голоса. — Тут свидетели. Если они решат остаться.
Я обвела их взглядом. Двое приятелей Игоря уже тревожно ёрзали, один поднялся.
— Игорь, может, мы пойдём… — неуверенно протянул он.
— Сидеть! — рявкнул зять. — Это семейное.
— Семейное закончилось, когда ты на детей руку поднял, — сказала я. — И на мою дочь. Где они?
Он дёрнулся, как от удара.
— Нигде. Уехали. Сама хотела, — отрезал он. — Твоя Дашка… такая же, как ты. Скандалы без причины.
— Без причины? — я сделала шаг к нему. — А те разы, когда она ходила в тёмных очках зимой? Когда я приходила, а у неё «всё в порядке», и твоя мать стояла в дверях и говорила: «У молодых бывает, не вмешивайтесь»? Это тоже без причины?
— Я его воспитывала, как мужика, — вмешалась Лидия, подбородок вздёрнулся. — А твоя… с характером. Таких надо держать, а то на шею садятся. У нас в роду женщины знали своё место, а ты её разбаловала. Вот и допрыгалась.
От её слов у меня задребезжали колени, но не от страха, а от какой‑то злой ясности.
— То есть это вы ему советовали? — уточнила я. — Когда он Дашу закрывал в комнате с детьми, а сам уходил? Когда мебель билась об стены так, что соседи звонили вам, а вы говорили им, что «малыши играют»?
Её взгляд на миг дрогнул.
— Не выдумывай, — прошипела она. — Мы семью спасали. А твоя дочка неблагодарная. Сама сбежала, детей бросила, а теперь ты пришла тут… шоу устраивать.
Слово «сбежала» царапнуло.
— Она не из тех, кто бросает, — сказала я. — Значит, если ушла, то вас испугалась больше, чем неизвестности. И ещё записку мне оставила, в детской. Вы, кстати, дверцу плохо ломали, следы остались.
Игорь шагнул вперёд, размахивая руками.
— Хватит! — закричал он. — Вон отсюда! Пока я по‑доброму прошу!
Он схватил меня за плечо, толкнул к двери. В коридоре глухо застучали шаги — кто‑то из соседей уже поднимался. Я нарочно вцепилась в дверной косяк, как клещ.
— Не трогай меня, — отчеканила я. — Полиция уже в пути. И соседи сейчас увидят, как ты с женщиной обращаешься. Давай, покажи своё «мужское воспитание».
Из приоткрытой двери в зал тянуло сыростью старого ковра, запахом дешёвой колбасы, и ещё — тем самым, из детской, металлическим. Я вдруг ясно представила: маленькие кроссовки у порога, которые сейчас исчезли; Дашины сапоги в прихожей, перевёрнутые. Как они в спешке вылетали отсюда, под его крики.
Игоря прорвало.
— Вы все меня достали! — он буквально выволок меня в коридор. — Никаких полиций не будет, понятно? Сейчас сама уйдёшь, по ступенькам полетишь, как…
Он замахнулся. Рука, широкая, с короткими пальцами, взвилась у меня перед лицом. Время на миг растянулось. Я отступила инстинктивно, к лестнице, чувствуя за спиной холод перил. И в этот миг в подъездную дверь снизу кто‑то изо всех сил забарабанил:
— Открывайте! Что у вас там происходит?
Это была Маринина хрипловатая. За ней — ещё голоса.
Игорь на секунду отвёл взгляд вниз, на лестничный пролёт, и этого хватило. Я резко ушла в сторону, к стене. Его замах прошёл мимо. Рука ударила по воздуху, он качнулся.
Лидия Петровна, подбежавшая за ним следом, попыталась схватить меня за руку, оттолкнуть к лестнице, крича:
— Проваливай, пока цела!
Но пол под её ногами был скользкий — коврик, который Даша подкладывала, чтобы дети не падали, съехал набок. Лидия поскользнулась, судорожно вцепилась в Игоря, он дёрнулся, и она, потеряв равновесие, буквально кубарем полетела вниз. Её крик, глухие удары об ступени, звон рассыпавшихся по ступеням пакетов — это всё слилось в противный грохот, от которого у меня заледенели пальцы.
Игорь рефлекторно метнулся следом, но не к ней, а снова ко мне — лицо налилось такой злобой, что я на миг увидела, как он смотрел на Дашу в её худшие дни. Только теперь между нами уже был не пустой лестничный пролёт, а дверь, которую с грохотом распахнули снизу.
Марина, крепкая, в старом халате, влетела на площадку, за ней ещё двое мужчин с нашего дома. Один сразу бросился вниз, к Лидии, другой встал между мной и Игорем.
— Ты что творишь, очумел? — крикнул он. — Руки убери!
Игорь рявкнул что‑то, попытался прорваться, но я уже была не одна. Кто‑то сзади ухватил его за плечи, прижал к стене. Он вырывался, дышал часто, в глазах — пустота и какая‑то звериная решимость.
Где‑то внизу стонала Лидия, кто‑то вызывал врачей. В воздухе стоял запах пыли, пота, дешёвого освежителя, которым они брызгали в подъезде, и чего‑то ещё — упругого, как натянутая струна: ожидания.
Когда полицейские поднялись по лестнице, Игорь уже был прижат к полу, ноги его кто‑то держал, руки заломлены назад. Я стояла, прижимаясь спиной к стене, и только сейчас почувствовала, как дрожат колени. На ладони — ссадина от косяка, на запястьях наливались синечками следы его пальцев.
Дальше всё пошло, как в дурном сне, рывками. Синие куртки, короткие команды, кто‑то из соседей говорит: «Она ещё днём звонила, просила подойти». Я протягиваю телефон, показываю незаписанные номера, голос Игоря в трубке, где он шипит: «Забирай свою, пока жива». Показания. Детская с перекошенной дверью, тот самый бурый след на ламинате, мои пальцы, трогавшие его. Один из полицейских хмурится, говорит, что это уже серьёзно, что нужно опросить всех.
Врач спускается снизу, говорит, что Лидию везут в больницу, с лестницы повредилась, но скорее всего выживет. Я смотрю на перила, холодные, в потёртой краске, и не чувствую ни радости, ни злорадства. Только пустоту и какую‑то страшную усталость.
Меня спрашивают, был ли это умышленный толчок. Я качаю головой:
— Она сама поскользнулась. Но если бы не её крики, не его руки, мы бы сейчас не тут стояли. Они с сыном много лет творили такое за закрытыми дверями, что…
И я начинаю говорить. Про Дашины пропавшие звонки. Про выкинутый мной однажды в мусорник её тональный крем, которым она замазывала синяк под скулой. Про Лидию, которая шептала мне на кухне: «Не выноси сор из избы, мужик вспыльчивый, зато дом полная чаша». Про ночи, когда я сидела дома с телефоном в руках и слушала в трубке тяжёлое дыхание дочери, которая не решалась попросить о помощи.
Слова сами складывались в цепочку, и с каждым новым звеном лица полицейских становились всё серьезнее. Кто‑то из них попросил меня переписать всё подробно, с датами, как помню. Я знала: это только начало.
Потом были недели хождений по кабинетам. Бесконечные листы бумаги, запах старой краски в коридорах, равнодушные и уставшие глаза в окошках, и вдруг — одна светлая женщина в сером кардигане, которая очень внимательно выслушала меня и сказала: «Ваша дочь сейчас в безопасном месте. Она сама к нам обратилась через знакомых. С детьми. Им ничего не угрожает».
Я тогда впервые за долгое время расплакалась по‑настоящему, не тихо в подушку, а вслух, с выдохом. Оказалось, что в ту ночь, пока я ехала к ним с пакетами и надеждой на примирение, Даша, забрав детей, выбралась через чёрный ход и добралась до подруги. Оттуда — в центр помощи, где её спрятали от Игоря и Лидии, пока шло разбирательство.
Её показания, заключения врачей, фотографии старых и свежих синяков, рассказы соседей, которые всё эти годы слышали крики за стеной, но не вмешивались, потому что «чужая семья»… Всё это сложилось в тяжёлую, но понятную картину. Игорь пытался оправдываться, говорил, что «нервы», что «она сама доводила», что «никого не трогал». Лидия настаивала, что «женский лепет» и «ничего такого не было». Но на этот раз их слова разбивались о факты.
Квартира оказалась под опечаткой. Комната, где когда‑то стояла детская кроватка и висели разноцветные рисунки, стала местом осмотра: белые перчатки, вспышки фотоаппарата, строгие голоса. Я смотрела на это и думала: сколько раз я здесь пила чай с Лидией, сколько раз стеснялась задать прямой вопрос. И как дорого нам всем обошлось это стеснение.
Мы с Дашей оформляли развод, сидя за столом в маленьком кабинете, где пахло бумагой и валерьянкой. Я держала её за руку, пока она выводила свою подпись. И впервые за много лет видела в её глазах не покорность, а страх, перемешанный с робкой надеждой.
Через суд Игорю ограничили общение с детьми. Ему запретили приближаться к ним и к Даше. Квартира, которую когда‑то оформляли как «семейное гнездо», пошла под продажу, и часть средств вернули Даше по закону, как ей и положено. На эти деньги мы купили небольшой дом за городом. Старенький, с покосившимся крыльцом, зато свой. Там пахло свежими досками, яблоневой корой и травой, которую дети топтали с восторгом.
Прошёл год. В тот самый день, когда всё началось с праздничного стола и пустых стульев для моих внуков, я накрывала другой стол — в нашей уже кухне. Скатерть была простая, ситцевая, но чистая. На подоконнике стояли стаканы с ветками сирени, в духовке томилась картошка, дети носились по комнате, споря, кому доставится крайний кусок пирога.
Даша вышла из комнаты с мокрыми волосами, в домашнем платье, без привычных когда‑то тёмных очков. Под глазами — лёгкие тени усталости, но не той, что от постоянного страха, а обычной, человеческой. Она улыбнулась мне и, почему‑то смутившись, обняла за плечи.
— Мам, ты помнишь, как ты тогда вошла в зал? — спросила она вдруг. — Я часто думаю, что если бы ты тогда побоялась, ушла… Мы бы до сих пор…
Я посмотрела в окно. За участком тянулась полоска леса, в ветвях кричали птицы. Ветер шевелил занавеску, приносил запах влажной земли. Я вспомнила тот коридор, облезлые стены, липкую скатерть, Лидину ухмылку, Игоревы руки на моих плечах. И тот момент, когда я впервые за много лет громко и ясно спросила: «Где моя дочь и дети?»
— Я тогда просто поняла, что дальше некуда, — ответила я. — Либо мы продолжаем молчать и терпеть, как наши матери и бабушки, либо встаём и идём вперёд. Я не героиня, Даш. Я просто очень испугалась, что могу тебя потерять. Окончательно.
Дети вбежали на кухню, топая босыми ногами по деревянному полу.
— Ба, а свечки будут? — закричал младший. — Как в праздник?
Я рассмеялась, почувствовав, как что‑то тугое внутри наконец‑то разжимается.
— Свечки будут, — сказала я. — Но главное — вы здесь. И никто больше не будет решать за нас, кто кому родной, а кто чужая кровь.
Я поставила на стол простые тарелки, разлила по кружкам компот. За спиной не было ни чужих взглядов, ни ядовитых шёпотов. Дом дышал ровно и спокойно, как живое существо, которое наконец определилось, на чьей оно стороне.
И в этот момент я отчётливо поняла: та ночь, когда я не отступила у их стола, стала точкой, в которой наш женский род перестал быть рядом жертв и стал рядом защитниц. От себя, от страха, от тех, кто привык считать, что может всё. Я тогда спросила: «Где мои дети?» — и не ушла, пока не услышала ответ.
Теперь я знала, что если ещё когда‑нибудь услышу за чьей‑то дверью сдавленный плач и глухие удары, я не пройду мимо. И мои внуки, глядя на мать и на меня, тоже не пройдут.
А пока — пусть остывает картошка, тает сирень в стаканах, стучат по столу детские ложки. Это и есть наша новая жизнь. Без чужих людей за спиной. И с домом, который, наконец, выбрал сторону.