Мне всегда говорили, что я надёжная. Звучало почти как похвала, хотя с годами это слово стало напоминать клеймо. Надёжная — значит, примчит ночью, если у кого температура, посидит с ребёнком, даст в долг «до получки», простит, если не вернули. Надёжная — значит, с ней можно не церемониться, она всё поймёт.
Я работала в обычном сером здании возле метро, в бухгалтерии небольшой фирмы. Цифры, отчёты, аккуратные стопки папок — всё спокойно, предсказуемо. Домой возвращалась в свою трехкомнатную бабушкину квартиру в старом доме с высокими потолками и скрипучим паркетом. Бабушка, когда переписывала жильё на меня, улыбнулась: «Главное, Ирка, никому не отдавай. Мужики придут и уйдут, а стены останутся». Тогда я только смеялась.
Когда я встретила Андрея, мне было чуть меньше сорока. Он показался живым, подвижным — рядом с ним я, вечная отличница, чувствовала себя будто бы легкомысленной. Он шутил, красиво ухаживал, носил меня по лужам, как в кино. Жил он тогда в съёмной комнате на окраине, работал то в одном месте, то в другом, всё «искал себя». Я повторяла всем, что это нормально, что мужчина в поиске — это временно.
После свадьбы он тихо перекочевал в мою квартиру. Сначала приносил домой деньги, хвастался своими планами, рассказывал о новых знакомых. Потом стали появляться «временные трудности», «нечестные работодатели», «подставы». Я всё понимала, конечно, и подставляла ему плечо. Плечо с бабушкиной квартирой и моим постоянным заработком.
Свекровь, Зинаида Петровна, с первого дня как будто заняла сторону Андрея, хотя я ей ничего плохого не сделала. Она часто повторяла:
— Муж — голова, Ира. Женщина должна быть мягкой, податливой. Тебе повезло, Андрюша у тебя — золото... Просто без своей крыши над головой тяжело мужику, вот он и мечется.
Я слушала и стыдилась своих мыслей: а разве мало ему моей крыши? Но вслух не возражала. И так порой чувствовала себя виноватой — то слишком устаю и не улыбнусь, то не так посолю суп.
Мелкие унижения стали как фоновый шум. Андрей мог, проходя мимо, хлопнуть меня по плечу и усмехнуться:
— Ты у меня прям пример для школьного плаката: правильная, надёжная, скучноватая, конечно, но своя.
Иногда по вечерам от его рубашки тянуло чужими духами — сладкими, приторными. Я морщила нос, но тут же одёргивала себя: наверняка в маршрутке прижались, или у кого‑то на работе день рождения, девушки брызгались. Андрей раздражённо вздыхал:
— Ира, не выдумывай. Ты же умная.
И я торопливо кивала: да, умная, значит, надо подавить в себе эту липкую ревность.
Единственным настоящим светом оставалась Наташка, младшая сестра. Ветреница, как любила говорить мама, но добрая до невозможности. Она могла позвонить в полночь только для того, чтобы рассказать, что увидела в витрине «самое твоё платье», а денег нет, но когда‑нибудь купит мне его сама.
Когда Наташа сказала, что выходит замуж, я расплакалась первой. Не от грусти — от какой‑то странной, щемящей радости. Она крутилась перед зеркалом в простом светлом платье и шептала:
— Только у нас всё скромно будет, Ириш. У Артёма родители небогатые, мы не потянем эти ваши рестораны. Главное, чтобы расписали.
Тогда во мне что‑то щёлкнуло. Я вспомнила нашу с Андреем роспись в тесном зале, скромный стол дома, его недовольное лицо и слова свекрови: «Зачем тратить деньги на показуху». И вдруг захотела, чтобы у Наташки всё было по‑другому.
— Будет у тебя праздник, — сказала я твёрдо. — Настоящий. Я всё оплачу. Хоть раз в нашей семье кто‑то должен выйти замуж, как в сказке.
Наташа вжалась мне в плечо, горячая, пахнущая шампунем и молодостью:
— Ты сумасшедшая... У тебя и так забот полно.
Но с той минуты я уже внутри распределяла деньги, прикидывала, сколько уйдёт на застолье, на платье, на фотографа. Моя надёжность снова вступала в дело — на этот раз во благо.
Неожиданно Андрей проявил живой интерес.
— Слушай, — сказал он как‑то вечером, когда мы ужинали и на кухне пахло тушёной капустой и свежим хлебом, — а давай я возьму на себя организацию. У меня же знакомые в ресторанном деле, да и вообще, мужской глаз нужен. Натахе будет подарок от зятя.
Он говорил уверенно, глаза блестели.
— Я договорюсь со знакомыми заведениями, выбью хорошую цену. Только ты в подробности не лезь, ладно? Пусть для всех будет сюрприз. Ты же сама говорила — сказка.
Я растерялась:
— Но деньги... Я же собиралась...
— Вот как раз с деньгами так проще, — перебил он, привычно мягко, но настойчиво. — Переведи мне всё сразу, я буду рассчитываться по мере необходимости. Так удобнее, не будешь каждый раз бегать, что‑то подписывать. Ты же на работе целыми днями.
Он притянул меня за плечи, заглянул в глаза:
— Доверься мне хоть раз до конца, а?
Я кивнула, чувствуя, как внутри что‑то неприятно шевельнулось. Но тут же сама себя одёрнула: мужчина хочет проявить себя, устроить праздник сестре жены — разве это подозрительно?
Через пару дней я заметила, что Зинаида Петровна стала слишком часто шушукаться с Андреем в коридоре. Их шёпот тоненькой струйкой просачивался под дверь кухни, пока я мыла посуду. Стоило мне выйти — они мгновенно замолкали. И вдруг свекровь как бы между делом сказала:
— Ириш, вот послушай старого человека. Ты одна, квартиры свои боишься, всё сама да сама. А если с тобой что? Андрюшенька же без права подписи останется. Оформи на него доверенность, что тут такого. Муж есть муж, он и решит, если беда.
Слово «если беда» отозвалось неприятным холодком в затылке.
— Зачем? — спросила я, стараясь говорить ровно. — У меня же всё в порядке.
— Да мало ли, — мягко настаивала она, теребя край скатерти. — Жизнь длинная. Ты что, ему не доверяешь?
Эта фраза прозвучала почти как обвинение. Я смутилась, спрятала взгляд. Мысль о том, что кто‑то ещё будет распоряжаться бабушкиной квартирой, вызывала почти физическую тошноту. Я что‑то промямлила про то, что подумаю, и ушла в спальню, где пахло стиральным порошком и успокоительной лавандой из саше.
В следующие дни в доме стали появляться какие‑то бумаги. Плотные конверты с печатями, которые Андрей быстро убирал в наш железный шкаф в углу комнаты. Несколько раз я видела на столе листы с мелким текстом и строчками подписи. Один раз он неаккуратно оставил лист на кухне, пока говорил по телефону. Я успела прочитать только отдельные слова: «обязательства», «имущество», «доля». Сердце неприятно ёкнуло.
В телефоне Андрея всё чаще вспыхивало имя «Лена». Раньше я о ней почти не слышала, теперь же:
— Это мы с Ленкой договорились...
— Лена сегодня выручила...
Он говорил о ней как о коллеге, но меня не отпускало ощущение липкой паутины, в которую я сама и залезла. Я пару раз неуверенно спросила:
— Это та, с работы?
Он раздражённо отмахнулся:
— Ну да. Ира, не начинай этот спектакль ревнивый, ты же взрослая женщина.
Я снова убеждала себя, что устала и придираюсь. Вечерами сидела на кухне, листала старые фотографии, где мы с Андреем смеёмся на фоне моря, и шептала себе: «Это просто период. У всех бывает. Надо поддержать, быть мягче».
Зинаида Петровна тем временем подливала своё маслице:
— Ты пойми, мужику без своей квартиры тяжело. Он же чувствует себя приживалой. Не оскорбляй его. Отпиши ему хоть комнату, дай опору. Тогда и дела у него пойдут.
Слово «приживалой» неприятно кольнуло — оно словно висело над Андреем каждый раз, когда он ходил по моему дому в старых шортах, закуривал у окна и бросал пепел в мою бабушкину вазу. Мне становилось стыдно за собственные мысли. Я ловила себя на том, что оправдываю его даже в собственных глазах.
Тревога внутри нарастала, как тяжёлый ком. Ночами я просыпалась от того, что сердце стучит где‑то в горле, и долго лежала, слушая, как в коридоре тихо поскрипывают доски.
Тот вечер начинался как обычно. Я варила суп, на плите побулькивал кастрюлька, на кухне пахло лавровым листом и жареным луком. Андрей с матерью сидели в комнате, дверь была прикрыта. Я решила отнести им чай. Взяла поднос, подошла к двери — и в этот момент услышала Андреев смех.
— Вот дурочка! — радостно, почти мальчишески выкрикнул он. — Верит, что оплачивает застолье сестре, а на самом деле это на мою свадьбу с Ленкой!
У меня зазвенело в ушах. Я застыла с подносом в руках, боясь вдохнуть. Дальше прозвучал знакомый хрипловатый голос Зинаиды Петровны:
— Потерпи, сынок, ещё квартиру у неё отожмём и выкинем. Тогда заживёте по‑настоящему. Главное — уговори на доверенность, а там я знаю, к кому сходить.
Они засмеялись оба. Смех был липким, чужим. В нём не было ни капли того тёплого мальчишеского хохота, которым Андрей когда‑то заразил меня на первом свидании у фонтана. Я стояла у двери, прижавшись лбом к холодной раме, и мир вокруг будто сложился гармошкой.
Они ещё что‑то говорили — про какую‑то тайную регистрацию в другом районе, чтобы меньше вопросов, про «быструю бумажку о разводе», про то, что «Ирка сама всё подпишет, она же у нас правильная». Слова пролетали мимо, как мусор по ветру. Я слышала только обрывки, а внутри всё заполнялась одна мысль: я — кошелёк, я — ступенька, я — лишняя.
Поднос дрогнул в руках, чашки тихо звякнули. Я испугалась, что они сейчас заметят, и на цыпочках отступила в коридор, в кухню, где пахло остывающим супом и свежевымытой плитой. Поставила поднос на стол и села прямо на табурет, не чувствуя ни ног, ни рук.
Этой ночью я почти не спала. Лежала на спине, глядя в потолок, где тусклым кругом расплывалась лампа из коридора. Андрей тихо посапывал рядом, повернувшись ко мне спиной. От него пахло его привычным одеколоном и ещё чем‑то чужим, сладким. Меня тошнило от этого запаха.
В голове снова и снова крутилась его фраза: «Вот дурочка». Я вдруг увидела всю нашу жизнь, как чужой фильм: я тащу на себе быт, счета, продукты, его новые «дела», терплю молчаливую насмешку свекрови, а они в это время планируют, как выбросить меня из собственной квартиры, как отметить его новую свадьбу на мои же деньги. Моя сестра, смеющаяся в примерочной, моя бабушка, шепчущая: «Никому не отдавай». Всё смешалось.
Сначала было только бессилие. Хотелось встать, включить свет, броситься на него с криком, трясти за плечи, требовать объяснений. Но я знала уже наперёд его пустые глаза и фразу: «Ты всё не так поняла». Знала, как Зинаида Петровна будет хвататься за сердце и шептать: «Ира, как тебе не стыдно».
Слёзы не приходили. Было сухо и холодно, как будто внутри вместо крови налили лёд. Я лежала, слушала ночной город за окном — редкие машины, далёкий лай собаки, капли в ванной — и понимала, что если сейчас устрою сцену, меня же и выставят виноватой. Я буду кричать, он — сочувственно морщиться, свекровь — качать головой. И в конце концов они всё равно сделают, что задумали.
Мысль об этом вдруг отозвалась странным спокойствием. Будто где‑то в глубине, на самом дне, во мне нашёлся тонкий, но очень твёрдый стержень. Я незаметно для себя перестала дрожать. Дышать стало ровнее.
К утру я уже знала, что плакать не буду. Ни сейчас, ни потом. Я встану, как будто ничего не произошло, сварю кашу, поцелую его в щёку, улыбнусь свекрови. Я сыграю ту роль, к которой они привыкли — правильной, надёжной, немного наивной Иры. И пока они будут довольны собой, я соберу всё, что нужно, чтобы в нужный момент сорвать с них маски.
На следующий день, когда Андрей с матерью ушли по своим делам, я достала телефон, поставила его на запись и положила на полку в коридоре, за стопкой старых журналов. Сердце колотилось в горле. К вечеру они вернулись, как всегда шумно. Я встретила их радостной новостью:
— Я думала про доверенность, — сказала я, подливая им суп. — Наверное, ты права, Зинаида Петровна. Мужу надо доверять.
Её глаза вспыхнули, Андрей поднял на меня взгляд — недоверчивый, но быстро смягчившийся. Они переглянулись, и я услышала тот сладкий тон, который Зинаида всегда включала, когда хотела чего‑то добиться.
— Вот видишь, Ириша, — защебетала она, — я ведь тебе зла не желаю. Надо только всё правильно оформить. Я завтра к одной знакомой загляну, она подскажет, какие бумажки нужны. А ты пока Андрюше расскажи, какая у тебя там квартира, что да как. Чтобы он в курсе был.
Я слушала, кивала, задавала наивные вопросы. Андрей увлёкся рассуждениями о том, как «правильно» распределить имущество, чтобы «никто потом не претендовал». Он чуть ли не сам вслух проговорил, что «если что, мы тебя быстренько выпишем, зато у нас с Ленкой всё будет чисто». Зинаида одобрительно хмыкала.
Когда они ушли в комнату, я, дрожащими руками, достала телефон и прослушала запись. Голоса звучали отчётливо, яснее, чем вчера за дверью. Тогда же, поздно ночью, я позвонила знакомому юристу, с которым когда‑то работали вместе. Голос у него был сонный, но, выслушав, он вдруг стал очень серьёзным. Сказал, чтобы я немедленно проверила все документы на квартиру, не подписывала ничего без его просмотра и никому не показывала запись, пока он не подскажет, как лучше поступить.
Я открыла наш железный шкаф, где лежали важные бумаги. Трясло так, что ключ пару раз не попадал в замочную скважину. Разложила на столе свидетельство на квартиру, старые договоры, те самые новые бумаги, что Андрей приносил в последнее время. Долго вчитывалась в каждую строчку, выписывала на листочек непонятные слова, чтобы потом спросить у юриста. Главное, что я увидела — квартира всё ещё полностью оформлена на меня. Никаких дополнительных соглашений без моей подписи не было.
Я сидела над этими бумагами до глубокой ночи, пока глаза не начали слезиться. Страх понемногу отступал, уступая место странной ясности. Да, они задумали мерзость. Да, я сама дала им в руки деньги, доверие, доступ к своей жизни. Но формально всё ещё держала ключи от тех самых стен, которые бабушка завещала «никому не отдавать».
Утром, глядя на заспанного Андрея, который зевал на кухне и машинально тянулся к чашке с чаем, я вдруг поняла: у меня есть шанс. Не закричать, не умолять, а ответить им их же оружием — спектаклем.
— Я тут посчитала, — сказала я как‑то вечером, старательно делая голос лёгким. — На Наташино застолье денег должно хватить. Может, даже на музыку останется. Главное, ты мне ничего не рассказывай, хочу сюрприз.
Андрей улыбнулся, довольный, как ребёнок с конфетой.
— Не переживай, Ирка. Всё будет лучше, чем ты думаешь.
Он даже поцеловал меня в щёку, впервые за многие недели. Я ответила улыбкой — мягкой, чуть растерянной. И почувствовала, как внутри эта улыбка застывает, превращаясь в маску.
Поздно вечером я подошла к зеркалу в прихожей. Тусклая лампочка сверху высветила мои морщинки у глаз, тонкие губы, лёгкие синяки под глазами. Я несколько раз попыталась улыбнуться по‑разному: широко, застенчиво, устало. В конце концов нашла ту самую — спокойную, почти добрую, в которой не было ни тени подозрения.
За этой улыбкой уже не осталось прежнего доверия. Там, глубоко, поселилась холодная решимость. Я смотрела себе в глаза и почти шептала отражению:
«Ну что, Ира, они хотели шоу? Будет им шоу. Такое, о котором они даже в самом страшном сне не догадывались».
Дальше всё пошло, как по тихому, заранее заученному сценарию, только знала его одна я.
Я продолжала отправлять Андрею деньги. Перечисляла аккуратно, небольшими суммами, чтобы он не нервничал. Каждый раз делала снимок экрана, сохраняла в отдельную папку с сухим названием, от которого у меня внутри холодело. Распечатывала квитанции, складывала в прозрачные файлы. Пахло типографской краской и пылью, шуршали пакеты, на столе росла стопка доказательств того, как «дурочка» оплачивала собственное предательство.
Юрист приходил ко мне вечером, приносил папку со своими бумагами и пахнул дорожной пылью и лёгкими мужскими духами. Мы сидели на кухне, где над газовой плитой потрескивала старая лампочка, и он неторопливо объяснял простыми словами, что и как мы можем сделать.
— Главное, — повторял он, водя пальцем по строкам, — чтобы без твоего личного присутствия с квартирой нельзя было провернуть ни одного действия. Ни выписать, ни переоформить.
Мы сходили к нотариусу. Там пахло полированной мебелью и старыми папками. Я поставила несколько дополнительных подписей, и в новой бумаге чёрным по белому появилось: любые действия только при моём личном явке. Вышла на улицу и впервые за долгие месяцы вдохнула весенний воздух чуть глубже. Квартира, бабушкины стены, переставали быть лёгкой добычей.
Зинаида, не зная об этом, вцепилась в свою идею доверенности. Толкала меня локтем:
— Поехали, Ирка, надо всё оформить, пока время есть. Там быстро, только подпишешь, и всё.
В назначенный день я нарочно долго рылась в сумке, как будто ищу паспорт. Сердце стучало где‑то в горле.
— Ой, Зинаида Семёновна, — развела руками, — представляете, забыла. Давайте перенесём. А в следующий раз пусть юрист мой зайдёт, ну мало ли, я в этих тонкостях ничего не понимаю.
В другой день я уже вошла в кабинет не одна, а с юристом. Он вежливо поздоровался, представился, начал задавать нотариусу уточняющие вопросы. Разговор плавно превратился в сухую «консультацию». Зинаида сидела, сжав губы, мяла в руках платок и всё меньше вмешивалась. В какой‑то момент махнула рукой:
— Да ладно, потом разберёмся.
Потом для неё уже не наступило.
Зал для застолья я выбирала сама. От Андрея отмахнулась ласково:
— Ты и так устал, да и Наташу хочу удивить по‑настоящему. Я разберусь. Пусть будет поближе к дому, по‑домашнему.
Зал был на втором этаже старого дома, с длинными занавесками до пола и запахом свежей выпечки. Администратор, полная женщина с внимательными глазами, слушала меня и кивала.
— Нужен большой экран, чтобы показать фотографии, — говорила я, чувствуя, как под ладонью дрожит стол. — И чтобы звук был хороший. И можно записать всё, что будет в зале?
— Можно, — ответила она. — У нас есть человек, который этим займётся.
Мы подробно обсудили, куда поставить аппарат для показа, где спрятать усилители звука, чтобы никто не споткнулся о провода. Я оставила предоплату и вышла на улицу. На ладони зудел след от купюр, будто я только что откупилась от собственной слабости.
Ночами я сидела за старым ноутбуком на кухне. За окном шуршали редкие машины, в раковине одиноко сохла тарелка. Экран светил в полумраке больничным светом. Я просматривала нашу переписку с Андреем, его сообщения Лене, которые он по глупости иногда отправлял с нашего общего устройства, тёр их, а я восстанавливала. Пальцы дрожали, когда на экране снова всплывали слова: «поскорее бы избавиться», «она сама всё оплатит».
Я делала скриншоты, составляла из них немой рассказ. Между ними вставляла короткие подписи, где‑то дату перевода, где‑то фразу из той самой ночной записи. Отдельным файлом — сам звук. Я снова и снова слышала его смех за дверью: «Вот дурочка! Верит, что оплачивает банкет сестре…» Включала, выключала, обрезала лишнюю тишину. Когда сохраняла окончательный вариант, в квартире было так тихо, что слышно, как тикают старые настенные часы.
Наташу я позвала в гости за неделю до застолья. Она пришла, как всегда, шумная, с запахом дешёвых духов и булочек из соседнего ларька. Мы сидели на диване, пили чай из бабушкиного сервиза.
— Наташ, — сказала я, глядя в её тёмные глаза, такие похожие на мамины, — наш праздник будет не таким, как все. Ты только обещай одно: что бы ни случилось, будь рядом со мной. Не со мной и Андреем, не со мной и кем‑то ещё. Со мной. Поняла?
Она нахмурилась, но кивнула.
— Ты меня пугаешь.
— Просто поверь, — попросила я. — И очень прошу, не опаздывай в тот день.
Я обзвонила всех, кого нужно было видеть в зале. Общие знакомые, соседи по подъезду, несколько Андрюшиных деловых приятелей, которые привыкли считать его ловким, но порядочным. Нашла через знакомую номер Лены, позвонила с другой симки, изменила голос.
— Лена, — шептала я ласково, — для вас с Андреем готовится особенный день. Это будет сюрприз, тайная церемония. Приезжайте по такому‑то адресу, заранее, вас проведут в отдельную комнату, а потом позовут.
Она вздохнула в трубку счастливо, как девочка, которой пообещали сказку.
В день застолья зал был полон запахов: жареного мяса, свежего хлеба, ванили из десертов. Белые скатерти, стулья в чехлах, на каждом приборе аккуратно сложенная салфетка. Гул голосов, звяканье посуды.
Я ходила между столами, раскладывала тарелки с закусками, поправляла цветы в вазах. Люди улыбались мне, благодарили за приглашение. Я разливала по бокалам яркий фруктовый напиток, и в свете ламп он казался праздничным, почти торжественным.
Андрей сиял. Щёки у него горели, он хлопал гостей по плечу, шутил. Время от времени отводил меня в сторонку, шептал:
— Ну ты даёшь, Ирка. Всё устроила, как я мечтал. Вот это уровень.
Зинаида сидела чуть поодаль, с важным видом, словно это она всё организовала. Поглядывала по сторонам, оценивая, где она тут будет «хозяйкой» когда‑нибудь.
Лена сидела в маленькой комнате за стеной, о существовании которой гости не догадывались. Её провели туда заранее, как просила я. Представляла, как она там поправляет платье перед зеркалом, касается пальцами причёсок, думает, что вот‑вот войдёт в зал под аплодисменты.
Когда гости немного поели и притихли, я поднялась. Сердце билось так, что казалось, его слышат все.
— Дорогие, — начала я ровным голосом, — у нас есть небольшой сюрприз. Прошу всех пройти ближе к экрану. Это короткая история о любви.
Кто‑то засмеялся, кто‑то одобрительно свистнул. Свет в зале погас, кто‑то из детей радостно пискнул от неожиданности, потом тоже притих.
На экране вспыхнул первый кадр. Вместо фотографий Наташи — белый фон и чёрные буквы: «Любимая Ленка, потерпи, скоро избавлюсь от дурочки…»
Кто‑то вслух прочитал, осёкся. Следующий кадр: «Она сама оплатит наш банкет, ты только не дёргайся». Потом — перечень дат, рядом суммы, мои фамилия и инициалы отправителя.
Смех в зале сначала стих, потом будто провалился в чёрную яму. Я дала знак, и заиграла запись. Зал наполнился знакомым голосом Андрея: «Вот дурочка! Верит, что оплачивает банкет сестре, а на самом деле это на мою свадьбу с Ленкой!» Короткая пауза, и ровный голос Зинаиды: «Потерпи, сынок, ещё квартиру у неё отожмём и выкинем».
Слова висели в темноте, как чёрные, тяжёлые камни. Никто не шевелился. Было слышно, как где‑то у двери звякнула упавшая ложка.
Свет включили резко, глаза на мгновение ослепло защипало. Я стояла у экрана. Больше не улыбалась.
— Дорогие гости, — сказала я медленно, отчётливо, — вы сейчас присутствуете не на помолвке моей сестры и не на свадьбе моего мужа с его любовницей. Вы присутствуете на похоронах моей доверчивости и нашей с Андреем семьи.
К экрану подошёл мой юрист и знакомый нотариус. Они были в зале с самого начала, просто сидели в стороне, как обычные приглашённые.
— При свидетелях, — продолжила я, доставая из папки документы, — я зачитываю своё заявление о расторжении брака, об отказе нести за Андрея какие‑либо совместные долги и подтверждение, что квартира, в которой мы жили, с самого начала и по закону принадлежала и принадлежит только мне.
Я читала, а в зале кто‑то всхлипывал, кто‑то шептался. Андрей сначала стоял, вытянувшись, как солдат, потом лицо его перекосилось.
— Ты что творишь, истеричка?! — выдохнул он и рванулся ко мне, пытаясь выхватить папку.
Его перехватили двое мужчин, наши соседи по дому. Один из них, дядя Коля с третьего этажа, держал Андрея за локти, другой оттеснял от сцены.
— Спокойно, парень, — сказал дядя Коля. — Поздно уже суетиться.
Зинаида вскочила, метнула в мою сторону взгляд, полный ненависти.
— Да как ты смеешь! Мы тебя в люди вывели, а ты…
Но её голос заглушили шёпоты и взгляды. Люди уже слышали её слова в записи. Она сама разоблачила себя лучше всяких бумажек.
В дверях появилась Лена. Видно, кто‑то из обслуживающих не выдержал и приоткрыл ей дверь. Она стояла бледная, с размазанной помадой, сжав в руках маленькую сумочку. Её взгляд метался от экрана к Андрею, от Андрея ко мне.
— Это… это всё правда? — еле слышно спросила она.
Андрей дернулся, но ему не дали подойти.
Лена стояла ещё миг, потом тихо, почти незаметно, повернулась и пошла к выходу. Каблуки отстукивали по паркету тяжёлый, гулкий ритм. Ни слова, ни сцены. Просто закрывшаяся за ней дверь.
Юрист поднялся на сцену, взял в руки микрофон. Голос у него был спокойный, деловой.
— Я обязан пояснить, — сказал он, — что вся попытка заставить Ирину передать имущество при помощи обмана и давления зафиксирована. Если после сегодняшнего дня на неё будет оказываться какое‑либо давление или преследование, все материалы уйдут в нужные инстанции. И тогда последствия будут уже не семейными, а совсем другими.
Я подошла к стоящему в стороне сотруднику загса, которого он привёл. При всех подписала заявление. Ручка чуть скользнула в потной ладони, но подпись вышла ровной. Он убрал бумаги в папку и кивнул мне.
В этот момент я отчётливо почувствовала: банкет предательства закончился. Дальше будет уже чужая история.
Потом всё разлетелось, как осколки бокала. Родня шепталась, знакомые пересказывали подробности тем, кто не был в зале. Андреюшины деловые окружения один за другим исчезали из его жизни. Никому не хотелось связываться с человеком, который не только жил за счёт жены, но и замышлял лишить её крыши над головой.
Зинаида осталась в своей крохотной квартире, где скрипел диван и пахло старым маслом. Ни к нам, ни к Наташе ей было уже не сунуться.
Наташа в те дни почти не отходила от меня. Привозила еду, сидела на кухне, молча держала за руку, пока я заполняла какие‑то бумаги. Мы больше не играли в старшую и младшую. Мы сидели, как две взрослые женщины, пережившие одну бурю на двоих.
Я переехала в бабушкину квартиру. В первый же день сняла Андреевы рубашки с вешалок, сложила в чёрные пакеты и вынесла к двери. Поменяла замки. Сняла со стены ковёр, который так нравился свекрови. Переставила шкаф, переклеила обои в комнате, где когда‑то спала с Андреем. Запах свежего клея перебил старую затхлость. Я вытащила из серванта бабушкин сервиз, которым Зинаида так гордилась, долго смотрела на него и, не раздумывая, отнесла коробки на антресоль. Пусть просто будет памятью, а не святым предметом.
Суды тянулись не так уж долго, но и не мгновение. Я ходила туда в строгой тёмной одежде, с аккуратной папкой в руках. Раньше в таких местах у меня дрожали колени, теперь — только пальцы иногда немели от напряжения. Я говорила о брачном договоре, о своих правах, о том, что доверие не даёт никому разрешения грабить. Судьи смотрели на меня без жалости, но и без насмешки. Я им верила больше, чем некогда собственному мужу.
Прошло время. Я научилась жить одна. Отключать вечером телевизор и слушать тишину, в которой слышен только шум улицы и потрескивание старого шкафа. Поначалу тишина пугала, потом стала, как мягкое одеяло.
Я позволила себе первую за долгое время поездку. В вагоне ночного поезда, пахнущем чаем из подстаканников и чистым бельём, рядом со мной оказался мужчина. Ничего особенного: чуть поседевшие волосы, уставшие глаза. Мы разговорились. Сначала о пустяках, потом он спросил:
— А вы почему одна путешествуете?
Я усмехнулась и впервые без боли произнесла:
— Потому что однажды была дурочкой, которая оплатила застолье для собственной измены. Но превратила его в трибунал и начало новой жизни.
Он вытаращил глаза, попросил рассказать, но я только махнула рукой:
— Это уже закрытая глава. Главное, я больше не жертва, не спонсор чужих праздников и не удобный кошелёк. Я хозяйка своей сцены и своей квартиры. А их страшный кошмар пусть остаётся их личной, честно заработанной карой. Меня там больше нет.
Поезд покачивался, за окном проплывали редкие огни. Я смотрела в тёмное стекло и видела там своё отражение — спокойное, без той застывшей, натянутой улыбки. Просто женщина, которая однажды перестала быть чьим‑то фоном.