Телефон пискнул так буднично, что я даже не повернула голову сразу. На плите шипела курица, на весь дом тянуло чесноком и чёрным перцем, в комнате за стеной вполголоса бормотал телевизор. Обычный вечер, когда силы уже на нуле, а посуда в раковине только набирает высоту.
— Лена, глянь… — голос Игоря прозвучал как‑то виновато.
Я вытерла руки о кухонное полотенце, подошла. Игорь сидел за столом, сгорбившись над телефоном, как школьник, пойманный с дневником. На экране — перекинутое мне сообщение от его матери.
«Сынок, записывай, чтобы потом не дергать. К празднику нужно всё подготовить заранее, а не как вы любите в последний день бегать.
Моей сестре — сумку нормальную, дорогую, а не эту ерунду, как ты в прошлый раз подарил. Чтобы видно было, что вещь. Цвет — спокойный, не кричащий.
Зое — серьги с камнями, можно что‑то из последних коллекций, ты лучше знаешь, вы молодые. Главное, не жалеть денег, она ж всё‑таки женщина.
Малому Олежке — новый телефон, чтоб не хуже, чем у ребят, а то стыдно. И чехол хороший.
Тёте Вале, раз уж она приезжает, — что‑нибудь приличное для дома, можно набор посуды, но не дешёвую, а достойную.
Сашке, ну ты знаешь, он любит всё модное, можно умные часы, чтобы не отставал от людей.
И обязательно что‑нибудь солидное для дяди Лени, он всё‑таки мужчина в доме. Посмотри что‑то, чтобы не стыдно было показать.
Ну и мне, самой последней, как всегда, — что‑нибудь женское, но не безделушку. Ты у меня один, не подведи».
В конце — смайлик, подмигивающий, как будто всё это шутка. Только никакой шуткой от него не пахло.
Я перечитала ещё раз, медленно, чувствуя, как внутри поднимается густая, тяжёлая волна. Дорогое. Не стыдно. Не хуже людей. И всё это — как будто так и надо, как будто по умолчанию я — кошелёк с ногами.
Пальцы сами сжались в кулак. Перед глазами всплыло другое её сообщение — то самое, из прошлого года. Моё сорокалетие, круглая дата. Я тогда накрыла на стол, усталая, но довольная: салаты, горячее, торт в холодильнике остывает. Игорь ставит тарелки, по кухне разливается запах запечённого мяса, в окне темно, отражается моё лицо с лёгким румянцем.
Телефон вибрирует. «О, мама поздравила», — улыбается Игорь. Я открываю. И замираю.
На весь экран — её обнажённая задняя часть, в каких‑то блёстках, под нелепым углом. Подпись: «Вот мой главный талант, на котором я в жизни выехала. Желаю тебе такой же удачи, не зарастёшь в быту». И ещё пара усмешек в виде смешных рожиц.
Я тогда долго смотрела на это фото, не веря. В груди было так пусто, что я даже слов не нашла. Игорь неловко хмыкнул:
— Ну… у мамы своеобразное чувство юмора… Ты не обижайся, она так, по‑семейному…
По‑семейному. Я закрыла телефон, проглотила обиду, как комок стекла, и пошла доставать торт. Потому что гости на подходе, потому что «не портить праздник». Сама себе шептала: «Пустяки, переживём». Только этот «пустяк» потом ещё месяцом отдавался внутри.
И вот сейчас — новый «по‑семейному». Только уже в виде списка дорогих подарков, аккуратно разложенных по родне.
— Ну? — Игорь пытался поймать мой взгляд. — Ты не молчи так.
— Это что? — спросила я тихо. Голос прозвучал незнакомо даже для меня.
— Да просто… мама хотела, чтобы… ну, чтобы никого не обидеть. У нас всегда так: заранее продумываем, кому что. Чтобы всё по‑людски.
— По‑людски, — повторила я. — Интересно. А ты заметил, что нигде не написано «пожалуйста»? И «если есть возможность» — тоже нет.
Он поморщился.
— Лена, ну ты же знаешь, как она… У неё манера такая. Я же не прошу тебя всё это покупать. Я просто… переслал.
— Просто переслал, — кивнула я. — То есть ты не видишь проблемы в том, что твоя мать распределяет наш семейный бюджет, даже не спросив? И намекает, что, если подарки будут недостаточно дорогими, это стыдно?
— У нас в семье всегда было принято дарить хорошие вещи, — упрямо повторил он. — Я не хочу скандалов. Праздник всё‑таки.
Я посмотрела на него. Мой муж, взрослый мужчина, сидел передо мной, поджав плечи, как мальчик между строгой учительницей и родителем. И вдруг во мне щёлкнуло.
— Игорь, — сказала я, — помнишь моё сорокалетие?
Он дёрнулся.
— Опять… Зачем ты…
— Потому что тогда я промолчала. И ты решил, что это норма. Что мне можно прислать фото… — я запнулась, подбирая слово, — собственного зада вместо поздравления. И это будет «по‑семейному». А теперь ты спокойно пересылаешь мне вот это. И тоже не видишь в этом беды.
Между нами повисла тишина. Только на плите продолжала шипеть курица, уже с запахом слегка пригоревшего чеснока.
— Я… я не хотел тебя обидеть, — выдохнул он. — Честно. Мама просто… Если мы не подарим, будет хуже. Ты её знаешь.
— Знаю, — сказала я. — Очень хорошо знаю.
И в эту секунду внутри вдруг стало удивительно ясно. Прозрачно, как в комнате после генеральной уборки. Я поняла, что не хочу снова глотать стекло. Не хочу вежливо улыбаться, когда меня превращают в бессловесный кошелёк.
— Что ты собираешься делать? — насторожился Игорь.
Я улыбнулась. Спокойно, даже мягко.
— Выполнить просьбу твоей мамы. Точно. До запятой.
Он нахмурился, но я уже отвернулась к плите. В голове стремительно выстраивался план. Если свекровь хочет дорогие, «солидные» подарки — она их получит. Каждый — как зеркало. Не по цене, а по смыслу.
На следующий день я позвонила Оле.
— Ну что, ты созрела? — сразу поняла она по моему голосу. — Знаешь, что будешь делать?
— Да, — усмехнулась я. — Пойдём выбирать подарки.
Мы шли по торговому центру, где пахло духами, свежим хлебом из булочной и пластиком новых вещей. Под ногами поскрипывала плитка, вокруг звенели голоса, музыка сливалась в один фон. Я чувствовала, как во мне вместо злости растёт какое‑то боевое веселье.
Свекрови я нашла книгу с великолепной твёрдой обложкой, с выбитым золотом названием: «Как перестать жить за счёт детей». Внутри — серьёзный труд психолога о границах и взрослении, но обложка выглядела так богато, что её не стыдно было бы положить на самый видный столик.
— Это шедевр, — Оля прыснула от смеха, листая страницы. — Ты уверена, что не перебор?
— Я только начинаю, — ответила я.
Двоюродному брату, извечному любителю перекладывать свои расходы на чужие плечи, мы выбрали строгий кожаный кошелёк. На клапане — тиснёная фраза: «Заработано честным трудом». Внутрь я аккуратно вложила листок с адресом местного центра занятости и расписанием собеседований.
Тёте, которая знала про всех всё и чуть больше, чем сами люди про себя, я купила красивый блокнот в твёрдой обложке с надписью «Чужая жизнь». К нему — маленький записывающий прибор, чтобы уж ничего важного не ускользнуло.
Золовке, вечной героине собственных трагедий, истерик и громких хлопанья дверьми, мы нашли дешёвую пластиковую корону, блестящую, как новогодняя мишура, и книгу «Основы актёрского мастерства для начинающих». На обложке — девушка, заламывающая руки на сцене. Я долго не могла успокоиться от тихого, злого смеха.
Но главный подарок я приберегала, разумеется, для свекрови. Того самого «вдохновителя».
Через фотосалон я заказала крупное, профессионально отпечатанное фото её знаменитой ягодицы. То самое, с моего сорокалетия — я, оказывается, так и не удалила его, просто спрятала в дальнюю папку. Мастер в салоне поднял брови, но промолчал, лишь уточнил размер и тип бумаги. Я выбрала плотную, матовую, чтобы ничего не бликовало.
Для рамки я нашла массивную, позолоченную, с завитушками по краям. На нижней планке заказала гравировку: «Моему вдохновителю». Буквы лёгли идеально ровно, блеснули тусклым золотом.
И, словно мне этого показалось мало, я нашла мастерскую, которая печатала изображения на тканях. Заказала комплект декоративных наволочек для подушек с тем же самым снимком. Представила, как гости будут садиться на диван в её гостиной… Меня передёрнуло одновременно от стыда и сладкого предвкушения.
Когда через неделю все заказы были у меня дома, наступил самый приятный этап. Я разложила подарки на столе. Пахло типографской краской, новой кожей, бумагой. На коленях хрустела рулонная упаковка: плотная, с тиснением под дорогую кожу. Ленты блестели, как змеки, я отмеряла их, шурша ножницами.
Каждый презент я оборачивала с таким тщанием, будто и правда собиралась вручить что‑то бесценное. Коробки с шагреневой поверхностью, яркие банты, маленькие открытки с моим ровным, вежливым почерком: «С любовью и уважением».
Игорь вошёл на полпути, остановился в дверях. В его взгляде смешались тревога и любопытство.
— Многовато, тебе не кажется? — осторожно спросил он, оглядывая гору коробок и пакетов.
— Твоя мама просила, чтобы было «не стыдно показать людям», — напомнила я, наклеивая очередной кусочек скотча. — Я делаю всё, как она хотела.
— Лена… — он потер переносицу. — Ты как‑то странно радуешься.
— Я просто первый раз в жизни делаю подарки с душой, — ответила я. — Не переживай, Игорь. Всё будет… по‑семейному.
Он ещё постоял, словно хотел что‑то сказать, но так и не решился. Развернулся и тихо вышел, оставив меня наедине с моим маленьким полем боя, аккуратно упакованным в блестящую бумагу.
В день праздника мы подъехали к дому свекрови, когда уже стемнело. Окна её квартиры горели тёплым жёлтым светом, из подъезда тянуло запахом запечённой курицы и салатов с майонезом. На лестничной клетке было шумно: кто‑то смеялся, где‑то хлопала дверь, наверху играла музыка.
Игорь нёс два огромных пакета, я — три аккуратно сложенные коробки, перевязанные лентами. Бумага приятно шуршала под пальцами. Сердце билось чаще, чем обычно, где‑то под рёбрами пульсировало странное, холодное спокойствие.
Мы позвонили. За дверью послышались быстрые шаги, голоса. Замок щёлкнул, дверь распахнулась. В коридоре, как в театральном фойе перед премьерой, уже толпились лица: тётя, золовка, кто‑то из двоюродных… И в центре — она, хозяйка, свекровь, в ярком платье, с тщательно уложенными волосами.
Её взгляд сразу прилип к нашим рукам.
— Ой, ну наконец‑то! — радостно протянула она, оглядывая гору блестящих коробок. — Вот это я понимаю, по‑людски. Заходите, родные, сейчас всё разложим. Праздник должен быть красивым!
Она сияла предвкушением, не подозревая, что под дорогой бумагой уже ждёт её самый честный в жизни зеркальный зал.
Мы прошли в комнату, как в зал для торжественного совета. Стол стоял буквой П, застеленный свежей, ещё чуть хрустящей от крахмала скатертью. На блюдах громоздились салаты, блестел масляной корочкой запечённый гусь, тарелки с нарезками, тарты, пирожки, фрукты вперемешку с мандариновыми корками и зеленью. Воздух был густой, тяжёлый от запахов еды и духов свекрови.
Она летала вокруг стола, раздавая распоряжения, как дирижёр оркестру:
— Так, ты, Саша, не садись туда, там старшие. Лена, положи пакеты вон туда, к телевизору. Игорь, помоги отцу бутылки открыть… Все садимся, сейчас будем поздравлять, а потом уже есть, ладно? И будете рассказывать, кто как сумел поблагодарить семью по‑настоящему.
Она смаковала эту фразу, перекатывала её на языке, как конфету. Я видела, как её взгляд снова и снова возвращается к сверкающим коробкам у стены. Она ждала кульминации.
Я улыбалась вежливо, кивала. Внутри было странно пусто и тихо. Как будто я уже стояла где‑то в стороне, на холме, и смотрела на расставленные фигуры: вот свёкор с привычным усталым видом, вот тётя‑сплетница, вот ленивый племянник, который опять ковыряется в телефоне под столом. А я — как генерал перед решающим боем, который уже давно отдал все приказы и теперь просто ждёт, чем всё кончится.
Когда все сели, свекровь торжественно хлопнула в ладони:
— Давайте начнём с подарков, чтобы потом не мешали! Сначала по мелочи, а мои… — она игриво подёрнула серёжкой, — мои, наверное, оставим на сладкое.
Она посмотрела на меня, и в этом взгляде было столько самодовольного ожидания, что у меня даже пересохло во рту.
— Конечно, — спокойно сказала я. — Как скажешь.
Я встала, подошла к нашему «уголку сокровищ» и взяла первую коробку.
— Это для тёти Гали, — произнесла я громко, чтобы всем было слышно. — Человек, который всегда в курсе всех новостей, достоин хороших инструментов.
Тётя Галя захихикала, поправила бусики.
— Ой, Лена, ну что ты, зачем так… Да ты меня прям засмущала!
Она вскрыла коробку, ловко разодрав блестящую бумагу. Внутри лежал компактный диктофон и толстый блокнот в твёрдой обложке. На обложке серебрилась надпись: «Особо ценные сведения».
Тётя сначала даже обрадовалась:
— Ой, как красиво… А что это? — нажала кнопку, раздался приветственный сигнал, она дёрнула рукой. Гости захихикали.
— Чтобы ни одна фраза не потерялась, — пояснила я. — А в блокнот можно записывать, кто кому что сказал. Чтобы не перепутать.
В комнате повис смешок. Кто‑то отвёл взгляд, кто‑то, наоборот, уставился на неё с явным удовольствием. Щёки у тёти Гали медленно наливались цветом свёклы.
— Ну ты… юмористка, — процедила она, защёлкивая коробку.
— С любовью и уважением, — напомнила я её же открытку со свадьбы.
Следующим был свёкор. Я протянула ему аккуратный, вытянутый пакет.
— А это для главы семьи. Чтобы ему было легче… быть хозяином.
Свёкор настороженно хмыкнул, развязал ленту. Из пакета выскользнула коробка с набором «Сам себе хозяин». Толстая книга с тем же названием, рядом — ежедневник и ручка. На обложке книги крупно: «Финансовая независимость от взрослых детей. Пошаговое руководство».
Он замер, проводя пальцем по буквам. В зале повисла пауза.
— Это что, намёк? — глухо спросил он.
— Это поддержка, — мягко ответила я. — Вы столько лет работали, пора позволить себе жить на свои деньги, без оглядки на нас. Там хорошие советы, как выстроить свои границы и не просить лишнего. Думаю, пригодится.
Кто‑то прыснул. Свекровь резко повернулась к мужу:
— Не слушай ерунду, положи. У нас всё нормально!
Но глаза у свёкра блеснули странным огоньком. Он бережно убрал книгу обратно в коробку, как будто уже что‑то решил для себя.
— Спасибо, — коротко сказал он. И впервые за многие годы взглянул на меня не сверху вниз, а прямо.
Потом настала очередь племянника. Летучая, вечно сонная тень с торчащими наушниками.
— Артём, — я протянула ему яркую коробку с наклейкой‑будильником, — тебе вещь нужная. Чтобы жизнь мимо не проходила.
Он нехотя взял, разодрал бумагу. В руках оказался крупный будильник с огромной кнопкой сверху. На циферблате красовалась надпись: «Вставай, жизнь не проспи».
— Прикольно, — буркнул он, дернув плечом.
— Нажми, — подсказал Игорь, и уголки его губ дёрнулись.
Артём нажал кнопку. Комнату прорезал знакомый до дрожи голос свекрови, записанный нами заранее:
— Артём! Вставай! Сколько можно валяться, ты опять всё проспишь! Немедленно поднялся и пошёл делать что‑нибудь полезное!
Гости вздрогнули, а потом раздался настоящий взрыв смеха. Кто‑то чуть не опрокинул бокал с компотом, кто‑то хлопал ладонью по столу. Артём посерел, как простыня, а свекровь вскочила с места.
— Это что за издёвки?! — выкрикнула она. — Ты что творишь, Лена?
— Всего лишь помогаю, — спокойно ответила я. — Ты же сама говорила, что ему не хватает мотивации. Теперь твой голос будет с ним каждое утро.
Смех стал тише, перешёл в нервное хихиканье. Кто‑то прятал лицо в салфетку, кто‑то делал вид, что рассматривает салат. Но в воздухе уже чувствовалась дрожь. Все ещё пытались убедить себя, что это просто странное чувство юмора.
Свекровь фыркнула, поправила платье и, как ни в чём не бывало, села.
— Ладно, хватит уже мелочей, — сказала она, усилием воли возвращая голосу бодрый тон. — Давайте к серьёзному. Где там мои?
Я снова подошла к стене и взяла самую большую коробку. Она была тяжёлая, шуршащая, перевязанная широкой лентой. Я несла её обеими руками, чувствуя, как поднимается сердце. В пальцах покалывало.
— Для тебя, — произнесла я и поставила коробку прямо перед ней. — От нас с Игорем. С особой благодарностью.
Она засияла. Осторожно провела рукой по ленте, словно по бархату.
— Вот это я понимаю, — сказала, не удержавшись. — Видно, что люди старались. Ну, надеюсь, мне не придётся краснеть.
— Не думаю, — ответила я. — Наоборот. Очень узнаваемая вещь.
Она не уловила оттенка, уже рвала бумагу. Шелест стоял такой, будто кто‑то рвал кулисы. Наконец, крышка поддалась, и свекровь обеими руками раздвинула тонкую бумагу внутри.
Мир на секунду застыл.
Из коробки на неё, на нас, на весь стол глянуло идеально отпечатанное, крупное фото её собственного зада. В массивной позолоченной раме с завитками. Снизу аккуратная гравировка: «Моему вдохновителю».
Ту самую фотографию я узнала бы из тысячи. Тот же нелепый ракурс, та же вызывающе лаковая кожа, тот же смех, застывший в пикселях. Только теперь он был повернут ко всем.
В комнате повисла тишина. Настоящая, глухая, как ватой уши заткнули. Даже музыка в соседней комнате будто стихла.
Свекровь смотрела, не моргая. Потом лицо её медленно, как в замедленной съёмке, перекосилось. Воздух разорвал визг. Такой тонкий, пронзительный, что у меня внутри всё сжалось. Он взлетел к потолку, ударился в люстру, пролез в щёлку окна и, казалось, вылетел во двор, разлетаясь по соседним дворам свежей новостью.
Кто‑то уронил вилку. Кто‑то отодвинулся от стола. Я же спокойно взяла за борта рамы и аккуратно поставила её на стол, к салату «Оливье» и тарелке с холодцом.
— Это что… это… — свекровь захлебнулась воздухом. — Ты… как ты посмела?!
Я чуть наклонила голову.
— Я просто вернула тебе твоё. В красивом оформлении.
Свекровь судорожно потянулась к коробке, словно надеялась, что там спрятан другой, «настоящий» подарок. Из толщи шуршащей бумаги одна за другой начали появляться подушки с тем же самым изображением, аккуратно сложенная накидка для дивана и маленькая рамка «Для рабочего стола». В ней — уменьшенная копия той же фотографии, с круглой надписью: «Чтобы помнить о своём чувстве юмора».
Это стало последней каплей для чьих‑то выдержек. Двоюродный брат Игоря согнулся пополам, закрывая рот салфеткой, но хохот всё равно вырывался наружу. Молодая племянница прыснула так, что у неё потекла тушь. Золовка, наоборот, зашипела на меня:
— Лена, ты что, с ума сошла? Это же… Это же твоя свекровь!
— Вот именно, — тихо сказала я.
Свекровь вскочила, стул с грохотом отлетел назад.
— Убери это немедленно! — закричала она, показывая дрожащим пальцем на раму. — Это подлость! Низость! Как ты смеешь такое делать мне, старшему человеку, матери твоего мужа?! Да я теперь тем более не буду считать тебя семьёй! Слышала? Всё, ты мне никто!
Её глаза метали искры, губы дрожали. Но где‑то за всем этим яростным хором я впервые увидела в её взгляде настоящую, человеческую тревогу. Как будто у неё из‑под ног выдёргивали ковёр.
Я медленно встала. Колени чуть дрожали, но голос был удивительно ровным.
— А давай посчитаем, с чего всё началось, — сказала я. — Вспомним, как ты «поздравила» меня с юбилеем. Вместо цветов, вместо слов ты прислала мне в общий семейный разговор фотографию своего зада. С подписью: «Вот, полюбуйся, на что твой муж смотрел всё детство, а не на тебя». Помнишь?
По столу прошёл ропот. Кто‑то явно слышал об этом впервые. Тётя Галя вытянула шею, золовка нахмурилась. Свёкор потупился.
— Это была шутка! — выкрикнула свекровь. — Ты что, юмора не понимаешь?
— Я понимаю, — кивнула я. — Поэтому и ответила. Только моё чувство юмора чуть менее одностороннее. Ты много лет позволяла себе меня унижать. При гостях, по телефону, в переписке. Требовала подарки, деньги, вещи для своей родни, как данность. Говорила Игорю, что «настоящая жена» должна обслуживать не только мужа, но и всю его семью. И если я не согласна, значит, я неблагодарная. Сегодня я просто принесла вам каждому аккуратно завернутое зеркало. Тёте — чтобы она слышала свои же пересказы. Твоему сыну — чтобы он просыпался от твоего голоса, как ты хотела. Твоему мужу — чтобы он вспомнил, что тоже человек, а не приложение к твоим желаниям. А тебе — твою собственную «шутку», но уже так, чтобы ты наконец увидела, как это выглядит со стороны.
Я говорила, и во мне словно что‑то разглаживалось. Как смятая ткань под горячим утюгом. Слова, которые я глотала годами, сами находили путь.
Свекровь тяжело дышала, хватаясь рукой за спинку стула.
— Игорь! — рявкнула она, не сводя с меня ненавидящего взгляда. — Скажи ей немедленно, что она перешла все границы! Пусть забирает свои издёвки и убирается! Или я… я…
Она запнулась, но все и так поняли, что дальше.
Игорь сидел, уставившись в тарелку. Лицо его было бледным. Я видела, как ходит у него кадык. А потом он вдруг выдохнул и поднялся.
— Мам, — сказал он. Голос сначала дрогнул, но стал твёрже. — Хватит.
Она замерла, будто не расслышала.
— Что… что хватит? Ты вообще на кого сейчас смотришь? На мать или на эту…
— На свою жену, — перебил он. — На женщину, с которой я живу. С которой растим детей. И которую ты годами унижаешь под предлогом «семьи». Я устал. От твоих списков, от твоих требований, от того, что ты считаешь, будто мы тебе обязаны всем на свете. Мы — не твой кошелёк, не твоя прислуга и не твоя сцена.
В комнате снова стало тихо. Только где‑то в коридоре тикали часы.
— С этого дня, — продолжил Игорь, — моя семья — это Лена и дети. Все остальные… либо принимают наши границы, либо остаются за порогом. Если для тебя быть семьёй значит получать дорогие подарки по собственному списку и иметь право оскорблять мою жену, то, наверное, мы и правда разное вкладываем в это слово.
— Ты… ты меня променял на неё? — прохрипела свекровь.
— Я вырос, — тихо ответил он. — И хочу жить своей жизнью. А не твоей.
Я впервые за долгое время увидела, как Игорь выпрямился. Как будто скинул с плеч невидимый рюкзак.
Несколько родственников закивали. Осторожно, будто боялись, что их сейчас обрушат тем же визгом. Двоюродная сестра Игоря сказала негромко:
— Вообще‑то… Лена права. Иногда вы, тётя, перегибаете.
Тётя Галя нервно закусила губу, спрятала свой блокнот обратно в коробку и тоже не стала возражать.
Праздник на этом, по сути, закончился. Мы ещё какое‑то время сидели, делая вид, что доедаем салаты. Кто‑то попытался перевести разговор на погоду, кто‑то заговорил о детях. Свекровь молчала, глядя в одну точку. Рама с её «шуткой» стояла напротив, и мне казалось, что теперь уже она смотрит на неё.
Потом начался период грандиозного семейного раскола. Часть родни объявила нам негласный бойкот, перестала звонить и приезжать. Кто‑то встал на сторону свекрови, кто‑то занял выжидательную позицию. Свекровь театрально заявила Игорю по телефону, что «никогда больше не переступит наш порог» и «пусть он потом не приползает».
Мы с Игорем вешали детские рисунки на стены, покупали новые чашки, сажали на подоконнике зелень и учились жить так, как нам самим нравилось. Без списков чужих желаний в телефоне.
Прошла неделя, ещё одна. На третьей неделе свекровь всё‑таки позвонила. Голос был непривычно мягким, осторожным.
— Игорёк, — протянула она, — ну что, как там мои внуки? Я тут подумала… Мы все, наверное, перегнули. Может, встретимся как‑нибудь… без лишних… подарков.
Я стояла рядом, мыла посуду и слышала каждое слово. Игорь посмотрел на меня, я лишь слегка кивнула.
— Мам, — сказал он, — мы не против встреч. Но по новым правилам. Никаких списков, никаких требований. И никакого унижения Лены. Вообще. Если хочешь общаться — учись уважать.
Она какое‑то время молчала, потом выдохнула:
— Ладно… Попробуем.
С тех пор в нашей семье действительно установился новый порядок. Подарки стали обычными, человеческими: кто что может, без отчётов и указаний. Мы с Игорем сами решили общий предел для всего и просто придерживались его, не объясняя лишнего. Родня постепенно привыкла к тому, что просьбы «ну ты же понимаешь, надо порадовать людей» больше не срабатывают.
А та позолоченная рама с фотографией свекровиного зада осталась у меня. Не на стене, конечно. Она лежала в дальней комнате, завернутая в ту же шелестящую бумагу, как трофей. Как напоминание о том дне, когда я впервые встала за себя по‑настоящему.
Иногда, перед очередным праздником, телефон тихо вибрировал на столе. В нашей семейной переписке появлялось новое сообщение от свекрови. Я видела, как она пишет и стирает, пишет и снова стирает. А потом приходит короткое: «Что приносить к столу?» Или просто: «Спасибо за приглашение».
И каждый раз, когда раздавался этот звук входящего сообщения, я ловила в её голосовых заметках едва заметную паузу. Будто перед глазами у неё на мгновение всплывала та самая рамка. Её собственная шутка в позолоте. Её же отражение.
И мне становилось немного легче дышать. Потому что я знала: однажды я всё‑таки перестала молча терпеть.