Трамвай тогда грохотал так, будто развалится на повороте. Жарко, душно, чужие локти, запах мокрой шерсти и чего‑то кислого от чьего‑то дешёвого ужина в пакете. Я вцепилась в поручень, прижимая к себе сумку, и старательно смотрела в окно, на серые дома, чтобы ни с кем не встречаться взглядом.
— Лена? — голос прозвучал у самого уха.
Я сначала решила, что показалось. Но потом увидела в отражении в запотевшем окне знакомые тёмные глаза. Мама. В пуховике, который я уговаривала её выбросить уже третий год. Щёки розовые от мороза, волосы, как всегда, затянуты в тугой пучок.
— А ты чего тут? — она протиснулась ко мне, ловко лавируя между людьми. — Ты же на машине должна быть.
У меня внутри всё обвалилось. На секунду я даже не поняла, почему страшно. Просто стало холодно, хотя в трамвае было душно.
— В ремонт сдала, — выдавила я автоматически. Голос прозвучал слишком быстро, слишком натянуто.
Мама прищурилась. У неё был особый взгляд — спокойный, тяжёлый, от которого мне в детстве хотелось сразу признаться, что это я разбила кружку.
— В ремонт, значит, — повторила она тихо. — И денег у тебя на такси нет? И на маршрутку?
Я промолчала. Только крепче сжала ручку сумки. Под ногами дребезжал пол, значит, подъезжали к повороту на рынок. Мама поймала мой взгляд, посмотрела куда‑то ниже, на мои потрёпанные перчатки, на сапоги, давно не видевшие крема.
— Выходим, — сказала она вдруг. — Следующая наша.
Я попыталась возразить, что мне дальше, но слова застряли. Мы вывалились из трамвая в серую слякоть, на остановке пахло мокрым железом и дымом от ближайшего ларька. Мама повела меня к скамейке, стряхнула с неё снег варежкой и посадила меня рядом.
Некоторое время мы молчали. Люди спешили мимо, шуршали пакетами, кто‑то ругался на водителя. Я слышала своё собственное дыхание, короткое, сбивчивое.
— Лена, — сказала мама уже мягче, — где машина?
У меня дрогнула губа. Я поняла, что всё. Лгать дальше не получится. Что этот её взгляд снимет с меня весь мой натянутый фасад, как старую обёртку.
— У них, — прошептала я. — У Саши и у его матери.
— Как это — у них? — голос стал холоднее.
И тогда понеслось. Сначала рваными фразами, с паузами и сбивчивым дыханием, потом всё быстрее. Про то, как Саша однажды молча забрал у меня ключи, сказав, что «ты всё равно ездишь плохо, страшно за ребёнка». Про то, как через пару недель «для удобства» он забрал в сейф и мои документы, и бумаги на машину, «чтобы не потеряла». Про то, как свекровь аккуратно отвела меня в сторону и почти ласково сказала, что теперь деньги лучше держать «в одних руках», и забрала карточку, оставив мне наличными мелочь «на проезд и хлеб».
— А если нужно что‑то купить, ты мне звони, — вспоминала я её голос, липкий, как холодное масло. — Мы ж семья, Лена, ты не переживай.
Я рассказывала, как теперь каждая моя поездка в магазин — с отчётом по чеку. Как друзья «сами отвалились», потому что свекровь закатывала глаза: «Зачем тебе эти болтушки, лучше с ребёнком посиди». Как я пропустила собеседование, потому что Саша «случайно» уехал с детским креслом, а свекровь потом сказала: «Ну и слава Богу, дома спокойнее».
Мама слушала молча. Только в какой‑то момент у неё на лице появилась та самая улыбка, от которой в детстве меня пробирало до мурашек. Не добрая. Хищная.
— Значит так, — сказала она, когда я выдохлась и села, уставившись в мокрый асфальт. — Теперь им всем действительно будет не по себе.
— Мам… не надо, — я тут же испугалась собственных слов. — Ты же их не знаешь… Они… Саша он… если узнает…
— А я и узнаю, — спокойно перебила она. — По порядку. На кого оформлена машина?
Вопросы посыпались один за другим. На кого записана их квартира. Где я прописана. Что именно я подписывала, когда Саша сказал: «Да брось, это формальность, тут надо расписаться, чтобы с налогами было проще». Я в панике пыталась вспомнить: какие бумаги, какие печати. Как‑то вечером его дядя, «разбирающийся во всех этих бумажках», приходил с чемоданчиком, пахнущим старой кожей и табаком, раскладывал листы по столу. Я тогда ставила подпись, держа на коленях Машку, которая тянула меня за рукав.
— Они что‑то переписали, — тихо подвела итог мама. — Ладно. Будем считать, что не всё потеряно.
Мы пошли к ней домой. В подъезде пахло варёной капустой и кошачьим лотком. В её квартире всё было по‑старому: ковёр на стене, щёлкающие батареи, на подоконнике баночки с луковицами в стаканах. Я скинула сапоги и вдруг почувствовала, как ноги дрожат.
— Помнишь, как твой отец съехал от нас с ковром и хрустальной вазой? — вдруг сказала мама, наливая мне горячий чай. — И как он пытался переписать квартиру на свою новую… подругу?
Я помнила. Помнила её заплаканное лицо и свои детские слёзы. Но я не знала, что там было дальше, за дверями кабинетов, куда она тогда ходила одна.
— Я тогда очень многому научилась, — мама поставила передо мной чашку. — И нашла людей, которые умеют доставать бумаги, смотреть, где что спрятано. Ты думала, я просто так все эти годы с юристами в одних и тех же кружках по утрам хожу?
Она усмехнулась, но глаза оставались серьёзными.
— Слушай меня внимательно. Сейчас ты начнёшь жить двойной жизнью. Не навсегда. Но придётся потерпеть.
Мне стало холодно. Словосочетание «двойная жизнь» прозвучало как приговор.
— Ты будешь фотографировать всё, что попадётся: договоры, расписки, какие‑то выписки, если увидишь. Лучше переписывай от руки, если страшно. Ведёшь тетрадь. Всё, что они говорят, что касается денег, квартиры, ребёнка, — записываешь. Если получится — включай запись на телефон, когда они начинают на тебя давить. Я тебе потом объясню, как это делать, чтобы не заметили.
— Мам, если Саша узнает… Он скажет, что я шпионю… Он выгонит меня. Куда я пойду с Машей?
— Для начала ты перестанешь дрожать при каждом его звонке, — жёстко сказала она. — А насчёт «куда пойдёшь» — не бойся. Без крыши ты не останешься, я тебе обещаю.
Она поднялась и ушла в комнату. Вернулась с аккуратной старой тетрадью в твёрдом переплёте.
— Это было моё досье на твоего отца, — сказала она просто. — Я не стеснялась записывать каждую его фразу. Благодарить потом будешь.
С тех пор я жила как будто в тумане. Дома я натянуто улыбалась, готовила, мыла посуду, слушала свекровины замечания про «неумеху», а самой щёлкала в голове: «Это надо рассказать маме». Когда Саша, сидя за столом, в сотый раз повторял: «Квартира всё равно наша, ты же понимаешь», я под столом нажимала на кнопку записи в телефоне, отводя взгляд, чтобы не выдать дрожи в руках.
Он становился всё внимательнее. Слежка за моим телефоном, неожиданные проверки сумки: «Что ты там прячешь?» Свекровь вдруг начала настойчиво говорить, что «твоей матери не место в нашей семье», что встречаться со мной она мне не запрещает, но «ребёнка к ней не таскай, мало ли кто там у неё ходит».
Однажды, когда я сказала, что зайду к маме на полчаса, свекровь прищурилась и, наклонившись, прошептала:
— Учти, если ты начнёшь дергаться, мы Машу у тебя заберём. У нас тут всё схвачено, не рассчитывай.
Я вернулась к маме бледная, как мел. Она выслушала, сжала губы в тонкую линию и только сказала:
— Хорошо. Значит, ускоряемся.
Телефон у неё стал разрываться. Какие‑то её «девочки‑юристы», «мальчики‑приставы», «Сережа из банка, помнишь, я тебе показывала, как он танцевал на нашей старой кухне». Она ходила по квартире с блокнотом, делая пометки, пока на плите варился суп, а в духовке тихо потрескивала курица.
— Нам нужен свидетель, — сказала она через пару недель. — Человек, который будет при всём этом и не будет на их стороне.
— Кто? — я даже представить не могла, кого она имеет в виду.
— Николай Петрович, твой сосед снизу, — буднично ответила мама. — Он у них давно в печёнках сидит, ещё с тех времён, как заставил их перекрытие чинить. Зато человек он ровный и язык за зубами держать умеет. Я его давно заприметила.
Так родился план «примирительного ужина». Свекровь, услышав от меня робкое: «Может, позовём маму, ну сколько можно ссориться», сначала фыркнула, но потом, видимо, решила, что красиво будет показать своё «великодушие».
— Зови, — махнула она рукой. — Только пусть без своих сцен.
Мама пришла вовремя, в своём лучшем платье, с уложенными волосами и аккуратной кожаной папкой в руках. Пахло её духами, теми самыми, что я помнила с детства: немного горькими, с лёгкой пряной ноткой. За ней вошёл и Николай Петрович, смущённо держа в руках торт.
— Я, как вы просили, с советом по гаражу зайду заодно, — неловко проговорил он, глядя на Сашу.
Саша пожал плечами, свекровь натянуто улыбнулась. За столом звякла посуда, тарахтели вилки, свекровь с показной заботливостью подкладывала маме салат: «Пробуйте, это наш семейный рецепт». Я почти не чувствовала вкуса. Сердце стучало где‑то в горле.
В какой‑то момент мама тихо отодвинула тарелку. Медленно поднялась. Кожаная папка мягко шевельнулась в её руках. Она расстегнула её и выложила на скатерть аккуратную стопку бумаг: копии договоров, какие‑то распечатки, знакомые мне банковские выписки.
— Ну что ж, — сказала мама спокойно, глядя прямо на свекровь, потом на Сашу. — Теперь, пожалуй, поговорим честно.
В комнате сразу стало как будто теснее. Николай Петрович перестал жевать. Саша взял в руки стакан, но вдруг передумал и поставил обратно. Свекровь побелела вокруг губ. Я смотрела на папку и понимала: ловушка захлопнулась. Но в чём именно заключался мамин план, я до конца ещё не знала.
Мама переложила бумаги поближе к себе и всё так же спокойно, почти лениво, спросила:
— С чего начнём?
Первые секунды было только слышно, как тикают часы над дверью и как где‑то на кухне шипит чайник. Запах оливье с колбасой, жареного мяса, маринованных огурцов смешался с тем, что принесла с собой мама, — её духи с горькой пряной ноткой и тонкий запах кожаной папки, чуть отдающий пылью.
Свекровь очнулась первая. Дёрнулась, вскинула подбородок.
— А начнём с того, — тон у неё стал ледяным, — что я устала от ваших спектаклей. Вы разрушаете нашу семью. Дочка у меня неблагодарная, а вы её подзуживаете. Мы её в дом приняли, машину купили, с ребёнком помогаем, а она… Что вы себе позволяете?
Она говорила всё громче, звякала браслетом о край стола, тыкала в маму пальцем. Саша, как обычно, молчал, только мрачнел и сжимал стакан так, что побелели костяшки пальцев.
— Закончите? — перебила мама. — Или ещё надо?
Свекровь захлебнулась в середине фразы.
Мама взяла из папки первую бумагу, положила перед собой.
— Вот доверенность на мою дочь, — она наклонила лист так, чтобы было видно подписи. — Здесь написано, что она добровольно отказалась от права распоряжаться машиной и всеми деньгами, которые зарабатывает. Передала это право вашему сыну. Вы утверждали, что это «формальность».
Я вздрогнула. Эти листы мне показывали мельком, под разговоры о «семье» и «доверии».
— Вот её подпись, — мама посмотрела на меня. — Подпись ты ставила, но тебе не объясняли, что ты отдаёшь не доверие, а фактически себя вместе с ребёнком. А вот распечатка разговоров с банком, где ваша мама, — она повернулась к Саше, — выдаёт себя за мою дочь. Голос ваш, Галина Петровна, ни с чьим не спутаешь.
Свекровь рванулась к маме через стол:
— Не смейте! Это подделка! Я… я ничего…
— Сядьте, — мама сказала это так тихо и твёрдо, что свекровь действительно села. — Сейчас не девяностые годы, такие вещи легко проверяются.
Она разложила перед нами ещё несколько листов — аккуратные таблицы с датами и суммами. Чёрные цифры, ровные, как приговор.
— Вот сюда, — кончиком ручки она ткнула в столбик, — каждый месяц падала зарплата моей дочери. А вот отсюда, в тот же день, всё уходило на ваш личный счёт. Не на общий, семейный, а на ваш. Тот самый, о котором вы ей даже не рассказали. Зато очень любили повторять: «Мы тебя содержим».
Саша шумно отодвинул стул.
— Перестаньте разыгрывать сыщика, — процедил он. — Это наши семейные дела. Ты, Лена, что молчишь? Мама твоя уже совсем… забылась. Мы тебе дом дали, машину оформили, ребёнка на себя приняли, а твоя мать влезает и всё рушит. Ты думаешь, с кем останешься, если я вас выставлю?
У меня пересохло во рту. Я открыла было рот, но мама опередила.
— Со мной она останется, — спокойно ответила она. — И с дочерью. Так будет правильнее говорить: вы обе останетесь без того, к чему они уже привыкают относиться как к своей собственности.
Она переложила листы, взяла телефон. На чёрном стекле мелькнуло моё отражение — бледное, с кругами под глазами.
— А теперь послушаем, — сказала мама.
Из динамика раздался знакомый голос свекрови. Чёткий, уверенный, без тени ласки:
— Ты не понимаешь, Тамара, её надо сразу ставить на место. Ключи от машины у нас, деньги у нас, ребёнок прописан здесь. Захочет дёргаться — уйдёт в одних тапочках. Да что она без Саши будет делать?
Пауза. В комнате никто не дышал. Даже Николай Петрович застыл с вилкой в руке, на которую так и не успел положить кусок селёдки.
— Это… монтаж, — хрипло сказала свекровь. — Подлог. Я… я шутила.
— Очень смешно, — мама выключила запись. — Там дальше ещё много вашего юмора, но этого достаточно.
Саша ударил ладонью по столу, посуда дрогнула, вилки зазвенели.
— Ты следила за нами? Записывала? Ты вообще кто такая, чтобы…
— Я мать, — мама даже не моргнула. — И я знаю, что делаю. Кстати, вот, — она достала из папки ещё одну прозрачную папку, потолще. — Здесь образцы письменных заявлений. В органы, в надзорное ведомство, в налоговую. Я консультировалась с юристом, показывала ему ваши банковские движения, доверенности, переписку. Он сказал, что шансы на возбуждение дела очень высокие.
Я услышала, как Саша резко втянул воздух. Свекровь судорожно сглотнула.
— Ты меня пугаешь, — сказал он, смотря уже не на маму, а на меня. — Лена, ты правда этого хочешь? Чтобы у отца твоего ребёнка были проблемы? Чтобы меня таскали по кабинетам? Думаешь, это на Маше не отразится? Ей в садик ходить, в школу. Все будут знать, что её мать…
Он осёкся, но смысл был ясен. У меня сжалось внутри. Вспыхнули картинки: как он сидит рядом с моей больничной койкой, как несёт меня на руках после роддома, как качает коляску в ночи.
— Вот, вот, — свекровь оживилась. — Подумай о ребёнке. О семье. Вон твоя мать одна осталась, озлобилась, теперь и тебя тянет.
Мама накрыла мою руку своей. Пальцы у неё были тёплые, сухие.
— Лена, — тихо сказала она, так, будто кроме меня никого в комнате нет. — Я не пришла разрушать твою жизнь. Я пришла, чтобы ты наконец увидела, что у тебя есть выбор. Саша сейчас давит на твой стыд и чувство вины, потому что ничего больше ему не осталось.
Она чуть повернулась к свекрови.
— А вы всё время давили на её страх. На то, что она якобы никуда не денется. Так вот: денется.
Она вынула из папки последний конверт.
— Здесь, — сказала мама, — подтверждение, что ваша дочь принята на работу к моей знакомой. Небольшая, но стабильная. Вот договор найма комнаты — временно, но отдельной, с нормальными соседями. Вот справка из службы, которая уже вынесла предупреждение вашему дому: если будет жалоба на угрозы или попытку отнять ребёнка, вы получите официальный запрет приближаться к ним. И ещё: в этот же дом уже приходил наш участковый. Он в курсе.
Я смотрела на эти бумажки, на аккуратные печати, и у меня внутри что‑то щёлкнуло. Оказалось, можно вот так: не умолять, не терпеть, а просто выйти и закрыть за собой дверь.
— Ты серьёзно собралась уходить? — Саша будто осел, голос стал глухим. — Куда ты с ребёнком? В комнатушку? На копейки? Хочешь, чтобы наша дочь росла без отца?
Я глубоко вдохнула. На кухне пахло подгоревшей корочкой запечённой курицы, сладким майонезом, чужим домом. И мамиными духами — единственным запахом, под который мне всегда было спокойно.
— Лучше без такого отца, чем без себя, — сказала я вдруг вслух. Свой голос я почти не узнала.
В этот момент раздался звонок в дверь. Звук был какой‑то особенно звонкий, чужой. Свекровь дёрнулась.
— Кого ещё вы пригласили? — прошипела она.
— Свидетеля и человека, который оформит всё по закону, — ответила мама и пошла в коридор.
Через минуту в комнату вошёл невысокий мужчина с аккуратной седой бородкой и портфелем в руках. За ним — женщина в строгом костюме, с папкой, похожей на мамину, только чуть толще.
— Николай Петрович вы нас уже знаете, — сказал мужчина, кивая соседу. — А это… — он посмотрел на маму.
— Нотариус и юрист, — пояснила мама, не глядя на свекровь. — Я же говорила, что будем говорить честно.
Они расставили на столе свои бумаги, вытеснив тарелки с салатом и селёдкой на край. Металлический запах ручек, пересушенной бумаги, тонкий аромат чьего‑то дорогого одеколона вплелись в наш кухонный воздух.
— Саша, — обратилась к нему мама уже без всякой мягкости, — расклад простой. Либо мы сейчас составляем соглашение: вы возвращаете Лене машину, часть имущества, доступ к её заработку, подписываете согласие на мирный развод. Либо я завтра же подаю все эти заявления. И поверь, копии уже в надёжном месте. Даже если вы сейчас решите отнять у меня телефон и сжечь эти бумаги, ничего не изменится.
Он сидел, опустив глаза, пальцы судорожно теребили салфетку. Свекровь шипела ему в ухо:
— Не смей подписывать! Она блефует! Ничего она не сделает, только пугает!
Юрист спокойно подняла взгляд:
— Я консультировала Анну Сергеевну, — кивок в сторону мамы. — Перспективы дела для вас, мягко говоря, неблагоприятные. Особенно с учётом записей и движения по счетам. Подумайте о своей дочери. Чем закончится для неё шумная история, в которой фигурируют присвоение чужих денег и прочие неприятные слова.
Слова «присвоение чужих денег» повисли в воздухе, как дым. Саша вздрогнул, будто его ударили.
— Ты же не хочешь, чтобы на работе узнали? — мама чуть наклонила голову. — Тебя там уважают, верно? Хороший семьянин, примерный сын.
Он поднял на неё взгляд, в нём было много — злость, усталость, какая‑то детская обида.
— Вы меня уничтожаете, — прохрипел он.
— Нет, — тихо сказала мама. — Вы сами себя загнали. Я всего лишь открыла дверь, из которой вы так старательно стену строили.
Тишина тянулась долго. Часы над дверью успели трижды щёлкнуть, на кухне окончательно вскипел чайник, кто‑то из соседей хлопнул дверью в подъезде.
Потом Саша неожиданно выпрямился.
— Давайте ваши бумаги, — глухо сказал он. — Я подпишу.
Свекровь застонала:
— Сашенька, не смей! Они же…
— Хватит, мама, — он даже не посмотрел на неё. — Я сам виноват.
Он взял ручку. Я смотрела, как она скользит по бумаге, оставляя чёрную линию его подписи. С каждым росчерком внутри становилось всё тише. Будто огромный, давно заведённый механизм наконец остановился.
Дом свекрови после этого и правда превратился в крепость. Тяжёлые шторы, закрытая калитка, накрытые тряпицами зеркала, затаённый шёпот по комнатам. Мы приезжали туда ещё несколько раз — вывозить вещи, детскую кроватку, коробки с книгами, документы.
Свекровь ходила, стуча каблуками по паркету, громко роняла крышки кастрюль, но почти не разговаривала. Иногда бросала в мою сторону: «Вот увидишь, ещё приползёшь». Я молча проходила мимо, держа Машу на руках. У ребёнка в волосах пахло шампунем с ромашкой, а от меня — холодным мороженым ветром подъезда, куда мы уже не боялись выходить одни.
Потом начались походы по учреждениям. Вахтёрши, списки, очереди на стульях, облупленная краска на стенах. Первое заседание в суде, где я, казалось, говорила чужим голосом. Мама сидела рядом, крепко сжимая мою руку под столом. Свекровь на том конце зала шипела что‑то своему адвокату, Саша избегал моего взгляда.
Ночью я плакала в новой комнате — на узкой кровати под серым пледом, среди коробок и чужих шкафов. Мне снилось, что Галина Петровна приходит и уносит Машу, а я не могу двинуться. Мама вставала, наливала чай, садилась рядом, не спрашивая ничего.
— Это нормально, что трясёт, — говорила она, когда я утихала. — Ты много лет жила в клетке. Теперь дверца открыта, но ноги ещё помнят железо. Ничего, пройдёт.
Она вытаскивала наружу то, о чём я боялась даже думать. Мы по вечерам говорили о моём стыде — за то, что «допустила», о вине — «как я могла так долго терпеть», о страхе, что без Саши я никому не нужна. Мама слушала и каждый раз словно аккуратно развязывала тугой узел, который я носила в груди.
Машу устроили в ближайший садик. Я вышла на новую работу — кабинет поменьше, коллектив поскромнее, но никто не контролировал мой телефон и сумку. Зарплата падала на мой личный счёт, к которому был только мой ключ. Я впервые за долгое время купила себе платье и не отчитывалась, за сколько и зачем.
Развод тянулся. Было ещё много неприятных разговоров, попыток «помириться ради ребёнка», телефонных звонков с упрёками. Но у нас уже были бумаги, печати, подписи. И была мама — моя крепость.
* * *
Спустя какое‑то время, когда протоколы, решения, справки стали просто папкой на верхней полке шкафа, я ехала по тому самому маршруту, по которому когда‑то тряслась в трамвае. Только теперь подо мной мягко урчала моя собственная машина. Оформленная только на меня, без доверенностей и чужих подписи.
За окнами проплывали знакомые дома, ларьки, тот самый перекрёсток, где мы с мамой когда‑то считали остановки, чтобы мне хватило денег на билет. В салоне пахло свежей обивкой и моими духами — лёгкими, с цитрусовой ноткой. На заднем сиденье вполголоса напевала себе под нос Маша, вертя в руках новую куклу.
У очередной остановки я увидела знакомую фигуру. Мама стояла с двумя тяжёлыми пакетами, поправляя воротник старого, но любимого пальто. Ветер трепал её волосы, в одной руке она держала телефон, другой придерживала целлофановые ручки.
Я притормозила у самой кромки остановки, нажала на кнопку, опуская стекло.
— Гражданочка, — сказала я нарочито серьёзным голосом, — не желаете прокатиться на личном автомобиле моей мечты?
Мама повернула голову. Увидела меня, машину, Машу на заднем сиденье. Медленно улыбнулась — той самой хищной улыбкой, с которой когда‑то сказала: «Ну держитесь». Только теперь в этой улыбке не было ни капли злости, только тёплая уверенность.
— А что ж не прокатиться, — ответила она. — Тем более, что это действительно твоя машина.
Она села рядом, пакеты шуршали у её ног, в салон ворвался зимний воздух с запахом мокрого снега и булочной с соседнего дома. Мама оглядела просторный салон, улицу за стеклом, которая вдруг показалась мне шире, светлее.
— Знаешь, Лена, — сказала она тихо, — впереди у нас ещё много дорог. И ровных, и с ямами. Но главное сражение мы уже выиграли.
Я кивнула, не доверяя голосу. В зеркале заднего вида мелькнули рельсы и трамвай, ползущий по ним, как огромная железная гусеница. Тот самый, в котором я когда‑то вжималась в угол со слезами, думая, что мне некуда идти.
Теперь он остался где‑то сзади, в глубине улицы, как напоминание о том, как далеко может зайти женщина, если тронуть её дочь. Я включила поворотник и вырулила на свободную полосу, чувствуя, как руль послушно отвечает на каждое движение моих рук.