Вторая неделя их «новой жизни» была самой трудной. Оказалось, что разрушить тишину — это только полдела. Куда сложнее было заполнить образовавшееся пространство чем-то настоящим, не скатываясь в фальшивый энтузиазм или попытку изображать молодожёнов, которыми они давно не были.
Алексей принес домой папку с плотными листами ватмана. Вечером, после ужина, он не ушел в кабинет, а разложил их прямо на обеденном столе, отодвинув вазу с фруктами. Елена замерла в дверях, наблюдая, как он выкладывает карандаши и старый, еще студенческий рейсфедер.
— Ты действительно собрался это делать? — тихо спросила она.
— Я подумал, что если не начну сейчас, то через десять лет буду ненавидеть этот стол за то, что за ним только ели, — не оборачиваясь, ответил он. — Садись рядом. Почитай мне что-нибудь. На своем... португальском.
Елена села. Она открыла книгу, но слова не шли. Она смотрела на его профиль — резкий, сосредоточенный. Морщины у глаз казались глубже при свете низкой лампы, и в этом было какое-то суровое достоинство. Это было лицо мужчины, который принял свое старение не как поражение, а как новую форму существования.
— Tenho tanto sentimento... — начала она медленно. — «У меня столько чувств...» Это Фернанду Пессоа. Он писал о том, что мы — это не только мы сами, но и все те, кем мы могли бы быть, но не стали.
Алексей вел тонкую линию вдоль борта воображаемого фрегата.
— Мы с ним солидарны, с этим твоим Пессоа. Я часто думаю о том Алексее, который не пошел в логистику, а остался на кафедре проектирования. Мне казалось, я его убил ради стабильности, ради этого дома, ради образования детей. А он, оказывается, просто затаился.
— Ты жалеешь? — Елена затаила дыхание. Это был тот самый вопрос, который в зрелом браке боятся задавать больше всего.
Алексей отложил карандаш и наконец посмотрел на неё.
— Странно, но нет. Если бы я не стал тем скучным парнем в галстуке, я бы не смог сейчас сидеть здесь с тобой. Но я жалею о том, что мы так долго притворялись, будто нам этого достаточно. Будто нам достаточно быть просто «состоявшимися людьми».
В этот момент в доме что-то глухо стукнуло — старая отопительная система подала голос. Раньше Елена бы просто поморщилась, но сейчас этот звук показался ей пульсом их общего организма.
— Леш, — она коснулась его руки, — мне страшно, что мы просто пытаемся запрыгнуть в последний вагон. Что всё это — просто страх перед старостью.
— Может быть, — согласился он, накрывая её пальцы своей ладонью. — Но в пятьдесят у тебя уже нет времени на ложь. Страсть — это для тех, у кого впереди вечность. А для нас... для нас остается нежность и осознанность. Это как хорошее вино, которое долго стояло в подвале. Оно не бьет в голову, но у него есть вкус, которого не бывает у молодого сока.
Они начали учиться этой «осознанной нежности». Это выражалось в мелочах. В том, как он стал приносить ей по утрам кофе, не потому что так заведено, а потому что заметил, как она щурится от первого солнечного луча. В том, как она перестала исправлять его, когда он ворчал на новости, а вместо этого начала спрашивать: «Почему тебя это так задело?».
Они начали ходить на прогулки в старый парк, который раньше игнорировали. Они шли медленно, подстраиваясь под шаг друг друга, и это было похоже на танец, который исполняют люди, знающие музыку наизусть.
Однажды, когда они сидели на скамейке, наблюдая за парой молодых людей, которые бурно ссорились, а потом так же бурно мирились неподалеку, Елена спросила:
— Ты бы хотел вернуться туда? В то время, когда всё было на разрыв аорты?
Алексей посмотрел на молодую пару, потом на свои руки, потом на Елену.
— Нет. Там было слишком много шума. Я бы не услышал то, что слышу сейчас.
— И что ты слышишь?
— Твою тишину, Лен. Она больше не пустая. Она полная. В ней теперь есть мы, а не просто наше общее имущество.
Кризис среднего возраста не исчез — он просто трансформировался из врага в союзника. Страх перед конечностью жизни заставил их ценить каждый жест. Они поняли, что любовь в зрелости — это не о том, чтобы смотреть друг на друга, а о том, чтобы вместе смотреть в одну и ту же бездну будущего, крепко держась за руки и не давая друг другу впасть в уныние.
Вечером того же дня Алексей закончил чертеж палубы. Он посмотрел на него, потом на Елену, которая заснула в кресле с книгой на коленях. Он подошел, осторожно укрыл её пледом и на мгновение прижался губами к её макушке.
— Saudade, — прошептал он слово, которое узнал от неё.
Тоска по тому, чего не было, сменилась благодарностью за то, что всё ещё есть. И это было самое прочное чувство из всех, что он когда-либо испытывал.