Чайная ложка мерно билась о края фарфоровой чашки. Этот звук Елена знала так же хорошо, как ритм собственного сердца. Завтрак в восемь утра. Без пяти восемь Алексей входит в кухню. В восемь ноль три он разворачивает газету (теперь уже планшет). В восемь пятнадцать звучит вопрос: «Ты видела ключи?».
Это была не жизнь, а идеально настроенный часовой механизм. Проблема заключалась в том, что часы были старинными, в тяжелом футляре, и заводить их становилось всё труднее.
Елене исполнилось сорок восемь, Алексею — пятьдесят два. Дети разъехались, оставив после себя гулкую пустоту в комнатах и натянутую вежливость между родителями. Они не ссорились. Ссоры требуют страсти, избытка энергии, желания что-то доказать. У них же была тишина — плотная, как вата, и серая, как ноябрьское небо за окном их подмосковного дома.
— В среду я задержусь, — сказал Алексей, не поднимая глаз от экрана. — Ревизия на складе.
— Хорошо, — ответила Елена. Она смотрела на его руки. Кожа на суставах стала грубее, появились едва заметные пигментные пятна. Она помнила эти руки другими — горячими, нетерпеливыми, пахнущими солью после их первой поездки на море двадцать пять лет назад. Сейчас они пахли антисептиком и офисной бумагой.
В тот вечер, когда Алексей задержался, Елена не стала включать свет в гостиной. Она сидела в кресле, глядя на то, как сумерки медленно стирают очертания мебели. В голову пришла пугающая мысль: если она сейчас исчезнет, этот дом продолжит функционировать сам по себе еще долгое время. Робот-пылесос будет ездить по расписанию, счета будут оплачиваться автоматически.
Когда хлопнула входная дверь, она не вздрогнула.
Алексей вошел в гостиную, не включая свет. Он остановился, тяжело дыша, и просто замер в дверном проеме. Елена видела его темный силуэт.
— Лен? — позвал он. Его голос звучал как-то иначе. Не функционально. В нем проступила трещина.
— Я здесь, Леша.
Он не пошел переодеваться. Он прошел вглубь комнаты и сел на диван напротив неё. Между ними было три метра ковра и целая вечность несказанных слов.
— Я сегодня стоял на парковке, — начал он тихим, надломленным голосом. — Минут сорок. Просто сидел в машине и не мог заставить себя выйти. Смотрел на лобовое стекло. И вдруг понял, что я не помню, о чем мы мечтали, когда покупали этот дом. Помню сумму кредита. Помню, как выбирали черепицу. А зачем мы здесь... не помню.
Елена почувствовала, как внутри что-то дрогнуло. Это был не кризис с покупкой спортивной машины или уходом к молодой любовнице. Это было честное, взрослое отчаяние.
— Мы мечтали, что здесь всегда будет пахнуть пирогами и смехом, — тихо ответила она. — А пахнет только освежителем воздуха «Морской бриз».
— Лен... мы стали чужими?
— Нет. Мы стали привычными. Это хуже. Мы как старые туфли — удобно, но уже не замечаешь, что они на тебе.
Алексей подался вперед. В темноте его глаза блеснули.
— Мне страшно. Мне кажется, что я дочитываю книгу, финал которой уже знаю. И он скучный.
Елена встала. Она подошла к нему и села рядом на диван — не вплотную, оставив зазор, который они создавали годами.
— Давай попробуем другое, — сказала она. — Помнишь, в первый год нашего брака, когда у нас не было денег на кино, мы играли в «Правду или ложь»? Только не про факты. Про чувства.
Алексей горько усмехнулся.
— Лен, нам по пятьдесят. Какая «правда»?
— Самая простая. Скажи мне что-то, чего я о тебе не знаю сегодня. Не о том Алексее из девяностых. А о том, который сидит передо мной.
Он долго молчал. Слышно было, как на чердаке скребется мышь или оседает фундамент.
— Я ненавижу свою работу, — наконец произнес он. — Каждое утро я заставляю себя завязать галстук, и мне кажется, что я затягиваю петлю. Я хочу рисовать. Не картины, нет... схемы старых кораблей. Я черчу их на полях отчетов, когда никто не видит.
Елена затаила дыхание. Она не знала этого. Все эти годы она считала, что его карьера — его гордость.
— А я, — подхватила она, — я каждый вечер, когда ты засыпаешь, пытаюсь читать книги на португальском. Я выучила его сама, по приложению, пока ждала тебя с работы. Просто потому, что мне нравится, как звучит слово «saudade» — тоска… Тоска по тому, чего, возможно, никогда не было.
Алексей повернул к ней голову.
— Saudade... — повторил он. — Красиво.
Он протянул руку и накрыл её ладонь своей. Это не был жест страсти. Это был жест двух утопающих, которые наконец-то нащупали в темноте друг друга.
— Знаешь, — прошептал он, — я ведь до сих пор смотрю на твои волосы, когда ты спишь, и думаю, что они пахнут дождем. Но я боялся это сказать. Думал, что будет звучать глупо после двадцати лет брака.
— Не глупо, Леша. Это единственное, что имело смысл сказать за все эти двадцать лет.
В ту ночь они не занимались любовью. Они говорили до рассвета. Это был медленный, осознанный и мучительный процесс. Они слой за слоем снимали с себя образы «идеального мужа» и «хозяйственной жены», обнаруживая под ними двух испуганных, уставших, но всё еще любящих людей.
Это не было исцелением за один вечер. Это было начало долгой реставрации. Они учились заново смотреть друг другу в глаза. Не искали там списка покупок или претензий, а искали того человека, в которого когда-то влюбились — только теперь этот человек стал мудрее, печальнее и намного дороже.
Утром Алексей не развернул планшет. Он посмотрел на Елену, которая наливала кофе, и сказал:
— Скажи мне еще что-нибудь на португальском.
И тишина в кухне впервые за много лет перестала быть серой. Она наполнилась смыслом.
Продолжение следует…
Благодарю всех за лайки, комментарии, подписки и ваши улыбки.