Снег уже стаял, но земля в сквере ещё оставалась тёмной и влажной, а на дорожках лежали тонкие полоски песка. Надежда Семёновна шла медленно, придерживая сумку с продуктами, и смотрела под ноги. Она давно выработала привычку отмечать каждую ямку, каждый камешек. Не потому, что была такой уж осторожной по характеру, а потому, что после перелома руки три года назад страх упасть поселился где‑то в груди и не спешил уходить.
Она жила одна в двухкомнатной квартире на первом этаже, где когда‑то было тесно от голосов, запахов еды и хлопанья дверей. Теперь там было тихо. Телевизор бубнил фоном, но она часто ловила себя на том, что не слушает, а просто смотрит на бегущую строку. Сын звонил по видеосвязи по воскресеньям — торопливо, между делами, но всё равно звонил. Внук мелькал на экране, махал ей рукой, показывал какие‑то игрушки. Она радовалась, но, отключая звонок, каждый раз чувствовала, как комната снова наполняется неподвижным воздухом.
У неё был режим. Утром — зарядка, таблетки, каша. Потом короткая прогулка до сквера и обратно, чтобы «разогнать кровь», как говорила участковая врач. Днём — готовка, новости, иногда кроссворд. Вечером — сериал и вязание. В этом распорядке не было ничего особенного, но он держал её в форме, как она любила повторять соседке на лестничной площадке.
Сегодня ветер был резкий, но сухой. Надежда Семёновна дошла до своей скамейки у детской площадки и осторожно опустилась на край. Сумку поставила рядом, проверила, застёгнут ли замок. Рядом играли двое малышей в ярких комбинезонах, их матери болтали, не обращая внимания на прохожих. Она немного посидит и пойдёт домой — так она решила.
С другой стороны сквера к остановке медленно шёл Степан Петрович. Он тоже привык считать шаги. До киоска с газетами — семьдесят три. До поликлиники — сто двадцать. До этой остановки — девяносто пять. Считать было привычнее, чем думать о том, что дома его никто не ждёт.
Когда‑то он работал слесарем на заводе, ездил в командировки, спорил с мастерами, ругался и смеялся с мужиками в курилке. Теперь завод давно закрыли, друзей по работе он видел всё реже. Кто‑то уехал к детям, кто‑то уже лежал на кладбище. Сын жил в другом городе, приезжал раз в год, на три дня, и всё время куда‑то спешил. Дочь жила в соседнем районе, но у неё были свои заботы, двое детей, ипотека. Он не обижался — так себе говорил. Но иногда, вечером, когда за окном было темно, а батареи шипели, он ловил себя на том, что вслушивается, не заскрипит ли замок в двери.
Он вышел сегодня за хлебом и заодно хотел заскочить в аптеку. На всякий случай купит ещё упаковку таблеток от давления. Врач говорила, что лучше не доводить до приступа. Он шёл, держа в кармане список, написанный крупным почерком. Пальцы немного подрагивали, когда он доставал его, чтобы проверить, ничего ли не забыл.
Подойдя к остановке, он увидел, что автобус только что ушёл. Люди уже расходились. На лавке сидела женщина в светло‑сером пальто и синей вязаной шапке. Рядом стояла её сумка. Она смотрела не на дорогу, а на сквер.
Он остановился в нерешительности. Стоять ему было неудобно, поясница ныла. Лавка была наполовину свободна, но он всегда опасался подсаживаться к незнакомым женщинам. Мало ли что подумают. Однако ветер пробирал до костей, и он всё‑таки решился.
— Разрешите присяду? — спросил он, слегка наклоняясь вперёд.
Женщина повернула голову. У неё были светлые глаза с мелкими морщинками в уголках.
— Конечно, садитесь, — ответила она, чуть подвинув сумку.
Он сел, аккуратно опёрся руками о край лавки. Помолчали. Проехала машина, оставив после себя запах выхлопа.
— Автобусы нынче как хотят ходят, — сказал он, чтобы нарушить тишину. — Только отвернёшься — уже нет.
— Ага, — кивнула она. — Вчера полчаса стояла. Хорошо хоть не под дождём.
Он посмотрел на неё внимательнее. Лицо знакомым не показалось, но в их районе много новых людей, дома достроили.
— Вы здесь живёте, неподалёку? — осторожно спросил он.
— Вон там, через дорогу, — она махнула в сторону пятиэтажек. — Первый подъезд, у магазина. А вы?
— Я за сквером, в девятиэтажке, — сказал он. — Тоже недалеко.
Снова помолчали. Надежда Семёновна думала, что разговор на остановке — дело обычное: перекинулись парой фраз, разъехались и забыли. Но мужчина выглядел уставшим и каким‑то растерянным, хотя старался держаться прямо.
— В поликлинику? — спросила она, кивая на его пакет с аптечным логотипом.
— Да, за лекарством заходил, — он поднял пакет. — Давление шалит. А вы?
— В магазин, — ответила она. — По мелочи. Да и пройтись надо, а то совсем засядешь дома.
Она сказала это и вдруг почувствовала, как в груди что‑то болезненно кольнуло. Слово «дома» прозвучало слишком пусто.
Автобус показался из‑за поворота. Люди зашевелились, встали ближе к краю тротуара. Мужчина поднялся, немного помедлил.
— Я, кстати, Степан, — сказал он, будто решившись. — Петрович.
— Надежда Семёновна, — ответила она, тоже вставая. — Приятно познакомиться.
Они зашли в автобус, и поток людей развёл их в разные стороны. У двери было тесно, Надежда Семёновна ухватилась за поручень и чувствовала, как автобус дёргается на кочках. В какой‑то момент она поймала взгляд Степана Петровича через головы пассажиров. Он кивнул ей, и она ответила тем же.
Через пару дней они встретились снова — уже в сквере. Надежда Семёновна сидела на своей скамейке, когда заметила знакомую фигуру. Степан Петрович шёл, опираясь на трость. Раньше трости у него не было, но, видимо, он решил перестраховаться.
— О, соседка по остановке, — улыбнулся он, подойдя ближе. — Можно к вам?
— Конечно, — сказала она и даже немного обрадовалась.
Он сел рядом, положил трость между собой и краем лавки.
— Хорошо тут, — сказал он, осматриваясь. — Деревья, дети бегают. Не то что дома — стены давят.
— А вы один живёте? — спросила она, чувствуя, что этот вопрос уместен.
— Один, — кивнул он. — Жена умерла семь лет назад. Дети по своим углам. А вы?
— Тоже одна, — ответила она. — Муж давно умер. Сын с семьёй в другом городе. Звонят, конечно, но…
Она пожала плечами. Он понимающе кивнул.
— Звонки — это хорошо, — сказал он. — Но когда вечером ложишься, телефон молчит.
Эти простые слова неожиданно согрели её. Они ещё немного поговорили о погоде, о ценах на продукты, о том, что в поликлинике опять сменился терапевт. Разошлись, но на следующий день оба почему‑то выбрали для прогулки одно и то же время.
Так начались их регулярные встречи. Сначала на остановке и в сквере, потом у магазина, потом — у входа в поликлинику. Надежда Семёновна поймала себя на том, что стала подстраивать свои дела под то время, когда можно встретить Степана Петровича. Она не признавалась в этом даже себе: просто утром чуть раньше ставила кашу или, наоборот, медлила с выходом.
Они шли вместе до поликлиники, обсуждая, какие анализы кому назначили, ругали электронную очередь, которую Надежда Семёновна никак не могла освоить.
— Это вам надо через госуслуги, — объясняла сидящая за стойкой молодая девушка. — Записывайтесь через интернет.
— Какой ещё интернет, — ворчала Надежда Семёновна, выходя в коридор. — У меня кнопочный телефон, и то еле живой.
Степан Петрович слушал и хмыкал.
— Давайте я вам помогу, — предложил он однажды. — У меня старый планшет, дети подарили. Там эта запись есть. Будем вместе разбираться.
Она сначала отмахнулась, но потом согласилась. Они сидели на скамейке у поликлиники, и он, щурясь, водил пальцем по экрану, искал нужный раздел. Иногда нажимал не туда и ругался вполголоса. Надежда Семёновна смеялась, и её смех звучал легко, без натуги.
— Вот, видите, — наконец сказал он, — можно выбрать врача и время. Только пароль надо запомнить.
— Пароль я запишу, — уверенно ответила она. — У меня для этого тетрадка есть.
В другой раз она помогала ему разбираться с квитанциями за коммуналку. Степан Петрович приносил из почтового ящика пачку бумажек, складывал на стол и вздыхал.
— Раньше всё просто было, — говорил он. — Пришёл в сберкассу, отдал, заплатил. А теперь эти коды, штрих‑коды, терминалы. Чёрт ногу сломит.
— Давайте по порядку, — говорила Надежда Семёновна. — Вот это за свет, вот это за воду. Главное — не перепутать.
Они сидели у неё на кухне, пили чай. Она достала своё варенье из чёрной смородины, он принёс баранки. Окно выходило во двор, где дети катались на велосипедах. Надежда Семёновна ловила себя на том, что ей приятно смотреть, как Степан Петрович аккуратно складывает квитанции по стопкам, спрашивает у неё совета, иногда спорит.
— Да не надо вам за меня платить, — сказал он однажды, когда она предложила перевести деньги через терминал, потому что у него не получалось. — Я сам справлюсь.
— Я же не за вас плачу, — возразила она. — Вы мне деньги даёте, я только помогаю. Что вы как ребёнок.
Он смутился, но всё‑таки согласился. Внутри у него шевельнулось странное чувство — смесь благодарности и неловкости. Он не любил быть обязанным, даже по мелочи.
Иногда они ссорились. Не громко, но обиженно. Однажды, возвращаясь из магазина, они заговорили о детях.
— Сын мне говорит, — рассказывал Степан Петрович, — «Пап, продавай квартиру, переезжай к нам. Чего ты там один сидишь?» А я что, поеду к ним на диване жить? У них там и так тесно. Да и здесь у меня всё своё.
— А мне вот сын давно говорит, — вздохнула Надежда Семёновна, — «Мам, переезжай к нам, мы тебе комнату выделим». У них дом большой. Но я всё тяну. Тут у меня могила мужа, подруги. Хотя иногда думаю — может, и надо было бы.
— Да вы что, — горячо сказал он. — Там вы будете никому не нужны. Они с работы приходят, уставшие, у детей уроки, кружки. А вы сидите в углу. Я таких историй насмотрелся.
— А здесь я кому нужна? — спокойно спросила она.
Он замолчал. Его задело это «здесь». Ему показалось, что она намекает и на него тоже. Он почувствовал, как внутри поднимается раздражение.
— Ну, извините, — буркнул он. — Я‑то думал, мы с вами уже как…
Он не договорил. Слово «друзья» застряло в горле. В их возрасте это звучало как‑то слишком громко.
— Я не про вас, — мягко сказала она, заметив, как он сжался. — Я так, вообще. Просто иногда думаю, что уехала бы — и всё, здесь бы всё оборвалось. Страшно.
Он кивнул, но остаток дороги они шли молча. У подъезда он попрощался суховато и вечером, лёжа в своей кровати, долго ворочался. Его мучило ощущение, что он сам всё испортил.
Несколько дней они не виделись. Погода испортилась, пошёл мокрый снег. Надежда Семёновна всё равно выходила на короткую прогулку, но Степана Петровича не встречала. Она пыталась не думать об этом, говорила себе, что у него могут быть дела, может, заболел. Но тревога всё равно сидела в груди.
На четвёртый день она, вернувшись из магазина, обнаружила в почтовом ящике листок. На нём было крупно написано: «Надежде Семёновне. Я в больнице. Степан П.» Ни адреса, ни палаты. Только это.
Руки у неё задрожали. Она зашла в квартиру, поставила сумку на табурет, села на стул и уставилась на листок. В голове крутились мысли одна за другой. Что случилось? Инсульт? Сердце? Кто ему помог? Почему никто не позвонил?
Потом она вспомнила, что однажды он упоминал кардиологическое отделение в районной больнице. Она достала телефон, нашла в записной книжке номер регистратуры, который когда‑то записала. Позвонила, долго слушала гудки, наконец ответили. Голос был усталый, раздражённый.
— Мне нужен пациент, — сказала она, стараясь говорить чётко. — Фамилия такая‑то, имя такое‑то. Поступил, наверное, недавно.
Её долго переключали, просили подождать. Наконец сказали номер палаты и разрешили приходить в часы посещений.
Она не любила больницы, этот запах лекарств и хлорки вызывал у неё дрожь. Но на следующий день, едва наступило время посещений, она уже стояла у дверей отделения. Купила по дороге яблоки и печенье. Думала, не переборщила ли. Вдруг ему нельзя сладкое.
Палата оказалась на три человека. У окна лежал какой‑то мужчина в возрасте, у двери — молодой парень с перевязанной рукой. Степан Петрович был на средней койке. Он лежал, подложив под спину подушку, и читал газету. Увидев её, сначала растерялся, а потом на лице появилось облегчение.
— Надежда Семёновна, — сказал он, отложив газету. — Как вы меня нашли?
— По ниточке, — ответила она, ставя пакет на тумбочку. — Что случилось?
— Сердце прихватило, — вздохнул он. — Ночью. Скорая увезла. Тут полежу немного.
Она посмотрела на него внимательно. Лицо было бледнее, чем обычно, под глазами — тени. Но в глазах был привычный огонёк.
— А дети? — спросила она. — Знают?
— Дочка приходила, — сказал он. — Суп принесла. Сыну ещё не говорил. Не хочу его тревожить.
Он говорил спокойно, но в голосе слышалось напряжение. Потом, помолчав, добавил:
— Дочка, кстати, про вас спрашивала. Кто, говорит, эта женщина, что записку принесла? Я ей сказал, что соседка помогает по делам.
Надежда Семёновна почувствовала, как внутри что‑то кольнуло. «Соседка помогает по делам» — звучало сухо, почти чуждо. Она опустилась на стул.
— Ну, я и правда соседка, — сказала она, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — И помогаю по делам.
Он взглянул на неё и вдруг понял, как глупо прозвучали его слова. Ему стало стыдно.
— Я не так хотел сказать, — поспешно добавил он. — Просто она как‑то… настороженно спросила. Я не знал, как объяснить. Скажи ей, что у тебя подруга, она сразу начнёт: «Пап, тебе уже не восемнадцать». Они всё думают, что мы тут с ума сходим.
— А мы с вами и правда не восемнадцатилетние, — усмехнулась она. — Но от этого не перестаём быть людьми.
Он кивнул. В палате повисла пауза. Сосед у окна повернулся на бок, делая вид, что спит.
— Я, когда лежал ночью и думал, — тихо сказал Степан Петрович, — понял, что больше всего боюсь не смерти. А того, что вот так увезут, и никто не узнает. Лежишь, смотришь в потолок, и некому даже позвонить. Дети далеко, у них свои заботы. А тут я вспомнил про вас. И мне стало как‑то спокойнее. Думаю, хоть кто‑то узнает, где я.
Надежда Семёновна почувствовала, как у неё к горлу подступает ком. Она отвела взгляд к окну, где на подоконнике стоял пластиковый стакан с увядшим цветком.
— Я тоже боюсь, — сказала она. — Только я всё время делаю вид, что не боюсь. Перед сыном, перед соседями. А когда вечером одна, начинаю считать, сколько у меня таблеток осталось. Смешно, да?
— Не смешно, — ответил он. — Я тоже считаю.
Они посмотрели друг на друга и одновременно улыбнулись. В этой улыбке было и признание, и облегчение.
В этот момент в палату вошла женщина средних лет с пакетом. Она была похожа на Степана Петровича — те же глаза, та же линия подбородка.
— Пап, — сказала она, ставя пакет на тумбочку. — Я тебе суп принесла. А это кто?
Она перевела взгляд на Надежду Семёновну, оценивающе, но без грубости.
— Это Надежда Семёновна, — спокойно сказал Степан Петрович. — Моя… хорошая знакомая. Мы вместе по делам ходим. Она мне помогает с записями, с квитанциями.
— Здравствуйте, — вежливо сказала женщина. — Спасибо, что помогаете. А то он у нас упрямый, всё сам да сам.
— Здравствуйте, — ответила Надежда Семёновна. — Мы просто иногда вместе гуляем.
Женщина кивнула, но в её взгляде оставалось лёгкое недоумение. Она начала раскладывать еду, поправлять одеяло, задавать отцу вопросы. Надежда Семёновна почувствовала себя лишней и вскоре попрощалась.
— Я ещё зайду, — сказала она у двери.
— Заходите, — ответил он. — Если не трудно.
— Не трудно, — сказала она и вышла в коридор.
Дома она долго думала о том, что услышала. «Хорошая знакомая» звучало скромно, но, может, так и надо. В их возрасте громкие слова казались неуместными. Главное, что он вспомнил о ней, когда стало страшно.
Степан Петрович пролежал в больнице две недели. Надежда Семёновна приходила через день, приносила фрукты, чистые носки, свежие газеты. Иногда они просто сидели молча, слушая, как в коридоре стучат тележки. Иногда вспоминали молодость, рассказывали друг другу истории — про завод, про школу, про дачи, которые уже давно проданы.
Его дочь постепенно привыкла к её присутствию. Однажды, провожая её до лифта, она сказала:
— Спасибо вам. Я работаю, не всегда могу прийти. Хорошо, что у папы есть с кем поговорить. Только вы, пожалуйста, не берите всё на себя. Если что‑то серьёзное, звоните мне.
— Я не собираюсь брать всё на себя, — спокойно ответила Надежда Семёновна. — У вас своя жизнь, у меня своя. Но если могу чем‑то помочь — помогу.
Выписали Степана Петровича в конце апреля. Врач строго наказал ему больше гулять, меньше нервничать и регулярно принимать лекарства. Дочь отвезла его домой на машине, помогла разобрать вещи. На следующий день он, опираясь на трость, вышел во двор и направился к скверу.
Надежда Семёновна уже сидела на скамейке. Увидев его, она поднялась.
— Ну как вы? — спросила она, всматриваясь в его лицо.
— Жив, — усмехнулся он. — И это уже неплохо.
Они сели рядом. Некоторое время молчали, прислушиваясь к звукам двора. Потом он сказал:
— Я тут в больнице много думал. Понимаете, я не хочу быть вам обузой. Мне и приятно, что вы приходили, и стыдно одновременно. Вдруг вы из‑за меня свои дела бросали.
— Какие у меня дела, — вздохнула она. — В магазин, в поликлинику, по телевизору сериалы. Не преувеличивайте.
— Всё равно, — упрямо сказал он. — Я не хочу, чтобы вы чувствовали, что обязаны за мной ухаживать. Я взрослый мужик, не ребёнок.
Она посмотрела на него внимательно.
— А вы думаете, я хочу быть кому‑то обузой? — спросила она. — Я тоже этого боюсь. Поэтому всё сама, всё сама. Но, знаете, я поняла одну вещь. Можно сидеть по квартирам и бояться, что кому‑то помешаешь. А можно договориться. Не обещать друг другу невозможного, а просто… быть рядом, насколько получается.
Он помолчал, переваривая её слова.
— То есть как? — спросил он.
— Ну вот, — начала она, загибая пальцы. — Вы, например, не звоните мне ночью, если вам захотелось поговорить. Я всё‑таки не скорая. Но если вам нужно в поликлинику, а страшно одному — звоните. Если надо разобрать квитанции — приходите. А если лень идти в магазин — не звоните, идите сами. Я не курьер.
Он усмехнулся.
— Сурово.
— Честно, — поправила она. — И с меня тоже спрос. Если мне плохо, я могу вам позвонить. Но не буду требовать, чтобы вы бросали всё и мчались. У вас есть дети, внуки. Я это уважаю. И вы уважайте, что у меня есть сын, который тоже переживает.
Он кивнул. В этих простых словах было что‑то освобождающее. Не надо было притворяться ни героем, ни жертвой.
— Договорились, — сказал он. — Будем помогать друг другу, но не изображать медсестру и санитара.
— Именно, — улыбнулась она.
С тех пор их дружба стала спокойнее и ровнее. Они по‑прежнему встречались в сквере, ходили вместе в поликлинику, иногда заходили друг к другу на чай. Но теперь каждый из них знал, где граница.
Когда у Надежды Семёновны сломался смеситель на кухне, она позвонила Степану Петровичу.
— Не могли бы вы посмотреть? — спросила она. — А то я боюсь, что там всё зальёт.
— Посмотреть могу, — ответил он. — Но если что‑то серьёзное, вызовем мастера. Я уже не тот, чтобы по трубам лазить.
Он пришёл, покрутил кран, убедился, что нужна замена, и помог вызвать сантехника. Пока ждали, сидели на кухне, пили чай. Он рассказывал, как в молодости мог разобрать и собрать любой механизм, а теперь руки уже не те. Она слушала и думала, что старость — это не только про болезни, но и про умение вовремя признать, что сам не справишься.
Иногда они вместе ездили на рынок. Там было шумно, продавцы наперебой предлагали товар. Степан Петрович торговался за картошку, Надежда Семёновна выбирала курицу. По дороге назад они ругали цены, но оба знали, что без этого похода день был бы гораздо пустее.
Дети по‑своему реагировали на их дружбу. Сын Надежды Семёновны однажды позвонил и осторожно спросил:
— Мам, ты часто упоминаешь какого‑то Степана Петровича. Это кто?
— Сосед, — ответила она. — Мы вместе гуляем, он мне с планшетом помогает, я ему с квитанциями.
— Ну смотри, — сказал сын. — Только не доверяй никому деньги и документы. Сейчас всякое бывает.
Она усмехнулась.
— Я не девочка, — ответила она. — Разберусь.
Дочь Степана Петровича тоже иногда задавала вопросы.
— Пап, ты с этой соседкой не переусердствуй, — говорила она. — Она тебе не сиделка. И вообще, мало ли. Вдруг у неё свои планы.
— У нас договор, — спокойно отвечал он. — Мы друг друга не эксплуатируем.
— Какой ещё договор? — удивлялась она.
— Наш, стариковский, — отшучивался он.
Лето пришло незаметно. В сквере распустились листья, на лавках стало теснее. Молодые мамы, подростки с наушниками, такие же пенсионеры, как они. Но у Надежды Семёновны и Степана Петровича была своя, почти закреплённая за ними скамейка. Они садились на одни и те же места, словно таким образом удерживали порядок в мире.
Однажды вечером, когда солнце уже клонилось к горизонту, но ещё было светло, они сидели и смотрели, как мальчишки играют в мяч. Воздух был тёплым, пахло пылью и свежей травой. Степан Петрович поправил трость, прислонил её к лавке.
— Знаете, что я понял, — сказал он, не отрывая взгляда от детей. — Раньше я думал, что старость — это когда всё заканчивается. Работа, друзья, любовь, интересы. Остаются только таблетки и телевизор. А сейчас понимаю, что кое‑что может и начаться. Не как в молодости, конечно, но по‑своему.
— Это вы про нас? — спросила она, чуть улыбнувшись.
— Про нас тоже, — кивнул он. — Я не знаю, как это правильно называется. Дружба, товарищество, напарничество по очередям. Но мне с вами… спокойнее. Не так страшно.
Она посмотрела на его руки, на морщины, на выступающие вены. Потом — на свои. Они были похожи, эти руки, прожившие долгую жизнь.
— Мне тоже, — сказала она. — Я раньше, когда вечером ложилась, думала: а если завтра не проснусь, кто заметит? Теперь знаю, что хотя бы один человек удивится, почему я не пришла в сквер.
Он тихо рассмеялся.
— Я не просто удивлюсь, — сказал он. — Я подниму весь подъезд.
— Вот и хорошо, — ответила она.
Они ещё немного посидели, потом встали. Шли медленно, не спеша, каждый со своей стороны дорожки. У перекрёстка остановились.
— Завтра в поликлинику? — спросил он.
— Да, — кивнула она. — Мне кровь сдавать. Вы со мной?
— С вами, — сказал он. — Но только до дверей процедурного. Дальше вы сами, а то я вам всю кровь выпью разговорами.
Она улыбнулась.
— Договорились.
Они попрощались и разошлись по своим подъездам. Надежда Семёновна поднялась по лестнице, открыла дверь, вошла в свою тихую квартиру. Поставила сумку, прошла на кухню, включила чайник. Пока вода нагревалась, она подошла к окну и выглянула во двор.
Внизу, у своего подъезда, Степан Петрович возился с замком. Потом поднял голову, будто почувствовав её взгляд, и помахал рукой. Она тоже подняла руку в ответ.
Чайник засвистел. Она вернулась на кухню, заварила себе чай, достала из хлебницы кусок батона. Села за стол. На стуле напротив лежала её вязаная шаль. Она положила на неё ладонь и вдруг почувствовала, что в этой тишине есть что‑то новое. Не такая уж она и глухая, эта тишина. Где‑то рядом, через двор, за стенами других квартир, был человек, который завтра пойдёт с ней в поликлинику, посидит рядом в коридоре, поругает врачей и спросит, как она себя чувствует.
Мысль о том, что старость всё равно никуда не денется, не исчезла. Болели суставы, таблетки надо было пить по расписанию, цены росли. Но теперь в этом всём появилась маленькая опора. Не чудо и не спасение. Просто ещё одна скамейка в жизни, на которой можно присесть вдвоём, перевести дух и идти дальше — каждый своим шагом, но рядом.
Ваше участие помогает выходить новым текстам
Спасибо, что провели с нами это время. Поделитесь, пожалуйста, своим взглядом на историю в комментариях и, если не сложно, перешлите её тем, кому она может понравиться. Поддержать авторов можно через кнопку «Поддержать». Мы от всего сердца благодарим тех, кто уже помогает нашему каналу жить и развиваться. Поддержать ❤️.