Глава 24. Город, рождённый из пыли
Караван Повелителя Правоверных растянулся вдоль извилистого берега Тигра на многие фарсахи, подобно гигантской, сверкающей на солнце чешуйчатой змее.
Это было не просто путешествие правителя из летней резиденции в зимнюю.
Это было Великое Переселение. Исход, библейский по своему размаху и трагизму.
Абу Исхак аль-Мутасим, восьмой халиф блистательной династии Аббасидов, покидал Багдад. Покидал «Город Мира», колыбель своего детства и могилу своего брата Мамуна.
Он уходил не как изгнанник, гонимый страхом, а как завоеватель, которому стало невыносимо тесно в старых, пропитанных памятью стенах.
Багдад... Город интриг, персидских шепотков за спиной и высокомерия арабской знати. Этот город душил его. Сдавливал грудь ароматами роз и гниющими отходами, сладкими речами поэтов и ядом, капающим с их языков.
Мутасиму, сыну тюркской наложницы, нужен был простор.
Ему нужна была дикая степь, где ветер свистит в ушах, заглушая шёпот завистников. Ему нужна была твердая земля, по которой кони его тюркской гвардии, его «львов», могли бы скакать во весь опор, не сбивая копыт о тесные мостовые и не давя зевак на базарах.
Ариб ехала в огромном паланкине, установленном на спине мощного белого дромадера.
Сквозь резные оконца, затянутые тончайшим китайским шёлком, женщина видела, как неумолимо меняется лик земли. Плодородные, изумрудные сады Месопотамии, напоенные влагой каналов, уступали место суровой, каменистой пустыне.
Жёлтая, въедливая пыль висела в раскалённом воздухе плотной завесой. Она проникала повсюду: скрипела на зубах, забивалась в складки одежды, оседала на коже серой пудрой старости.
— Это не Самарканд, о котором так сладко поют придворные соловьи, — тихо, с плохо скрываемым отвращением произнесла Фарида.
Служанка с тоской глядела на унылые, выжженные безжалостным солнцем холмы, похожие на спины спящих верблюдов.
— Самарканд — это синие купола, прохлада и зелёные сады. А это... это край света, госпожа. Джаханнам (ад) на земле.
— Это Самарра, — поправила её Ариб, не отрываясь от перебирания янтарных чёток. Каждая бусина была тёплой, как капля застывшего мёда.
— «Сурра ман ра’а» — «Обрадуется тот, кто увидит». Так решил назвать её наш Халиф.
— Но пока я вижу только камни, колючки и смерть, — Фарида зябко поёжилась, несмотря на зной. — Зачем мы здесь, госпожа? Зачем мы оставили прохладу и негу Павильона Ветров ради этой раскалённой печи?
Ариб подняла глаза. В них, подведённых сурьмой, застыла вековая мудрость.
— Потому что власть, моя милая, не терпит старых стен. Новая власть требует нового фундамента. Мутасим хочет построить город, который будет принадлежать только ему. Город без памяти. Город, где каждый кирпич будет петь славу только ему, а не призракам прошлого.
В это же время, в голове бесконечной колонны, сам Халиф наслаждался стихией.
Мутасим скакал на своём любимом вороном жеребце по кличке «Гром». Он не прятался в крытых повозках от палящего светила, как изнеженные вельможи.
Он подставлял своё широкое, грубое лицо обжигающему ветру, жадно вдыхая горький запах полыни и острого конского пота.
Здесь, вдали от дворцовых евнухов и церемониймейстеров, он чувствовал себя живым. Воином. Вождём.
Рядом с ним, на спокойной гнедой кобыле, ехал человек, разительно отличавшийся от суровых тюркских сотников с их шрамами и луками.
Он был одет в халат из дорогой, переливающейся парчи, явно слишком тёплый и неуместный для такой погоды. Его тюрбан был намотан с той тщательностью, что выдавала человека, привыкшего к зеркалам, а не к битвам.
От него даже здесь, среди пыли и навоза, волнами исходил аромат дорогих благовоний.
Это был Мухаммад ибн аль-Зайят. Новый визирь.
Человек, который поднялся с самого дна, торгуя оливковым маслом (отсюда и прозвище «Зайят» — масленщик). Человек, достигший вершины власти благодаря своему острому, как бритва, уму, невероятной жестокости и умению находить дирхемы там, где другие видели лишь пустоту.
— Посмотри на эти просторы, Ибн аль-Зайят! — зычно крикнул Мутасим, указывая тяжёлой нагайкой на плато Катул, раскинувшееся перед ними.
— Здесь встанут стены моего дворца! Там казармы для десяти тысяч моих тюрков. А вон там, у изгиба реки будет место для лошадиных скачек. Самый большой в мире!
— Величественный замысел, о Повелитель, — голос визиря был мягким, тягучим и масляным, как его прежний товар.
Он чуть прищурил глаза, словно оценивая стоимость ландшафта.
— Но камни стоят дорого. А дерево в этих краях ценится на вес золота. Казна, которую оставил твой брат... скажем так, дно её уже видно.
Мутасим нахмурил брови. Тень пробежала по его лицу, сделав его похожим на грозовую тучу.
— Ты снова начинаешь считать медяки, масленщик? Я Халиф! Тень Аллаха на земле! Если мне нужно золото, я возьму его. У купцов, у эмиров, у неверных византийцев!
— Конечно, Повелитель. Меч добывает золото быстрее всего. Но мудрость сохраняет его, — визирь склонил голову в притворном смирении.
— Я уже отправил гонцов в провинции с новыми налоговыми списками. Мы выжмем этот лимон досуха, до последней капли. Твой город будет сиять, даже если для этого придётся продать в рабство половину Египта.
Визирь улыбнулся одними губами, но глаза его оставались холодными и расчётливыми, как у змеи, греющейся на камне.
Он ненавидел эту жару. Ненавидел вонючих, гортанно кричащих тюрков, окружавших Халифа плотным кольцом. И втайне презирал самого Мутасима за его варварскую простоту.
Но Ибн аль-Зайят знал главное правило игры: глупый силач на троне — это идеальная кукла для умного кукловода.
Он поправил массивный перстень на мизинце. Внутри его головы уже зрел план. Хаос великой стройки. Лучшее время, чтобы спрятать концы в воду. И убрать тех, кто слишком много знает о прошлом.
***
Через месяц безжизненное плато превратилось в гигантский, гудящий муравейник.
Самарра рождалась в муках, в поту и в крови.
Тысяча рабочих, согнанных со всего Халифата, египтяне, сирийцы, персы, набатеи, трудились от рассвета до заката. Стук молотков, крики надсмотрщиков, рёв измотанных верблюдов, скрип огромных деревянных кранов. Всё это сливалось в единую, оглушающую симфонию созидания.
Воздух стал белым. Он был пропитан едкой известью и запахом негашёного раствора, разъедающего лёгкие.
Ариб поселили в огромном шатре, стоявшем на холме, откуда открывался вид на всю стройку. Внутри шатёр был устлан персидскими коврами в три слоя, горели серебряные лампы, а воздух пытались охладить рабы, ритмично машущие огромными опахалами из павлиньих перьев.
Это был походный дворец. Но Ариб чувствовала себя в нём, как на пороховой бочке. Её интуиция, отточенная годами интриг, выла, как шакал в ночи.
Однажды вечером, когда невыносимый дневной зной начал спадать, уступая место душным, лиловым сумеркам, Ариб вышла прогуляться.
Её сопровождала неизменная тень, верный Масрур и два тюркских телохранителя с кривыми саблями, приставленных к ней Мутасимом.
Она любила смотреть на стройку. В этом хаосе была своя дикая, первобытная энергия.
Они прошли мимо квартала каменщиков, где люди падали от усталости прямо у стен, и вышли к месту, где закладывали фундамент Великой мечети.
Вдруг Ариб услышала крики и звук ударов. Глухой, влажный звук ударов плети по живому телу.
В стороне от дороги, у груды кирпичей, трое пьяных гулямов издевались над молодым человеком. Юноша, одетый в простую, запачканную известью тунику, прижимал к груди свиток пергамента, свернувшись калачиком на земле. Солдаты пинали его сапогами, гогоча и тыча в него древками копий.
— Отдай карту, грязный перс! — орал сотник с красным, обветренным лицом, от которого разило перебродившим кумысом. — Нам нужно разжечь костёр, а дров нет!
— Это чертежи акведука! — кричал юноша на фарси, срывая голос от отчаяния. — Без них город умрёт от жажды! Это приказ главного зодчего!
— Мне плевать на твою воду! Мне нужно жарить мясо!
Сотник замахнулся тяжёлой плетью для решительного удара.
— Стойте!
Голос Ариб прозвучал не громко. Но в нём было столько ледяной, врожденной властности дочери визиря, что рука гуляма замерла в воздухе, словно наткнувшись на невидимую стену.
Воин обернулся, пьяно щурясь. Увидев женщину в богатых одеждах, лицо которой было скрыто плотной вуалью, и, главное, увидев за её спиной гиганта Масрура, он протрезвел мгновенно.
Все знали: чёрная тень Масрура, неотделимая часть её сущности, словно тень сама по себе. Фаворитка, женщина, чья красота и хитрость позволяют ей одним тихим шёпотом на ухо Халифу погубить целый полк.
— Го... госпожа... — пролепетал сотник, поспешно пряча плеть за спину. — Этот неверный не уважает армию Халифа. Он отказался дать нам бумагу для растопки.
— Армия Халифа не должна вести себя как банда придорожных разбойников, позорящая имя своего господина, — отрезала Ариб, подходя ближе. Подолы её платья мели строительную пыль.
— Вы строите столицу мира, а ведёте себя как разрушители. Пошли вон! И молитесь, чтобы я не рассказала Мутасиму, как его хвалёные «львы» воюют с безоружными строителями.
Гулямы, бурча под нос проклятия на своём языке, поспешили исчезнуть в сгущающихся сумерках.
Ариб повернулась к юноше.
Он дрожал, но всё ещё крепко, до белизны в пальцах, прижимал к груди спасённый свиток. У него было тонкое, интеллигентное лицо, большие тёмные глаза лани и руки художника, испачканные глиной.
— Спасибо, госпожа, — он попытался поклониться, но ноги его подкосились. Масрур, молчаливый как скала, поддержал его за локоть одной рукой, легко, как ребёнка.
— Ты спас бумагу ценой своей шкуры, — усмехнулась Ариб, разглядывая его.
— Это либо великая глупость, либо великая преданность делу. Как твое имя?
— Синан, госпожа. Я ученик великого геометра из Мерва. Я приехал строить каналы.
— Синан... — Ариб внимательно посмотрела на него. — В твоих глазах я вижу ум. И страх. Чего ты боишься, Синан? Этих пьяниц?
— Нет, госпожа. Пьяниц можно обойти или подкупить. Я боюсь тех, кто трезв и зол.
В этот момент последний луч заходящего солнца упал на руку архитектора. На мизинце левой руки Ариб заметила кольцо.
Простое, почерневшее от времени серебро. Но на печатке был вырезан странный, гипнотический узор. Спираль, закручивающаяся внутрь, похожая на глаз змеи.
Глаза Ариб сузились.
Она видела этот знак в запретных книгах Дома Мудрости. Это был не просто узор. Это был символ исмаилитов, тайного шиитского течения, ответвления той же тёмной силы, что и «Батинийя». Люди, ищущие тайный смысл. Люди, для которых убийство ради веры, путь к раю.
— Интересное кольцо, — сказала она вкрадчиво, понизив голос.
Синан вздрогнул, словно обжёгшись, и поспешно спрятал руку в складках туники.
— Память об отце, госпожа. Семейная реликвия.
— Береги память об отце, Синан. И береги свои чертежи. Вода нам понадобится.
Она развернулась и пошла прочь, оставив юношу в полном недоумении.
— Масрур, — шепнула она, когда они отошли на безопасное расстояние.
— Ты видел кольцо?
— Видел, госпожа. Спираль. Глаз бури.
— Узнай мне всё об этом мальчике. Кто он, откуда, с кем говорит по ночам. Исмаилиты здесь, на стройке... Это дурной знак. Если фанатики проникли в сердце новой столицы, они закладывают в фундамент не камни, а бомбы замедленного действия.
На следующий день Самарру потрясла трагедия.
В полдень, когда зной достиг пика и работа кипела на главной площади, раздался треск, похожий на гром среди ясного неба. Рухнули огромные строительные леса вокруг недостроенного минарета Великой мечети.
Грохот был слышен даже в шатре Халифа за милю оттуда. Гигантское облако пыли поднялось до самых небес, скрыв солнце.
Десятки рабочих были погребены заживо под завалами тяжёлых брёвен и кирпича. Крики раненых и умирающих перекрывали испуганный рёв верблюдов.
Мутасим был в ярости. Он прискакал на место катастрофы на взмыленном коне, размахивая мечом, готовый рубить головы.
— Измена! — ревел он, и жилы на его шее вздулись. — Саботаж! Найти виновных! Казнить прораба! Казнить десятников! Я замурую их в эти стены вместо раствора!
Ариб прибыла следом. Она не стала кричать.
Пока стража хватала всех без разбора, она, подобрав полы дорогого платья, пробралась к рухнувшим лесам. Пыль скрипела на зубах, но она искала. И нашла.
Главный несущий канат. Толстый, пеньковый, пропитанный смолой. Он был разорван. Но Ариб присмотрелась внимательнее.
Концы каната не были размочалены от чрезмерного напряжения. Они были ровными.
Кто-то подрезал его. Аккуратно, острым ножом, оставив лишь пару нитей, чтобы они лопнули именно тогда, когда нагрузка станет максимальной.
Это была не случайность. И не халатность. Это был умысел.
«Хаос, — вспомнила она слова Аль-Амина в лодке. — Они хотят хаоса. Они хотят показать, что власть Мутасима проклята, что даже стены не держатся при нём. Что Аллах отвергает этот город».
Вечером, когда лагерь затих в трауре, а над холмами завыли шакалы, к шатру Ариб проскользнула тень. Стража пропустила гостя, это был личный приказ госпожи.
В шатёр вошел Синан.
Он был бледен, как полотно, его одежда была порвана, а губы искусаны в кровь. Он упал на колени перед Ариб, уткнувшись лбом в ковёр.
— Госпожа... Я должен вам сказать. Я не могу больше молчать. Эта кровь... она на мне.
Ариб сидела на подушках, держа в руках чашу с водой.
— Ты подрезал канат? — спросила она спокойно, но от этого спокойствия веяло холодом могилы.
— Нет! Клянусь Аллахом, нет! Я строитель, я создаю, я не разрушаю! Но я знал... я видел...
— Говори. Или Масрур развяжет твой язык по-своему.
— Ко мне пришёл человек. Ночью, два дня назад. Он был в маске. Он показал мне... — Синан всхлипнул, плечи его затряслись. — Он показал мне перстень моей матери. Она осталась в Мерве. Он сказал: «Мы держим её. Если ты хочешь, чтобы она жила, ты будешь делать то, что мы скажем».
— И что он приказал?
— «Сделай так, чтобы стройка замедлилась. Любой ценой».
— И ты согласился?
— Я отказался! Я кричал, что не стану убийцей! Тогда он рассмеялся и сказал: «Хорошо. Тогда это сделают другие. Но ты будешь молчать. Иначе твоей матери перережут горло медленным ножом».
Ариб встала и подошла к нему. Она положила руку на его дрожащее плечо.
— Встань, Синан. Опиши мне этого человека.
— Я не видел лица. Он был закутан в чёрный плащ, как призрак. Но его голос... он был странным. Сиплым, скрежещущим, как будто у него повреждено горло или он долго кричал. И от него пахло.
— Чем?
Синан наморщил лоб, вспоминая тот кошмар.
— Шафраном. Сильным, дорогим шафраном. Таким, который добавляют в плов только на кухнях эмиров. И еще... маслом. Тяжёлым, дорогим розовым маслом.
Ариб застыла. Пазл в её голове, рассыпавшийся на куски, вдруг с щелчком сложился в единую, страшную картину.
Шафран. Розовое масло.
Запах, который преследовал её. Запах, который она чувствовала в начале пути, когда они покидали Багдад. Запах человека, ехавшего рядом с Халифом.
Ибн аль-Зайят. «Масляный сын». Торговец маслом, ставший визирем.
Человек с вкрадчивым, тихим голосом. Человек, который ненавидел военных, но использовал их как инструмент. Неужели это он?
Неужели главный визирь Халифа и есть таинственный «Аль-Гул»?
Это казалось безумием. Ибн аль-Зайят был правой рукой Мутасима. Но кто лучше всего может спрятаться, как не тот, кто стоит на самом ярком свету?
Он хотел абсолютной власти. Не просто быть визирем, а быть Кукловодом. Хаос на стройке, задержки зарплат, бунты рабочих, страх. Всё это ослабляло Мутасима, делало его зависимым от визиря, который чудесным образом «находил» деньги и «решал» проблемы.
— Синан, — сказала Ариб, глядя в заплаканные глаза юноши. — Ты будешь работать. Ты построишь этот город лучше всех, назло врагам. А я позабочусь о твоей матери.
— Как? Мерв далеко... а они везде.
— У меня длинные руки, мальчик. И у меня есть друзья, которые умеют передвигаться быстрее ветра. Аль-Амин, глава тайной почты, мой давний друг. Его люди найдут твою мать раньше, чем убийцы получат приказ.
Она сняла с руки тяжёлый золотой браслет в виде змеи.
— Возьми это. Найди способ передать весточку моей служанке, если этот человек придёт снова. Ты станешь моими глазами и ушами здесь, на земле. Я буду смотреть сверху, а ты снизу.
— Я боюсь, госпожа.
— Бойся меня больше, чем его, — её голос стал жёстким, как удар молота. — Потому что я могу спасти, а он может только использовать и выбросить, как сломанный инструмент. Иди.
Когда Синан ушёл, Ариб позвала Масрура.
— Нам нужно отправить послание в Багдад, Аль-Амину. Срочно.
— Гонца перехватят, госпожа. Ибн аль-Зайят контролирует все дороги и все переправы. Даже птиц могут подстрелить.
Ариб задумалась, кусая губу. Взгляд её упал на пустые глиняные кувшины из-под вина, стоявшие в углу.
— Мы не пошлём гонца. Завтра по реке отправляют пустые кувшины обратно в Багдад, на винодельни. Напиши записку.
— Что написать?
— Одно слово: «Масло». Вложи её в один из кувшинов, залей горлышко воском и пометь дно едва заметной красной точкой. Твои люди в порту Багдада должны перехватить этот груз и разбить кувшин «случайно». Аль-Амин поймёт.
— Будет сделано.
***
Поздней ночью, когда лагерь погрузился в тревожный сон, Ариб лежала в шатре Мутасима.
Халиф спал, раскинувшись на подушках, его тяжёлая рука, похожая на бревно, лежала на её талии. Он был измотан яростью и горем. Во сне он хмурился и сжимал кулаки.
Ариб смотрела в потолок шатра, где сквозь шёлк просвечивали далёкие, равнодушные звёзды.
Враг был здесь. В соседнем шатре.
Он ел с ними хлеб, пил вино, улыбался, кланялся, планируя их гибель. Ибн аль-Зайят. Умный, хитрый, беспощадный. Достойный противник.
«Ты думаешь, что ты охотник, Масленщик? — подумала она, поглаживая рукоять кинжала, который теперь всегда прятала под подушкой.
— Ты думаешь, мы твои марионетки, танцующие на твоих нитях? Ошибаешься. Ты всего лишь жирная муха, которая запуталась в паутине».
Ариб улыбнулась во тьме. Улыбкой, от которой стало бы страшно даже джиннам.
«И паук уже проснулся».
Где-то вдалеке снова завыл шакал. Самарра строилась. Стены поднимались всё выше. Но фундамент этого города уже был омыт кровью невинных. И крови будет больше. Гораздо больше.
Продолжение завтра в 6:00
А как вы думаете, успеет ли послание в кувшине дойти до Аль-Амина прежде, чем Ибн аль-Зайят нанесет новый удар? И сможет ли Ариб защитить юного архитектора от мести «Масленщика»?