Помните тяжелые тома в серых переплетах, теснившиеся в стенках-горках почти в каждой советской квартире? Одни стояли нетронутыми, для антуража, другие были истрепаны до дыр, с пометками на полях.
За этим простым образом скрывается парадокс целой эпохи. Как страна, где за «неправильную» книгу могли посадить, и где собрать сочинения Дюма было подвигом, стала легендой о «самом читающем в мире народе»?
Это история об очень разной любви к книгам, рожденной в условиях тотального дефицита всего.
Начнем с очевидного: читали действительно массово. В исследованиях 1950-х годов, о которых упоминают некоторые источники, заявлялось следующее: усредненный советский человек проводил за книгой около 11 часов в неделю, почти вдвое больше американца или европейца.
Цифра эта, впрочем, требует оговорки. Как именно ее считали — большой вопрос. Вполне возможно, что в нее входило все: от изучения газеты «Правда» на партсобрании до чтения инструкции к станку. Это была не чистая статистика любви к литературе, а скорее показатель погруженности в печатное слово как в главный, а часто и единственный источник информации и развлечения.
Альтернатив для души и ума было катастрофически мало. Три телеканала, большую часть эфира заполнявшие репортажами об урожае, ограниченный кинопоказ, путешествия — почти что фантастика. Как с горькой иронией писал эмигрант Сергей Довлатов, чтение стало «почти единственной формой духовной активности», последней ступенькой к внутренней свободе. Книга была окном, убежищем, собеседником в мире, где частная жизнь часто кончалась за порогом собственной квартиры.
Государство, победившее безграмотность огнем и натиском в 20-30-е годы, эту страсть пестовало. Библиотеки и читальные залы, «красные уголки» на заводах — инфраструктура для чтения была создана тотально.
Книгоиздательства штамповали миллионные тиражи. Вот только здесь и начиналась главная интрига. Потому что на полках в изобилии лежало то, что часто не хотел читать никто: многотомные собрания сочинений вождей, идеологические трактаты, романы о трудовых подвигах на комбайновом заводе. Эти книги, тяжелые и пыльные, часто покупали «для антуража» — чтобы заполнить ту самую престижную стенку, создать видимость благополучной интеллигентной семьи. Их не читали, а «ставили». Они были частью интерьера, а не внутреннего мира.
Так советская реальность расколола мир чтения надвое, а то и натрое. Для одних, как вспоминают многие, книга была просто увлекательным времяпрепровождением, аналогом сегодняшних сериалов. Детективы, приключенческие романы, фронтовые мемуары — это читали запоем, передавали из рук в руки.
Но была и другая категория читателей — охотников. Для них ценностью был запретный или недоступный плод: томик Цветаевой или Мандельштама, «Доктор Живаго», «Мастер и Маргарита» (до конца 60-х ходившие в самиздате), хорошая переводная литература.
Чтобы добыть такую книгу, люди неделями собирали макулатуру, получая вожделенные талоны на обмен. Они записывались в библиотечные очереди на год вперед; рискуя свободой, передавали из-под полы «тамиздат», где томик стихов мог стоить целую учительскую зарплату. В этой среде книга переставала быть просто текстом. Она становилась валютой, знаком доверия, пропуском в круг «своих», материальным свидетельством того, что существует иная реальность.
Поэтому, когда мы слышим ностальгические вздохи о «самой читающей стране», важно понимать — читали по-разному.
Интеллигенция и книжные черви, для которых библиотека была главным богатством семьи, жили в плотном мире текстов, споров и цитат. Широкая масса с удовольствием поглощала Жюля Верна и Конан Дойла, которые тоже были дефицитом. А кто-то, как вспоминает одна моя подписчица о знакомом рабочем из своего советского прошлого, искренне недоумевал: «Что, мне Бетховена читать, что ли?» Его досуг заполняли двор, компания и, часто выпивка — главное советское развлечение.
Для него и для миллионов других лозунг о «читающей стране» был просто фоновым шумом пропаганды.
Так был ли СССР самой читающей страной? Да, если считать по часам, проведенным с текстом в руках, и по тиражам, включающим тонны нечитанного идеологического балласта. Но настоящая, выстраданная страсть к чтению рождалась здесь не благодаря системе, а часто вопреки ей. Это был тихий, упрямый способ отстоять свой внутренний мир. Книга, которую так трудно было добыть, становилась драгоценностью. Ее не просто читали — ее проживали.
Сегодня, когда любой текст доступен в один клик, мы получили невиданную свободу. Но вместе с ней мы, кажется, безвозвратно потеряли то самое трепетное, почти священное отношение к печатному слову, которое рождалось только в условиях его тотального дефицита. Легенда была не совсем правдой, но она родилась из очень настоящей, очень человеческой потребности — дышать свободно, хотя бы глазами, бегущими по страницам.