Лика всё поняла. Воздух в комнате, густой от воска и тления, будто сжался, ожидая её выбора. Она раскрыла Гримуар на том самом развороте, заложенном большим пальцем. Страницы, ломкие, как осенние листья, шелестели под её прикосновением. Не изгнать. Не уничтожить. Успокоить. Мятежный дух требовал не смерти, а признания. Искупления.
«Аннэт, — пронеслось в её мыслях, жгучим и ясным осознанием. — Как же я сразу не поняла?»
Имя, вышитое шёлком, потускневшим от времени, на подоле платья тряпичной куклы. Не «Патриция» — титул, кличка, данная тенью отца. А «Аннэт» — уменьшительное, ласковое, домашнее. То, что шептала мать, укладывая дочь спать. Ключ покоился не в могуществе, а в этой забытой нежности.
Осталось лишь вставить имя в древние строчки, что смотрели на неё со страницы. Текст написан той же смесью латыни и выродившегося французского, но структура проступала ясно: обращение, имя-ключ, приказ-освобождение. Лика глубоко вдохнула, удивлялась, как она могла прочесть эти записи пропахшие древностью, и голос её, сначала сдавленный, зазвучал в звенящей тишине, нарастая, наполняясь силой не её собственной, а силой самого места, закона, который она сейчас обращала против его хозяйки.
«Audi me, umbra, ligata ad formam inanem.
Non Patricia, filia patris.
Sed Annèt, filia sanguinis et amoris.
Nomen tuum verum est clavis.
Per ipsum te solvo.
Non in tenebras, non in oblivionem.
Sed in quietem, in somnum sine fine.
Vincula frango!
Sanguis matris absolvit!
Annèt… requiesce.»
«Услышь меня, тень, привязанная к пустой форме.
Не Патриция, дочь отца.
Но Аннэт, дочь крови и любви.
Твоё истинное имя — ключ.
Через него я освобождаю тебя.
Не во тьму, не в забвение.
Но в покой, в сон без конца.
Оковы разрываю!
Кровь матери отпускает!
Аннэт… обрети покой.»
В комнате стало невыносимо душно и жарко. Свечи вспыхнули ослепительно-белым пламенем, будто горел не воск, а чистейший спирт. Свет заплясал на стенах, отбрасывая гигантские, искажённые тени кукол-близнецов, которые замерли в своих позах, затрепетав.
Призрак Патриции — Аннэт — вскрикнул. Но это звучал не крик ярости, а звук, полный муки и растерянности, будто спящего человека окатили ледяной водой. Её образ замигал, потерял чёткость.
— Нет… не зови меня так… Мама, запрети ей! — её голос сорвался на детский плач, обращаясь к призраку Элизы.
Призрак Мадмуазель Элизы, чьё лицо искажала агония, стала почти что осязаемой. Она сделала шаг вперёд, сквозь строй кукол. Те расступились, будто чувствуя её подлинную, древнюю боль.
— Я не могу, дочка моя, — её голос прозвучал с невыразимой скорбью, но и с твёрдостью. — Она права. Это было твоё имя. То, что я дала при рождении. А я… я наградила тебя и этим проклятием. Моя любовь стала твоей клеткой. Пора отпустить.
Девочка застыв сверлила мать взглядом. Её лицо исказила боль, словно внутри что=то сломалось.
— Я не хочу, – тихо проговорила почти жалобно она. Я не хочу покоя! — вырвалось внезапно с яростью и невообразимой силой тёмного духа, привыкшего жить за счёт жизней других. — Я хочу жить! Я хочу чувствовать! — визг Аннэт стал пронзительным, и вместе с ним затрещали фарфоровые лица кукол-близнецов. На их щеках поползли тонкие, как волос, трещины.
— Ты не живёшь, — тихо, но чётко сказала Лика, не опуская книгу. — Ты паразитируешь на чужой жизни. На его страхе, — она кивнула на Егора, который, зачарованный, смотрел на призрак девочки. — И на её вечных муках, — взгляд на Элизу.
— Он… он не боится меня сейчас, — вдруг прошептала Аннэт, глядя на мальчика. Во взгляде её мелькнуло что-то, кроме голода. Любопытство? Недоумение? — Он… жалеет? Меня?!
Егор, собрав всю свою детскую смелость, сделал шаг вперёд, вырвавшись из оцепенения.
— Мне жаль, что тебе было больно и одиноко, — сказал он, и слова его прозвучали чище любого заклинания. — Мой дедушка тоже ушёл. Но я его люблю. И он меня любил. Это… это не больно. Это как… тёплая печка внутри.
Эти простые слова ударили сильнее магии. Призрак Аннэт замер. На миг в её чертах проступило не чудовище, а испуганная, больная девочка, которую когда-то пыталась спасти её мать. Строй кукол-близнецов дрогнул. Одна из них, самая маленькая, упала с полки и разбилась вдребезги с тихим, печальным звоном.
— Теперь! — крикнула Элиза, и её призрак вспыхнул. — Моя кровь, моя вина — моя жертва! Возьми! Освободи её!
Она протянула полупрозрачные руки к призраку дочери. Не для того, чтобы удержать. Чтобы отпустить. Сияние, исходившее от неё — тёплое, янтарное, в отличие от холодного свечения Патриции, — обволокло фигуру девочки.
Лика, увидев это, произнесла последнюю, решающую строчку, вкладывая в неё не приказ, а разрешение:
—«Sanguis solvit. Nomen solvit. Amor… solvit. Requiescat.»
«Кровь отпускает. Имя отпускает. Любовь… отпускает. Да упокоится.»
Раздался звук, похожий на лопнувшую струну огромного инструмента. Призраки Элизы и Аннэт слились в один ослепительный всполох света — не взрыв, а мягкое поглощение одного другим. Тряпичная кукла на троне вспыхнула и рассыпалась в горстку пепла. Тело Элизы на кровати мгновенно потемнело, съёжилось и обратилось в пыль, унесённую внезапно налетевшим из ниоткуда ветром.
Вслед за этим по всем куклам-близнецам, заполнявшим комнату и, как Лика чувствовала, всю лавку, побежала сеть трещин. Они не падали, не взрывались. Они просто… гасли. Блеск в их стеклянных глазах тускнел, навсегда заменяясь пустотой безжизненного предмета. Давящее присутствие, висевшее в воздухе годами, стало таять, как утренний туман.
Тишина, которая воцарилась, была иной. Не зловещей, не выжидающей. Она стала пустой. Простой, физической пустотой большого, пыльного, тёмного помещения.
Лика опустила книгу. Колени подкосились, и она едва не упала, но вовремя уперлась ладонью в спинку кресла. Заклинание высосало из неё все силы. Егор стоял, широко раскрыв глаза, сжимая в руке пустоту, где минуту назад была кукла.
И тут из-за двери, в коридоре, послышался тяжёлый, но живой звук — глухой удар, а затем скрежет отодвигаемого чего-то тяжёлого. Хриплый, дорогой голос проскрежетал:
— Лика?! Егор?! Чёрт, здесь всё поплыло… Дверь завалило каким-то хламом!
Это был Дима.
Лика выдохнула. Слёзы, которых она не чувствовала, пока говорила заклинание, покатились по её щекам. Но это были слёзы не боли, а немыслимого, оглушающего облегчения.
— Всё… — она прошептала, но голос сорвался. Она обернулась к Егору, увидела в его глазах тот же немой вопрос. Кивнула. — Всё кончено. Она… они… свободны.
Она не знала, что именно произошло — упокоение, растворение, уход в иное. Но давление исчезло. Лавка «Старьёвщик» стала теперь просто лавкой. Склепом с призраками, которые наконец-то обрели свой покой.
А где-то в глубине здания, в бывшей келье антиквара, последняя страница Гримуара, на которой было записано заклинание, медленно почернела и рассыпалась в прах, словно исполнив своё последнее предназначение. Круг, державшийся на крови, вине и искажённой любви, разомкнулся. Ценой самой этой любви, нашедшей в себе силы не цепляться, а отпустить.
Они вышли из лавки «Старьёвщик» на рассвете. Воздух дышал холодным и колким дыханием ноября. Через два дня наступит зима и теперь этот воздух поздней осени казался вкусным после спёртого сладковатого тлена внутри магазина проклятых кукол. Дима, перепачканный кровью, в разорванной куртке, крепко держал Лику под локоть. Вторая его рука лежала на плече Егора. Мальчик нёс в руках жестяную машинку — теперь просто игрушку, холодную и неодушевлённую. «На память о дедушке и обо всём, что случилось здесь», – сказал он.
Поднял большие глаза на Лику, теперь они не казались мёртвыми и блёклыми. Они стали голубыми и ясными.
— Можно я сегодня останусь у вас? – спросил он Лику и перевёл взгляд на Диму.
***
После произошедших кошмарных событий в лавке, минуло четыре дня, пока Лика, Дима и Егор приходили в себя в квартире Лики. Молчали, варили чай, спали по двенадцать часов кряду, просыпаясь от кошмаров, в которых не было ничего страшнее воспоминаний. Сила, выкачанная ритуалом, возвращалась к Лике медленно, капля за каплей. И с ней возвращалось что-то ещё — тонкая, едва уловимая настройка восприятия. Она ловила на себе взгляды, которых не было, слышала в шуме ветра обрывки слов, чувствовала лёгкий озноб в местах, где, как она позже узнавала, когда-то случилась чья-то беда.
Через неделю они вернулись к лавке в последний раз. Стояли перед чёрным фасадом, не решаясь войти.
— Надо сжечь это место, — глухо проговорил Дима. — Дотла. Здесь земля пропитана дерьмом и смертью. Ничего доброго уже не вырастет.
— А дядя Артём? — тихо спросила Лика, глядя на запертую дверь. Глаза её уже не наполнялись слезами, но в горле стоял ком. — Он же там остался… где-то в этих стенах. Я даже похоронить его нормально не смогла.
Егор, стоявший между ними, осторожно взял её за руку.
— Главное — нигде человек лежит, а где он живёт, — сказал мальчик, и слова прозвучали не по-детски мудро. — Он живёт тут. — Егор прижал кулачок к своей груди, а потом к груди Лики. — И тут. Пока мы помним, он не совсем ушёл.
Дима посмотрел на Лику, его твёрдое лицо смягчилось.
— Малыш прав. А это… это просто стены. И мы их уберём.
Поджог он устроил глубокой ночью, один. Лика знала, но сделала вид, что спит. Она слышала, как скрипнула входная дверь, и видела из окна багровое зарево, вставшее над тем районом города. Пожарные приехали поздно. Горело старое, сухое дерево полок, ткани, бумаги. Гримуар, дневники, страшные куклы — всё обратилось в пепел. К утру от «Старьёвщика» осталась лишь груда чёрных, дымящихся балок да въевшийся в землю запах гари. Проклятие было развеяно, но его тень, казалось, навсегда окрасила это место в серый, безжизненный цвет.
Через месяц, когда шрам на руке у Димы окончательно затянулся, а Егор начал улыбаться своим, не постылым родителям, а им, Лика положила на стол перед Димой новый паспорт и билеты на поезд.
— Всё в порядке. Документы — чисты. Подруга моя — гений. Денег немного, но хватит на первое время. — Она сделал паузу. — Я нашла домик. У реки. В посёлке. Там тихо. И… далеко отсюда.
Она не спрашивала «поедешь со мной?». Спрашивала взглядом. И смотрела на Егора, который замер, боясь дышать.
Дима взяла паспорт. Пластиковая обложка холодная и гладкая. Новая жизнь. Он поднял глаза на Лику, потом на мальчика.
— Мы втроём, — сказала она. Это был не вопрос. Констатация. Приговор к счастью.
***
Посёлок у реки оказался именно таким, как описывала Лика: тихим, затерянным во времени, где главными событиями вороковали утренний туман над водой и вечерний перезвон колоколов на единственной церковке. Домик, старый, деревянный, нуждался в ремонте, но стоял на самом берегу. Из окна кухни виднелось, как река несёт свои воды — неторопливо, непрерывно, смывая всё.
Жизнь наладилась с простых, ясных ритмов. Дима нашёл работу в соседнем посёлке — ремонтировал машины. Лика забрала «волгу» дяди Артёма. Перипетии с документами не помешали оформить возможность Дмитрию водить раритет. Устроилась в местную библиотеку. Егор пошёл в школу. По вечерам они пили чай на старой веранде, слушали, как шумит река, и молчали. Эта тишина сейчас стала им необходима — не пустая, а наполненная общим пережитым, которое теперь не требовало слов.
Но покой Лики был особенным. Её новые способности не исчезли. Они устоялись. Теперь это стало не наваждением, а тонким, обострённым слухом души.
К ней начали приходить сны. Не кошмары. Визиты.
Сначала это древняя старуха в платке, которая сидела в углу её спальни и молча показывала на пол в своём, давно сгоревшем доме, где под половицей лежали неотправленные письма сыну. Потом — молодой парень в военной форме, мокрый и бледный, беззвучно шептавший название омута на реке, куда он упал, и имя девушки, которой так и не сказал, что любит. Они не пугали. Они просили. Тихо, настойчиво, с той болью, которую не смогли унести с собой.
Лика поначалу в ужасе просыпалась, задыхаясь. Потом поняла — это не расплата. Это работа. То, что она сделала в лавке, не прошло даром. Она разомкнула один круг и стала приемником для других, застрявших душ. Хранительницей не места, а памяти. Проводником.
Она начала помогать. Незаметно. Узнавала во сне детали, находила в реальности места, людей, предметы. Передавала послания, находила потерянное, позволяла живым закрыть гештальт[1], а мёртвым — наконец отпустить землю. Она никому не рассказывала, даже Диме. Но он видел, как она порой замирает, прислушиваясь к чему-то, как пишет странные заметки, как однажды повёз её за сто километров, чтобы она положила на заброшенную могилу пучок полевых цветов. Он не спрашивал. Он просто оставался рядом. Его надежная, земная реальность стала якорем, который не давал ей потеряться в потусторонних ветрах.
Однажды летним вечером они сидели на берегу. Егор запускал в воду кораблик из щепок. Дима чинил спиннинг. Лика смотрела на воду, где танцевали отблески заходящего солнца.
— Они стали реже приходить, — тихо сказала она, не глядя на Диму.
— Кто? — спросил он, хотя знал.
— Гости. Видимо, я… помогаю. Они находят дорогу.
Дима кивнул, протянул ей кружку с горячим чаем.
— Главное — чтобы ты свою дорогу не теряла. Нашу.
— Не теряю, — она улыбнулась и прижалась к его плечу. — Она со мной. Рядом.
Егор подбежал к ним, мокрый и счастливый.
— Смотрите! Мой кораблик не утонул! Он уплыл совсем далеко!
Они смотрели, как маленькое судёнышко, подхваченное течением, исчезает в золотой дымке вечера. Оно уплывало — как боль, как страх, как тени прошлого. А они оставались. На новом берегу. С новой тишиной, в которой иногда слышались голоса, и с новой жизнью, выстроенной поверх пепла. Жизнью, которая, несмотря ни на что, была — их.
И в этой жизни у Лики теперь не только память о дяде Артёме в сердце. У неё есть река, уносящая всё лишнее. Тёплое плечо мужа. Смех приёмного сына. И тихая, странная миссия — быть маяком для тех, кто заблудился между мирами. Не проклятие, а дар. Не бремя, а продолжение пути. Самого важного пути — домой.
[1] гештальт – в науке целостный образ, который важнее своих частей, в быту «закрыть гештальт» - значит разобраться с незавершённым делом из прошлого, которое не даёт покоя, чтобы наконец отпустить его и освободить место для новой жизни.
КОНЕЦ
понравилась история, ставь пальцы вверх и подписывайся на канал!
Поддержка донатами приветствуется, автор будет рад.
на сбер 4276 1609 2987 5111
ю мани 4100110489011321
Огромное спасибо читателям за поддержку. Новая беспроводная клавиатура теперь помогает быстрее работать. Наталья, Андрей, Николай, огромное спасибо!