Конец шестидесятых, Урал. Зимы были тогда настоящие, трескучие, сугробы по самые крыши. Наша семья жила в бревенчатом доме, в четырех тесных комнатках, которые едва прогревала русская печка. Воду носили из колонки, что стояла на другой улице, и я помню, как после бани косы, выбившиеся из-под платка, смерзались на спине в ледяные сосульки.
Как-то в такую стужу приехали гости с родины отца, из Воронежской области. Тётя Таня, сестра отца, и её муж, дядя Паша. Тётя — худая, жилистая женщина с вечно печальными глазами, а дядя Паша — кряжистый, румяный, с копной русых кудрей, которые он постоянно приглаживал широкой ладонью. Выпить они были большие охотники, и вскоре в доме стоял такой гомон и табачный дым, что, казалось, он вытесняет последнее тепло.
Однажды я вернулась из школы (училась я тогда в пятом классе). Мамы ещё не было с работы, а за столом, уставленным пустыми стопками и тарелкой с картошкой в «мундире» — «в шенелях», как любил говорить отец, — уже вовсю гуляло веселье. Отец и гости пели, лица у всех раскраснелись.
Я скинула в прихожей валенки. Один прохудился, и мокрый шерстяной чулок вылез наружу, оставляя за собой мокрый след. Отец, при всём своём мастерстве, подшивал валенки как-то криво, подошвы получались толстыми, «губастыми», но сейчас я бы и за такие отдала всё — лишь бы не таскать за собой по снегу этот мокрый хвост.
«Покажи-ка мне дневник, дочка!» — раздался вдруг отеческий голос, и у меня внутри всё оборвалось. Я съехала на тройки, потому что плохо видела с доски, а про очки и речи быть не могло. «Мне пятьдесят, и очки не нужны, а ей? Хрен ей, а не очки!» — был его приговор. С дрожью в руках подала я потрёпанную книжицу. Отец раскрыл её, хмуро пробежал глазами по оценкам и — р-раз! — разодрал пополам. Я, сдерживая рыдания, стала подбирать клочки с пола. Младшие, заранее почуяв неладное, уже давно забились под кровать в спальне.
Тут дядя Паша, желая отвлечь свояка, хлопнул его по плечу. Ваня, не печаль дитя! — загудел он своим мягким, певучим южным говором. — Слушай байку».
Он отхлебнул из стопки, пригладил свои богатые кудри и начал, растягивая слова, будто напевая:
— Была у нас в селе Пески мельница. Работал я на ней грузчиком. Бывало, насыплешь зерна в штанины кальсон, придёшь домой, развяжешь завязки — и на полу кучки- курочкам гостинец. Неслись они, мать их, каждый день, хоть петуха и не водилось. Скопили мы с женой яиц — целый сундук, в опилках хранили. И вот, приключилась с нашим мельником, Михалычем, напасть — икота. Целые сутки икал, сил не было. Мужики и водой поили, и за язык дёргали — бесполезно. Измучился старик, прилёг в конторке на лавку, а сам всё икает: «Ик!.. Ик!..»
Тут один парень, отставной солдат, и говорит: «А в армии говорили, што от икоты один способ — напугать как следует!» Ну, мы думаем, дело-то житейское. Пока Михалыч отдыхает, смастерили мы чучело: старую спецовку набили сеном, сапоги к ногам приладили, а вместо головы — шапку с вилком капусты внутри. Сложили это дело в тёмном коридоре, как мёртвое тело, а рядом топор для верности положили. И давай кричать: «Михалыч! Михалыч! Начальство из Поворино приехало! Инспекция!»
Дядя Паша закатил глаза, изображая ужас, и понизил голос до шепота:
— Слышим — грохот по коридору, трёхэтажный мат, а там Михалыч наш… Стоит белый-белый, как мел, глаза выпучены, на чучело смотрит. Мы из-за угла выползаем, еле сдерживаемся, чтобы не ржать. А он оборачивается, и голос у него тонкий-тонкий: «Паш… а это кто?» «Да начальство, — шепчу я, — видимо, с голоду померло, пока тебя ждало». Михалыч молчит секунду, а потом как рявкнет: «Да чтоб вас всех!» И — о чудо! Икота пропала. С тех пор, как заикает, мы ему про Поворино напоминаем.
Все за столом грохнули от смеха. Даже отец хмыкнул, наливая себе очередную. А я, притихшая в углу, мысленно примеряла этот страх мельника к себе и понимала, что мой сегодняшний ужас перед разорванным дневником был ничуть не меньше.
Вскоре вернулась мама, и дом наполнился другим, хозяйским шумом. Мы бросились к ней, но она, уставшая, в первую очередь приголубила самого младшего, Серёжку. Сёстры надулись, а я нет. Мне было достаточно, что она здесь, что вот-вот на плите зашипит картошка, а из сундука она достанет сладости. И ещё я знала, что к следующему празднику она сошьёт нам, трём сестрам, новые платья из весёлого, цветочного ситца. Все три — разные: мне, старшей, — с воротничком и манжетами, средней — с кружевами по подолу, младшенькой — с бантом на спине. Она всегда делала так, чтобы мы не были точными копиями друг друга. Чтобы у каждой была своя маленькая радость из ситца, пахнущего крахмалом и домом.
Жаль, что так мало этих платьев и тёплых вечеров было отпущено. Через четыре года мамы не станет, её унесёт беспощадная болезнь. Но тот зимний день, со снежными заносами, губастыми валенками, страшной байкой и смехом за столом, навсегда останется в памяти — яркий, острый, как уральский мороз.
***