История царя, который узнал счастье слишком поздно, о мудреце, чьи слова не услышал этот царь, и о великом полководце-завоевателе.
Часть I: Холодное Золото
«Боги дают людям счастье лишь для того, чтобы показать, как оно мимолётно».
— Изречение, приписываемое Фалесу Милетскому.
«Серебро — тлен, золото — пепел. Кто набьёт сундук — обретёт лишь тень».
Золото заканчивается
Город Сарды стоял на склоне Тмола, как будто сама земля, устав от бедности, решила вырвать из своей плоти сокровище и бросить его миру в насмешку. Река Пактол, протекавшая у подножия, несла в своих водах не только ил и гальку, но и золотой песок — мельчайшие искры богатства, вымытые из недр горы веками. Женщины Сард собирали этот песок в сита из кипариса, пели над ним песни, будто над колыбелью, а дети, играя у берега, порой находили в ладонях не просто блёстку, а целую самородную слезу — и кричали, как будто поймали птицу удачи.
Столица царства Лидия жила в тени своей славы, словно в золотом сиянии вечного заката. Каждый дом, каждая улочка, каждый камень, казалось, хранили память о богатстве, которое струилось через их пальцы, как песок Пактола. Но вместе с этим богатством в город проникало и нечто другое — зависть, жадность, стремление обладать тем, чего нельзя удержать.
На рынках Агоры звучали разговоры о далеких землях, о караванах, несущих экзотические ткани, специи и драгоценности. Торговцы, словно жрецы, стояли за своими прилавками, предлагая не просто товар, а мечту о роскоши и власти. Однако за этой пестрой мишурой скрывалась другая сторона города — бедняки, чьи ладони знали тяжесть труда и мозоли, но не знали блеска золотого песка.
Вечерами, когда солнце опускалось за горизонт, Сарды оживали в песнях и танцах. Люди собирались на площадях, чтобы забыть о заботах, чтобы хоть на мгновение почувствовать себя частью легенды, частью города, где даже главная река, протекающая через город, несет золото. В такие моменты казалось, что беды и тревоги растворялись в воздухе, оставляя только радость и свет.
Но над всем этим витал вопрос: как долго можно жить в тени прошлого, золотого века, когда уже наступил век железа? Как долго золото реки Пактол и горы Тмол — будут питать мечты и надежды, прежде чем истощится, оставив Сарды перед лицом суровой реальности?
Век железа
Золото в горных реках и самих горах постепенно иссякало, а ведь именно оно являлось источником несметного богатства последнего царя Лидии — Креза.
Его царство, хоть и небольшое, было надежно защищено естественными преградами: горными хребтами, морем с трёх сторон и бурными реками, где продолжали добывать золотой песок и находить самородки. Плодородная земля Лидии была настолько щедра, что даже воткнутая сухая палка могла дать плоды. Это позволяло не только успешно отражать нападения агрессивных соседей, но и захватывать их территории.
Однако главным богатством Лидии оставалось золото. Лидийские цари могли позволить себе нанимать любые армии, чем они активно пользовались. Тяжеловооружённые гоплиты Спарты и Аргоса, боевые суда Афин и Карфагена — триремы и пентеконтеры с их искусными мореходами и морской пехотой — приобретались за лидийское золото. А сама знать Лидии, презирая пехоту, сражалась в позолоченных доспехах верхом на лошадях. Лидийская кавалерия считалась лучшей во всей Ойкумене, и даже персы, скифы и саки опасались её.
Страх соседей
Даже могущественный Вавилон испытывал трепет перед Лидией, и цари царей отправляли Крезу послов с дарами. Фараон из Саиса, Псамметих, содрогался при мысли о марше лидийских армий, видя в Лидии наследницу великого Хеттского царства.
Развалины Трои, расположенные на западных рубежах Лидии, служили мощным символом для самосознания лидийцев, напоминая о героическом прошлом, связывавшем их с восточными эллинами.
Но всё изменилось. Золото стало иссякать. Хотя нищеты ещё не было, бедность уже начала заявлять о себе. Однако последний царь Лидии, Крез, чьё имя стало синонимом богатства, не обращал на это внимания.
Так часто бывает накануне катастрофы.
«Богат, как Крез»
А в сердце города, на вершине утёса, возвышался дворец Креза.
Он не был построен — он был отлит. Бронзовые двери, инкрустированные слоновой костью; стены, обшитые кедром из Финикии и обтянутые персидскими коврами, где каждый узелок был завязан рабом за ломоть хлеба, глоток разбавленного вина и горсть оливок; потолки, расписанные египетскими мастерами, изображавшие небесный свод с созвездиями, чьи звёзды были выложены из рубинов и изумрудов.
Воздух здесь благоухал не ладаном — это был запах тяжёлого труда и пота. И у него была цена. Цена чужой воли, чужой жизни, чужой свободы. И всё это — не для защиты, не для славы, не для мудрости. Всё это — для одного: чтобы каждый, кто переступал порог, понял — он стоит перед самым счастливым человеком на земле.
Царь Лидии Крез знал это. Он верил в это, как в закон природы. Он был сыном Алиатта, который заключил мир с мидийцами при свете затмения дневного светила, и внуком Садиатта, который первым подчинил ионийские города. Он унаследовал не только золото, но и право считать себя избранным. Боги улыбались ему — иначе откуда бы столько благ, столько восхитительного жёлтого металла?
Лидийский царь знал: благосклонность богов — его привилегия. В благодарность за это он неустанно приносил жертвы, возводил храмы и слушал прорицателей. Его дворец сиял роскошью, его подданные славили его мудрость и щедрость. Но где-то в глубине души, за сверкающим фасадом уверенности, таилась тень сомнения: не слишком ли велико его счастье, чтобы длиться вечно? Ведь, как говорили философы, судьба любит играть с теми, кого она возвысила.
Солон Афинский
Но в тот день, когда в Сарды пришёл Солон Афинский, муж, прославленный своей мудростью и скромностью, царь Лидии чувствовал в груди необычную тяжесть.
Он стоял у окна, глядя, как два солдата ведут к казарме мидийского пленника — худого, с седыми висками, но с гордым взглядом. Пленник не сопротивлялся. Он шёл, как будто тащил за собой невидимую колесницу.
Крез вдруг подумал: «А если бы он был мной?» — и тут же прогнал эту мысль, как назойливую муху.
Гордыня — не преступление. Гордыня — плата за величие. Вполне посильная.
— Царь, — раздался голос стражника у двери. — Прибыл афинянин. Говорит, что его зовут Солон.
Крез усмехнулся. Солон. Тот самый, о котором шептались в Эфесе, Милете, даже на остове Самос. Законодатель, поэт, мудрец из семи мудрейших, как говорили про него.
Он пригласил его, и вот он пришёл, покорный царской воле. Так думал Крез.
Один из семи мудрейших
Человек, который отказался от власти, чтобы странствовать — будто свобода дороже трона.
Солон, прежде чем боги даровали ему мудрость, был архонтом небольшого полиса в Аттике. Под его управлением городок процветал. Однако, когда богиня Афина ниспослала ему дар мудрости, он отказался от пурпурных сандалий и порфирового плаща, облачился в простую одежду и стал странствующим философом.
Солон путешествовал по всей Ойкумене, делясь своими мыслями о простых истинах с теми, кто готов был его слушать, довольствуясь лишь кувшином козьего молока, ломтем хлеба, сыром и каплей оливкового масла.
— Пусть войдёт, — сказал Крез. — Покажем ему, что значит настоящая свобода и настоящее счастье.
Солон вошёл без подобострастия, но и без вызова могущественному владыке — скромно, с достоинством. Глаза прославленного афинянина излучали глубокий интеллект и доброту. Его плащ был соткан из простой козьей шерсти, а посох — выструган из оливы, выросшей у портика храма в Колоне. Он не снял войлочную шляпу, не склонил голову, не преклонил колени перед царём, но и не вёл себя дерзко.
Его взгляд был прямым, лишённым страха, зависти или восхищения — спокойным, уверенным.
Я ли на свете всех счастливей?
Придраться было не к чему. Крез знал, что есть четыре города в Элладе — Афины, Спарта, Фивы и Аргос, где даже простые свободные граждане не кланяются богатству и знатности. К тому же, в некоторой степени Салон был ему ровней: самый мудрый из семи мудрецов, в чьих жилах тоже текла кровь царей, героев и даже богов.
— Добро пожаловать в Сарды, мудрец, — произнёс Крез, указав на зал, где вдоль стены стояли наполненные до краёв, переполненные сундуки, распахнутые, словно пасти драконов.
Из этих пастей на мозаичный пол из сандала струились золотые языки, сверкающие красным блеском рубинов, зелёным — изумрудов, синим — сапфиров. Прозрачные алмазы оставались едва заметными, что вызывало у царя лёгкое сожаление.
Золота было так много, что сундуков и амфор для него не хватало; жёлтый металл переливался через край, и устилал толстым слоем огромный царский зал. В некоторых местах золото было по колено высокому мужчине, царь ходил по золоту, и любой его гость мог при желании украсть несколько слитков или монет.
Иногда царь Лидии проверял своих сановников и слуг на честность, но если к их сандалиям оказывалась прилипшей золотая монета, или в складках хитона затем обнаруживали золотые кругляши, Крез лишь посмеивался; более того, радовался, что не он один поклоняется золотому тельцу, и оставлял воришку без наказания.
Порочный царь радовался порокам других.
Всё золото Креза невозможно было потратить и за тысячу жизней.
Тридцатый и — последний
Двадцать девять лидийских царей копили это богатство, которое давали золотые прииски и рудники, завоевательные войны и изобильные урожаи, а также налоги, пошлины, подношения и дары поданных и правителей из других стран.
Царь Крез был тридцатым царём Лидии. И — последним.
— Смотри, афинянин. Смотри, философ. Всё это — моё. А теперь скажи: знаешь ли ты на свете человека счастливее меня?
Солон молчал. Он подошёл к одному из сундуков, опустил руку в золото — не чтобы взять равнодушный металл, а чтобы пощупать, как врач щупает пульс больного, и поставить диагноз.
Потом медленно вынул ладонь из холодной россыпи монет и слитков — весом в сотни талантов, на которые наверное можно было купить Афины со всем содержимым, включая людей, если бы они продавались. А может быть, и весь полуостров Пелопоннес.
— Холодное, — сказал он.
Крез нахмурился и изогнул бровь, выкрашенную золотой краской, и задрал вверх крашеную золотом курчавую бороду.
— Вопрос был не о температуре металла.
— Вопрос был о счастье, царь, я помню, — ответил Солон. — А счастье нельзя измерить весом. Оно определяется концом, концом жизни.
Никого нельзя назвать счастливым до его смерти, царь.
Счастье и смерть
И тогда он рассказал о Теллосе из Афин — простом гражданине, чья жизнь была благополучной, чьи сыновья были добродетельны, а смерть — героической, в битве за родину, торжественно возложенного на погребальный костёр всеми без исключения афинянами, под звуки лиры самого Аполлона и трубы Ареса.
Траур по Теллосу длился сорок дней. Горевал весь город, все афиняне.
Рассказал Солон Крезу и о Клеобисе и Битоне — братьях, которые впряглись вместо коней в колесницу своей матери, чтобы доставить её в храм Геры, для её исцеления, и упали мёртвыми у алтаря от истощения, но с лицами, озарёнными покоем.
О тех, кто жил честно, умер достойно — и потому был по-настоящему счастлив.
— А ты, царь, — сказал Солон, пристально глядя в глаза Крезу, — ещё жив. А значит, никто не может назвать тебя счастливым.
Монета в сандалии философа
Философ безразлично оглядывал груды золота, разбросанные по полу роскошного дворца. Один из золотых кругляшей восточной монеты закатился ему в сандалию. Мудрец спокойно поднял статер, равнодушно вернул его в сундук и даже на миг не задумался о том, что на один такой статер он мог бы прожить целый год, а афинский крестьянин не заработал бы его и за всю свою жизнь.
Крез сначала не понял, а потом рассмеялся. Его смех звучал, как звон золотых бубенцов на конской упряжи.
— Ты пришёл ко мне учить меня, безумный? Ты, чьи законы скоро канут в Лету забвения, тогда как моё имя будет жить в веках? Уходи, Солон. Твоя мудрость — как пыль на моих сокровищах, только мешает их блеску.
Старик поклонился — не царю, а невидимым Крезом мойрам, богиням судьбы, трём сёстрам: Клото, Лахесис и Атропос, которые пряли нить и измеряли жизнь самого богатого и могущественного человека Ойкумены точно так же равнодушно, как и жизнь последнего раба.
Нити судьбы. Мойры
Одна из мойр, как видел Солон, уже взяла ножницы. Конец Креза был неотвратим, и он не предвещал ни красоты, ни счастья.
Разве что, словно в насмешку, мойра отложила ножницы из бронзы, и взяла золотые. Но стал ли от этого более счастливым Крез?
Афинянин не стал говорить об этом царю. Он старался не расстраивать людей, даже таких надменных, как Крез.
Солон увидел пылающий костёр, низвергнутого царя в рубище, взошедшего на этот костёр, полурасплавленные золотые стены царского дворца, обломки мрамора, незнакомых смуглых солдат, грабящих Сарды, объятые пламенем.
Он увидел и царя завоевателей — высокого, горбоносого правителя великой восточной державы, возведённой на развалинах Лидии.
Солон знал, что потомки назовут этого правителя Великим, а имя Креза останется в истории лишь как имя архонта, потерпевшего величайшее поражение в войне, развязанной против царя Востока.
— Да будет так, — произнёс он. — Но помни: боги любят низвергать тех, кто стоит слишком высоко. Не потому, что жестоки, а потому, что падение с высоты причиняет сильнейшую боль смертным, а боги — справедливые учителя.
Когда Солон ушёл, Крез долго стоял у того же окна. Внизу, у реки, мальчик бросал в воду камешки, пытаясь утопить ими золотые блики. Не получалось. Блики на речной глади всплывали снова.
Царь подошёл к своему трону, отлитому из электрума — сплава золота и серебра. В основании трона возвышался крылатый лев из чистого золота с глазами из оникса, с головой царя царей, и окладистой завитой бородой, извлечённый из руин древней Ниневии, столицы Ассирии.
Крылатый лев Ассирии
Могущественная Ассирийская империя пала под ударами мидийского царя Киаксара и вавилонского правителя Набополассара.
Крез занял своё место на великолепном троне, презрительно попирая ассирийского льва. В этот миг он мельком подумал, что именно ему, царю Лидии, с его несметным богатством и властью, суждено создать новую империю, которая объединит весь известный мир.
Но внезапно он отпрянул от трона, ощутив странное: металл, даже золото, не дарит тепла. Оно отражает свет, но не рождает его.
В пещере циклопа
В тот вечер он приказал зажечь все светильники во дворце. Слуги бегали с факелами и лампами с маслом, как муравьи в разорённом муравейнике. Но чем ярче горел свет, тем чётче Крез видел тень — свою собственную, огромную, искажённую, карабкающуюся по стенам, как чудовище. Эта тень точно не выглядела счастливой.
Как Кронос, пожирающий своих детей.
Он велел подать вина. Выпил кубок, затем ещё один. После этого схватил амфору и начал жадно пить густое, словно кровь, вино с острова Хиос, заливая им бороду, пурпурный хитон из далёкой Индии, и плащ, окрашенный моллюсками со дна Тарентского залива, чей пигмент придавал ему глубокий, пронзительно-синий цвет индиго.
Впервые в жизни царь Лидии пил вино, не разбавляя. Как невежественный варвар. Но вместо огня в груди, который приносят людям золотой перебродивший сок винограда, царь чувствовал только пустоту, гулкую, как пещера циклопа.
За стенами дворца, в тесных улочках Сард, текла привычная жизнь.
Сцены
Ткач по имени Гиргис сосредоточенно считал нити в своём станке — сто сорок семь, как и вчера. Он даже не подозревал, что в это время царь, сидя в своём золотом дворце, дрожит от страха.
Страх этот вызвали не произнесённые, но всё же почувствованные нутром царя — слова Солона Афинского. Они отозвались в каждой клетке и органе тела Креза — в печени, мочевом пузыре, в желудке и селезёнке.
Ах, если бы царь Лидии хоть раз прислушался к голосу рассудка...
Служанка Эвриса прятала под подол горсть ячменя — на завтрашнюю кашу для больного отца. Случайно она отказалась в смежной комнате с сокровищницей царя, в которой он говорил с Салоном.
Она могла украсть немного золота у Креза, и всё сошло бы ей с рук. Однако она была честной девицей, к тому же, несмотря на изобильные лидийские урожаи, мера ячменя, пшеницы и проса на базарах Сард стоила столько же, сколько стоил бык и два барана в Афинах или в Спарте.
Золота было так много, что оно разрушало экономику Лидийского царства.
Эвриса слышала, как Крез смеялся над мудрецом, и подумала: «Глупец. Боги не терпят насмешек».
А у ворот города, под дождём, что неожиданно хлынул с неба, спал старый аэд и рапсод по имени Алкивиад.
Он был совершенно счастлив, намного счастливей царя.
Счастливец
Музы Клио, Каллиопа, Эрато, Терпсихора, Полигимния и Мельпомена — приходили аэду в сладостных снах; у него было всё, что нужно мужчине, проживающим в тёплом климате — плащ и хитон, а сандалии ему были уже не нужны, он ходил босиком, спал привольно на тучных лидийских лугах, когда хотел, пил и ел, когда ему хочется; музы и лира кормили сказителя, баловень Аполлона часто становился жертвой сладостных домогательств лидийских вакханок; Алкивиад был беззаботен, всегда слегка пьян, и не поменялся бы с Крезом судьбами за всё золото мира.
Он служил всего двум богам: Дионису и Аполлону, а это были в целом добрые боги.
Счастливец!
Во сне рапсод он пел о Тантале — далёком потомке Креза, который тоже думал, что может обмануть богов.
На следующий день Крез отправил гонца в Дельфы.
Мальчик Кир
Крез ещё не знал, что вскоре развяжет войну. Он думал, что просто вопрошает о своём будущем у Пифии, прорицательницы Дельфийского оракула. Но на самом деле царь Лидии уже сделал свой выбор — выбор в пользу пропасти.
И — правоты Солона.
...Тем временем, далеко на востоке, среди гор Персии, в царском городе Пасаргады, мальчик по имени Кир слушал сказку о царе, чьё несметное богатство стало его клеткой. Он ещё не знал, что однажды встретит этого царя у пылающего костра.
Костра, который зажжёт он сам.
Не знал мальчик Кир и того, что судьба уготовила ему стать царём царей, повелителем земель, простирающихся от зиккуратов Вавилона до акрополей греческих городов на побережьях Ликии, Киликии и Каппадокии; от гор Гиндукуша до бескрайних скифских степей массагетов, в которых, как говорят, жили циклопы, кентавры и амазонки.
Он станет обладателем драгоценного ожерелья из многих царств, где Лидия засияет, словно крупный алмаз.
Но ветер уже шептал их имена, неся их навстречу друг другу, как листья по реке Пактол: Кир и Крез.
А боги молчали. Они уже дали свой ответ. Устами Солона.
Но этого не знал пока счастливый, до встречи с афинянином, лидийский царь.
Стихи Солона
Много дурных богатеет; благие ж в нужде изнывают, —
Но у дурных не возьмём мы сокровищ в обмен ни на что.
Добродетель живёт, пребывая незыблемой вечно, —
Злато ж владык переменит, как меняет Зефир — Посейдон.
Слава пуста и легка, мимолётна, как пена морская:
Чайкою белой летит за тонущим в бездне челном.
Не говори, что ты счастлив, покуда очей не коснулись
Медные деньги Харона в сумрачном царстве — попросит Аид.
Но не страшись, если путь твой суров и тернист под стопами:
Доблесть сияет звездой, пробиваясь сквозь тучи судьбы.
Рок переменчив, словно Эол, дующий в парус биремы, —
Дух же твой крепок, как утёс, переживший века.
Пусть искушает рассветом обманчивым золото мира,
В шлеме златом скачет по небу в колеснице Солнца бог Гелиос.
Ибо богатство души — это свет, не подвластный затменью,
Он проведёт сквозь обман и людские пустые мечты.
Так же иди же вперёд, не склоняя лица перед прахом,
Пусть неспокойное время терзает и душу, и плоть.
В конце всех дорог, на последнем, безмолвном пределе
Истина ждёт — и с ней бремя, что Зевсом нам, смертным, нести суждено.