первая часть
Утро встретило их серой и тяжёлой хмарью. Сергей вернулся, как и обещал, к шести утра. Он был хмур и деловит, от него пахло морозом и бензином.
— Пора, — коротко бросил он, не глядя на них, чтобы не смущать.
Дальнобойщики стоят на объездной. Фура с лесом, номера перебиты, документы левые. Довезут до Бреста, там зелёный коридор. Дальше сама, Лен.
— Подруга твоя в Германии встретит?
— Встретит, — тихо ответила Лена.
Она уже оделась и стояла у окна, глядя на пустую улицу. Андрей подошёл к ней.
— Я не поеду с тобой, — сказал он то, что решил ещё ночью.
Лена резко обернулась, в её глазах вспыхнул ужас.
— Что? Нет! Мы же договаривались! Вместе!
— Послушай меня, — Андрей взял её лицо в ладони, заставляя смотреть себе в глаза. — Если мы поедем вместе, нас поймают. Адвокат уже наверняка поднял тревогу, они будут искать нас обоих. Но искать будут прежде всего меня — врача, который оформил смерть. Я должен увести погоню.
— Нет, — шептала она. — Они убьют тебя.
— Не убьют. Я исчезну. Растворюсь. Я поеду на восток, в Сибирь. Там у меня армейский друг, в глухой тайге. Пока они будут рыскать по моему следу, ты успеешь пересечь границу. Ты должна жить, Лена. Ты должна спастись. Ради нас.
Лена поняла, что спорить бесполезно. В его голосе звучала та же сталь, что и тогда в реанимации, когда он запускал её остановившееся сердце.
Прощание было коротким.
- Долгие проводы — лишние слёзы.
Андрей посадил её в старенькую «Ниву» Сергея.
— Я найду тебя, — пообещал он, — как только всё уляжется.
— Я буду ждать, — Лена прижалась ладонью к стеклу. — Всю жизнь буду ждать.
Машина тронулась, увозя самое дорогое, что у него было. Андрей смотрел ей вслед, пока красные габаритные огни не растворились в снежной пелене.
Теперь он остался один. Вокзал гудел, как растревоженный улей, пах креозотом, жареными беляшами и немытыми телами. Андрей купил билет на проходящий поезд до Новосибирска. До отправления оставалось пятнадцать минут.
Он стоял у телефонного автомата, сжимая в руке последнюю горсть монеток. Ему нужно было сделать один звонок — самый трудный. Гудки в трубке казались бесконечно долгими. Наконец на том конце провода щёлкнуло.
— Алло?
Голос мамы звучал тревожно, словно она сидела у аппарата и ждала.
— Мама…
Горло Андрея перехватило спазмом.
— Это я…
— Валечка, Андрюша…
Голос Анны Степановны дрогнул.
— Где ты, сынок? Валя звонила, говорит, на работе тебя нет, дома нет. Сердце у меня не на месте, Валя…
— Мам, послушай меня внимательно…
Андрей говорил быстро, боясь, что монетки закончатся или связь прервётся.
— Я выезжаю, срочно, надолго. Не спрашивай ни о чём, так надо…
Повисла пауза. Тяжёлая, звенящая. Анна Степановна всё поняла. Материнское сердце не обманешь — оно чует беду за тысячи вёрст. Она не стала причитать, не стала задавать глупых вопросов.
— Это из-за неё? — спросила она тихо. — Из-за той в шубе?
— Да, мам.
В трубке послышался судорожный вздох, а затем голос матери зазвучал иначе.
Твердо и властно, как в детстве, когда она провожала его в первый класс.
— Сынок, если надо, беги. Не думай обо мне. Я старая, я своё пожила. Меня никто не тронет.
— Мама, прости меня.
По щекам Андрея текли слёзы, он не вытирал их, не стесняясь людей вокруг.
— Я плохой сын. Я бросаю тебя.
— Замолчи, — оборвала она его. — Ты лучший сын. Ты человека спас. Я знаю, я чувствую. Беги, Андрюша. Я тебя с того света отмолю. Молитва матери со дна моря достанет. Только живи, сынок. Живи за нас обоих, слышишь? Живи.
— Я люблю тебя, мам.
— И я тебя. С Богом.
В трубке запищали короткие гудки. Андрей повесил трубку, прижался лбом к холодному металлу автомата. Он чувствовал, что слышал её голос в последний раз.
Поезд тронулся через десять минут. Андрей смотрел в окно: удаляющийся перрон, серое здание родного города, который он покидал как преступник.
Он не знал, что в эти самые минуты к его дому подъезжает чёрный джип. Дверь в квартиру не выбили — Клим открыл её отмычкой, профессионально и бесшумно. Анна Степановна сидела в кресле посреди комнаты. Она ждала. На коленях у неё лежал старый фотоальбом, раскрытый на странице, где маленький Андрюша — смешной, лопоухий — стоял с огромным букетом гладиолусов. 1 сентября.
В прихожую ввалились трое. Клим шёл первым, неся перед собой запах опасности. Он не разулся, прошёл по чистому ковру в грязных ботинках, оставляя чёрные следы.
— Где он? — спросил Клим без предисловий. Голос его был скучающим, как у мясника, пришедшего на работу.
Анна Степановна подняла на него взгляд. В её выцветших голубых глазах не было страха, только презрение.
— Нету его, уехал.
— Куда?
Клим подошёл ближе, нависая над старушкой.
— На кудыкину гору. — спокойно ответила она. — Воровать помидоры.
Клим усмехнулся, но глаза его остались ледяными. Он кивнул своим парням. Те начали методично громить квартиру. С треском полетели на пол книги, зазвенела посуда в серванте, с корнем выдирались ящики комода.
Они искали следы, билеты, записки, всё, что могло указать на направление побега.
- Ты, бабка, не шути со мной, — Клим взял с гладильной тяжелый чугунный утюг, которым Анна Степановна ещё утром гладила сыну рубашки.
- Я ведь не милиция. Я протокол составлять не буду. Я пальцы ломать буду. По одному.
Он присел перед ней на корточке, заглядывая в лицо.
- Где твой выродок? Куда он девку повёз? Говори, старая, и умрёшь быстро.
Анна Степановна прижала альбом к груди, словно щит. Её сердце, изношенное годами тревог, билось где-то в горле, тяжёлое и гулкое, как колокол. Она знала, что умрёт. Знала с той самой минуты, как положила трубку. Но она знала и другое. Каждая минута, которую она выиграет здесь, дарит её сыну километр расстояния от этих нелюдей.
- Не знаю, — твёрдо сказала она. - А если б знала, не сказала бы.
- Зря.
Клим вздохнул, словно сожалея о её глупости. Он перехватил утюг поудобнее.
- Очень зря.
Он замахнулся, но ударить не успел. Анна Степановна вдруг выпрямилась, насколько ей позволяла больная спина. Её лицо просветлело, словно она увидела что-то поверх плеча бандита.
- Будьте вы прокляты, - произнесла она отчётливо и тихо.
- И ты, и хозяин твой. Земля под вами гореть будет. А сына моего Бог бережёт.
Её лицо исказила гримаса боли, рука судорожно сжала фотографию. В груди словно разорвалась граната. Воздух кончился. Анна Степановна качнулась и сползла с кресла на пол. Альбом выпал из рук, но фотографию сына она так и не выпустила. Её открытые глаза смотрели в потолок, но видели уже не грязный сапог бандита, а высокое чистое небо. Клим брезгливо потрогал её шею двумя пальцами.
Пульса не было. Тьфу ты, он сплюнул на ковер, сдохла ведьма, сердце не выдержало.
- Что делать, шеф? - спросил один из громил, держа в руках вспоротую подушку.
- Валить надо, - Клим вытер руки платком, словно испачкался. - Пустая хата, нет тут ничего. Ушёл доктор, ищи ветра в поле теперь.
Они ушли, оставив за собой разгромленную квартиру и тело маленькой женщины, которая победила их своим молчанием.
Анна Степановна лежала на полу, сжимая в мёртвой руке улыбающегося мальчика с гладиолусами. И казалось, что она всё ещё защищает его, закрывая собой от всего зла этого мира. Посёлок Таёжный оправдывал своё название сполна. Он был словно родинка на теле огромного зелёного зверя, затерянный среди бескрайних кедровников, отрезанный от большой земли сотнями километров грунтовок, которые весной превращались в непролазное месиво.
Здесь время текло иначе. Густо, медленно, как смола по древесному стволу. Прошло три года. Андрей, которого здесь все звали уважительно, Петрович, возвращался с дежурства. Снег под валенками скрипел так звонко, словно кто-то ломал сухой крахмал. Мороз стоял за тридцать, но воздух был сухим и вкусным, его хотелось пить глотками. В местном фельдшерско-акушерском пункте Андрей был и хирургом, и терапевтом, и акушером, и психологом.
За эти три года он вырезал аппендициты на кухонных столах при свете керосинки, принимал сложные роды у жены Лесничева и вправлял вывихи лесорубам. Местные на него молились. Для них он был сильным, святым, человеком без прошлого, который умел творить чудеса своими длинными, чуткими пальцами. Андрей толкнул калитку дома.
Из трубы валил дым, ровный белый столб, уходящий в синее небо. Дома ждала Нина. Нина была учительницей начальных классов. Не красавица в привычном понимании, широкое лицо, крупные руки, обветренные губы. Но от нее исходило такое внутренное, печное тепло, что рядом с ней оттаивали даже самые замерзшие души. Она подобрала Андрея в первый месяц его жизни здесь, когда он, оглушенный одиночеством и страхом, почти сломался.
Подобрала, обогрела, ничего не спрашивая. В доме пахло сдобным тестом и сушеными травами.
— Пришёл? — она выглянула из-за ситцевой занавески, улыбаясь одними глазами.
— Садись, щи суточные настоялись. Андрей сел за стол, накрытый клеёнкой, в мелкий цветочек. Нина поставила перед ним дымящуюся тарелку, положила ломоть наздреватого хлеба.
Она двигалась плавно, без суеты. Они жили вместе уже два года. Это не была та испепеляющая страсть, что связывала его с Леной. Это было другое, тихое, уважительное родство двух одиночеств. Нина знала, что Андрей любит другую. Она видела это потому, как он подолгу смотрит в темное окно, как вздрагивает от телефонных звонков в сельсовете. Она знала, но молчала, благодарная и за это, за то, что он рядом, что его куртка висит в прихожей, что ночью можно прижаться к его спине и слышать его дыхание.
- У Иванишиных корова отелилась, — рассказывала она бытовые новости, пока он ел. - А в школу дрова завезли сырые, опять дымить будем.
Андрей кивал, слушая её ровный голос, но мысли его были далеко. Три года тишины. Три года неизвестности. Жива ли Лена? Смогла ли выбраться? Растёт ли у неё живот или она избавилась от ребёнка, если он вообще был? Эти вопросы жили в нём как осколки шрапнели, которые нельзя извлечь, не убив пациента.
Этой ночью метель разыгралась не на шутку. Ветер бился в бревенчатые стены, выл в трубе голодным зверем. Дом вздрагивал, но держал удар. Андрею снился сон. Он был таким ярким, объемным, что казался реальнее яви. Андрей стоял посреди залитой солнцем поляны. Вокруг не было ни снега, ни тайги, только высокая сочная трава.
И на руках он держал младенца, мальчика. Андрей чувствовал его тяжесть, ощущал тепло маленького тела через тонкую пеленку. Ребёнок пах молоком и чем-то неуловимо родным. Так пахнет только твоя собственная кровь. Младенец открыл глаза, серые, внимательные, андреевские, и улыбнулся беззубым ртом. На щеке у него появилась крошечная ямочка, точно такая же, как у Андрея.
Андрея накрыла волна такой нежности, такой острой, пронзительной любви, что сердце, казалось, разорвётся от счастья.
- Сын, — прошептал он во сне, — мой сын.
Он проснулся от собственного крика, рывком сел на кровать и жадно глотая воздух. Сердце колотилось в горле, на лбу выступила испарина. В комнате было темно, только снег за окном давал призрачный синий цвет.
Рядом завозилась Нина. Она приподнялась на локти, встревоженно касаясь его плеча.
- Андрюша, что с тобой? Ты кричал!
Андрей провёл ладонью по лицу, стирая остатки сна, который не хотел отпускать. Запах младенца всё ещё стоял у него в носу, перебивая запах сушеной мяты.
- Снилось, — хрипло сказал он. - Нина, мне снился сын. Я держал его на руках, я чувствовал его, господи, как наяву.
Он посмотрел на неё расширенными зрачками.
- Кажется, у меня родился сын, Нина. Где-то там, далеко. Я знаю это, я чувствую.
Нина замерла. В полумраке её лицо казалось высеченным из камня. Она смотрела на мужа, чужого мужа, которого любила больше жизни, и в её глазах плескалась тёмная глубокая боль. Она медленно опустила руку на его одеяло, погладила.
- Дай бог, Андрюша! — тихо произнесла она. Голос её не дрогнул, но в нём прозвучала такая безнадёжность, что Андрею стало стыдно.
- Пусть хоть где-то твоя кровь проросла. А я вот…
Она отвернулась к стене, натянув одеяло до подбородка.
- Пустая яблоня я, пустоцвет. Бог не дал и не даст уже. Спи, Андрюша, спи.
Андрей лежал, глядя в потолок, и слушал, как Нина беззвучно плачет, стараясь не вздрагивать плечами.
Ему хотелось обнять её, утешить, но он понимал, что любое его слово сейчас будет ложью. Он не мог дать ей того, чего она хотела больше всего — ребёнка. Не потому что не хотел, а потому что это была её трагедия, давняя, медицинская, необратимая.
продолжение