Андрей ещё не догадывался, что через несколько часов ему придется нарушить все законы — и человеческие, и врачебные, — чтобы спасти то единственное, ради чего стоило жить: любовь.
31 декабря 1996 года начиналось мирно.
В квартире пахло не преступлением, а старой советской мастикой и ванильным сахаром. Этот запах, сладкий до приторности, казалось, въелся в обои, в полированный сервант, в саму атмосферу дома, где время застыло где-то в середине восьмидесятых.
Андрей стоял в прихожей, глядя на свое отражение в мутном зеркале трюмо. Тридцать лет. Усталые серые глаза, ранняя седина, белый воротник рубашки, который уже начал натирать шею.
— Андрюша, ты шарф-то не забыл? Там минус двадцать передавали. А у тебя горло слабое.
Голос Вали звучал мягко. Она вышла из кухни, вытирая руки о передник. Была воплощением уюта — такого, от которого хочется открыть форточку, чтобы глотнуть морозного воздуха. В руках держала объемную сумку.
— Вот, собрала тебе.
Она начала перечислять, загибая пальцы, словно отчитывалась перед строгой комиссией.
— Пирожки с капустой, ещё горячие. Я каждые в отдельную салфеточку завернула, чтобы масло не проступило. Винегрет в баночке, крышку туго затянула. И носочки, Андрюш, шерстяные — мама вязала. В ординаторской по полу всегда тянет, переодень обязательно.
Андрей смотрел на её руки — пухлые, покрасневшие от горячей воды и кухонной суеты. Валя любила его. Любила так, как умела: через сытую еду, выглаженные стрелки на брюках и крахмальные наволочки. Она даже шнурки на его зимних ботинках умудрялась гладить, чтобы они лежали ровно. Это была не любовь женщины к мужчине, а забота наседки о неразумном цыплёнке.
— Спасибо, Валь.
Он взял сумку. Она была тяжелой, словно он уходил не на сутки, а в полярную экспедицию.
— Не стоило столько, я же работать иду, а не есть.
Из комнаты выглянула Анна Степановна. Мама была маленькой, сухонькой, но занимала собой все пространство квартиры. Её авторитет был непререкаем, как программа «Время» в девять вечера.
— Берия, не ворчи, — прикрикнула она, поправляя очки. — Смотри, какая девка золотая тебе досталась. Другие вон по кабакам скачут, курят, тьфу. А эта всё в дом, всё для мужика. Хватай и беги в ЗАГС после праздников, пока не увели. Мне внуков нянчить пора, а ты всё тянешь. Тридцать лет мужику, а живёшь как бобыль при живой бабе.
Слово «баба» в её устах звучало почти ласково, но Андрея передёрнуло. Он чувствовал себя загнанным зверем, которого обложили красными флажками заботы и ожиданий.
— Мам, мы это обсуждали.
Он накинул пальто, стараясь не встречаться глазами ни с матерью, ни с Валей. Валя смотрела на него преданно, по-собачьи, готовая простить любую грубость за один ласковый взгляд. От этого взгляда внутри поднималась глухая тоска.
— Опаздывает он, — фыркнула мама, поворачиваясь к телевизору, где Женя Лукашин в сотый раз собирался в баню.
— В Новый год нормальные люди за столом сидят, семью строят, а он в больницу сбегает. От счастья, что ли, бежишь, сынок?
Андрей не ответил. Он толкнул тяжёлую входную дверь, и холодный подъездный воздух ударил запахом сырости и кошачьих меток. Он сбегал. Да, мама была права. Он бежал от душной правильности Вали, от материнских упрёков, от ощущения, что его жизнь — это кем-то написанный черновик, который уже поздно переписывать.
В больнице, среди запаха хлорки, спирта и чужой боли, ему дышалось легче. Там он был хирургом Волковым, спасающим жизни, а не неблагодарным сыном и холодным женихом.
К полуночи на подстанции скорой помощи воцарилось то особенное звенящее затишье, которое бывает только перед бурей. Город за окнами жил своей жизнью. В морозном небе расцветали дешёвые китайские фейерверки, где-то далеко выли сирены, но в ординаторской было тихо.
На столе, накрытом белой простыней вместо скатерти, стояли разномастные чашки, ваза с мандаринами и торт «Наполеон», испечённый старшей медсестрой. Спирта на столе не было — главврач грозился увольнением, — но в воздухе витал отчётливый сладковатый дух медицинского спирта, разбавленного глюкозой.
Андрей сидел у окна, грея руки о чашку с остывшим чаем.
— Андрей Петрович, — тихо позвала Людочка, молоденькая медсестра только после училища, — а почему вы не женитесь? Ну, на Валентине. Она же так за вами ходит.
Андрей усмехнулся, глядя на своё отражение в тёмном стекле.
— Потому что жениться надо по любви, Люда, а не по удобству.
— А вы любили?
— Любил, — ответил он неожиданно честно, даже для себя.
Давно, ещё в институте. Только там папа был из министерства. Сказал, ты, Волков, нищий, ты ей не пара. И увёз её в Москву. Выдал замуж за партнёра по бизнесу. Я тогда, Люда, умер. Осталась только оболочка в белом халате. А оболочкой жениться ни к чему. Он хотел сказать что-то ещё, но телефонный звонок резкий и требовательный, разрезал тишину ординаторской.
Андрей снял трубку. Голос диспетчера звучал сухо, по-деловому. Травма. Тяжелое ДТП на Ленинском. Женщина. Примерный возраст 25−30 лет. Черепно-мозговая, множественные переломы, шок второй степени. Давление падает. Встречайте. Везут. Через три минуты они уже стояли в приемном покое. Распахнулись двери, впуская клубы морозного пара и запах выхлопных газов. Санитары вкатили каталку. Даже сквозь грязь и кровь было видно, пациентка непростая.
На ней была роскошная соболиная шуба, сейчас распахнутая и испачканная бурыми пятнами. Под шубой — дорогое брендовое платье.
- Ого ,- присвистнул санитар Митя, - вся в золоте, а умирает так же, как бомжиха.
Лицо женщины было превращено в кровавую маску. Отёк, гематомы, ссадины. Узнать её было невозможно.
- В операционную! — скомандовал Андрей, на ходу натягивая перчатки.
- Режем одежду, срочно доступ к подключичке!
В операционной закипела привычная отлаженная работа. Ножницы с хрустом разрезали дорогую ткань платья, обнажая бледную кожу. Андрей действовал автоматически, пока его взгляд не зацепился за деталь, которая выбивалась из общей картины. На шее женщины среди бриллиантового колье висел простой дешёвый серебряный кулон, напочерневший от времени нитки.
Маленький ангел с кривоватым крылом. Рука Андрея с ножницами замерла в воздухе. Время остановилось. Звуки аппаратуры, голоса коллег — всё исчезло. Остался только этот ангел. Он выпилил его сам, из обычного полтинника на первом курсе института. Лобзиком в общежитии, стирая пальцы в кровь. Подарил ей на Новый год десять лет назад. Она тогда сказала, я буду носить его всегда, это мой оберег. Она носила его все эти годы. Тайком от богатого мужа под бриллиантами у самого сердца.
Лена. Выдохнул Андрей, ноги стали ватными.
- Андрей Петрович, давление по нулям!
Крик анестезиолога вернул его в реальность.
- Фибрилляция!
Монитор противно запищал, рисуя роковую прямую линию. Асистолия.
- Всё, Петрович, — анестезиолог стянул маску, глядя на часы. - Остановка.
- Время смерти?
- Нет!
Андрей отшвырнул инструмент.
- Нет! Не сегодня!
Он, нарушая все инструкции, оттолкнул сестру и навалился на грудную клетку пациентки. Прямой массаж сердца, тяжело, ритмично, всем весом.
- Адреналин в сердце, быстро, заряжай двести!
- Андрей бесполезно, травмы несовместимы, — попытался остановить его коллега.
- Я сказал, заряжай, - прорычал Волков. Глаза его были безумными.
- Дыши, Лена, дыши, я приказываю, ты не имеешь права.
Он качал пять минут, десять. Слышен был хруст ребер, но он не останавливался. Пот заливал глаза. В операционной стояла мёртвая тишина, нарушаемая только его тяжёлым дыханием и звуком ударов. — Есть ритм, — вдруг крикнул анестезиолог. — Завелась, синусовый.
Андрей сполз по кафельной стене на пол, дрожащими руками стягивая маску.
- Жива.
К нему подошла медсестра Людочка, в руках она держала грязную и залитую кровью сумку пациентки.
- Андрей Петрович, тут из сумки выпало. Ежедневник. Толстый такой. Спрячьте. Там… Я мельком глянула, пока документы искала. Там такое написано. Лучше милиции этого не видеть.
Андрей взял в руки тяжёлую тетрадь в кожаном переплёте. Он ещё не знал, что держит в руках приговор и для тех, кто пытался убить Лену, и для своей собственной спокойной жизни.
Ординаторская в эту ночь напоминала островок зыбкого спокойствия посреди бушующего океана боли. За окном в морозной темноте город продолжал праздновать. Глухо ухали салюты, расцвечивая небо над больничным корпусом неуместными яркими вспышками. Но здесь внутри царила тишина, нарушаемая лишь мерным гудением старого холодильника и тиканьем настенных часов.
Андрей сидел за столом, ссутулившись под светом настольной лампы. Перед ним лежал толстый ежедневник в переплете из мягкой, дорогой кожи, цвета переспелой вишни. Вещь статусная, кричащая о достатке, такая же, как и шуба, в которой привезли Лену. Но страницы, исписанные мелким летящим почерком, хранили не расписание деловых встреч и не списки покупок. Руки Андрея, привыкшие держать скальпель твердо и уверенно, сейчас едва заметно дрожали, переворачивая плотные листы.
14 октября.
Сегодня он снова ударил меня. Просто за то, что я улыбнулась водителю, когда тот открыл мне дверь. Удар был хлестким, тыльной стороной ладони, чтобы не повредить маникюр, но разбить губу. Вкус крови во рту стал для меня привычнее вкуса утреннего кофе. Вечером он принёс бархатную коробочку, кольцо с рубином. Сказал, носи, чтобы закрыть синяк, если кто спросит.
Я для него не жена. Я дорогая вещь, которую можно швырнуть об стену, а потом подклеить золотом, чтобы не потеряла товарный вид. Андрей сжал виски пальцами, чувствуя, как внутри нарастает глухая, тяжелая ярость. Он помнил Лену другой, смешливой студенткой в простеньком ситцевом платье, которая боялась грозы и любила кормить уток в городском парке. Сейчас, читая эти строки, он физически ощущал, как методично день за днём в ней убивали ту самую светлую девочку.
Он перелистнул несколько страниц. Почерк стал рваным, буквы прыгали, словно их писали в лихорадке. 20 декабря. Я знаю. Теперь я знаю всё. Случайно услышал разговор в кабинете. Он думал, я уехала в салон. Сейф был приоткрыт. Там лежали кассеты. Я взяла одну, пока его не было.
На записи он… он договаривается с начальником своей охраны, с Климом. Они обсуждают убийство папы. Спокойно, как покупку новой машины. Старик мешает слиянию, надо убрать. Барс заказал моего отца, чтобы забрать бизнес. Я сплю в одной постели с убийцей моего папы. Господи, как мне жить с этим, как дышать? Андрей закрыл глаза. Картинка складывалась в чудовищный пазл.
Вот почему она сбежала именно сейчас, в канун Нового года. Не просто от побоев, а от ужаса, который больше невозможно было терпеть. Последняя запись была сделана совсем недавно, может быть за пару часов до аварии. Я решилась, сегодня. Я забрала кассеты. Если меня поймают, я труп. Но лучше смерть, чем эта жизнь. Я смотрю на серебряного ангела, которого храню в тайнике под подкладкой сумочки, и вспоминаю Андрея, его глаза, его руки.
Только память о нём не дает мне сойти с ума. «Прости меня, Андрюша, что я тогда сдалась. Если бы я знала… Если бы я только знала…»
продолжение