— Последние два-три года у меня проблемы с деньгами, я потеряла крупную сумму не один раз и это продолжается— сказала Лиза грустно. — Я всё проработала. Всё, что могла. Но это не уходит. Я хочу понять родовые корни.
Мы разложили род на метафорических картах..
И, как это часто бывает, первой поднялась большая история — раскулаченные семьи. Две.
В одной — пропавший муж: то ли погиб, то ли исчез навсегда.
В другой — выселение, дорога, холод, и из двенадцати детей четверо не доехали.
Такие истории часто бывают причиной безденежья у потомков.
Как будто в память о пострадавших предках мы не имеем права на успех и тоже должны выживать. Но в этот раз все пошло странно.
Я сразу заметила, что Лиза не выложила на стол всех родственников, как обычно это бывает. Мама-папа, дедушки-бабушки парочками, да, прабабушки-прадедушки. Но тут вдруг я вижу, что как-то люди выбраны выборочно, а какая-то карта есть, какая-то нет. Я промолчала.
Лиза взяла в руки свою карту симптома — ту самую, которую выбрала почти не думая, — и стала медленно вести ею вдоль рядов родственников.
Я спросила тихо, почти шёпотом, как будто боялась спугнуть происходящее:
— Куда тянет твой симптом?
Казалось очевидным: он должен был потянуться к тем предкам, чьи судьбы были изломаны раскулачиванием, к тем большим трагедиям, которые так легко объясняют боль.
Но произошло совсем другое.
Симптом вдруг свернул в сторону живых — к родителям, к матери…
А затем — дальше.
К бабушке, матери матери, той, которую сначала даже не положили на стол.
Как будто её и не было.
Это удивило меня и одновременно заинтриговало.
Потому что в такие моменты понимаешь: сейчас мы подошли к чему-то настоящему.
Я попросила выложить бабушку на стол.
И в ту же секунду у Лизы полились слёзы — не капля за каплей, а потоком, словно прорвало плотину, которую держали десятилетиями.
Позже мы поняли: это было сильнейшее чувство вины.
Не личной — родовой.
Системной.
У этой женщины была тяжёлая судьба.
И именно в сорок два года — ровно в том возрасте, когда Лиза потеряла деньги, — бабушка умерла.
И тогда в воздухе повис вопрос, от которого стало почти физически тяжело:
почему в роду до сих пор нужно ставить памятники этой женщине и ее судьбе?
Зачем снова и снова платить — если не жизнью, то бедностью?
Почему Лиза словно расплатилась деньгами за смерть женщины, которую она даже не знала?
Ответ оказался простым и страшным одновременно.
Мать Лизы и её сестра были глубоко обижены на свою мать.
Это была детская обида — за сиротство, за боль, за то, сколько горя им пришлось пережить после её смерти.
В семье говорили только об этом.
Только о том, как она «ушла и бросила».
А о том, какой была её жизнь,
о том, сколько она вложила,
как растила этих детей,
как отдавала им годы, силы, саму себя —
об этом не говорили.
И тогда потомки, из верности своим матерям, сделал молчаливый выбор:
эту бабушку забыть.
Вытеснить.
Как будто её не было.
Как будто она не дала жизнь.
Как будто она не любила.
Но душа то у нас есть. И свою душу не обманешь, душа не прощает несправедливого забвения.
И то, что не было оплакано и признано, продолжает требовать платы. И мы сами себя наказываем неосознанно за это забвение.
Женщину словно вычеркнули.
Повесили невидимым грузом вины и обиды — и забыли.
И именно поэтому кто-то из потомков должен был снова и снова напоминать о ней —
бедностью, утратой, симптомом.
Бабушка не «прощала».
Не позволяла Лизе быть успешной. (На самом деле сама Лиза не прощала себя, конечно)
Бабушка, которую звали Марусей, умерла в 42 года.
И ровно в 42 года клиентка потеряла деньги.
Как будто не жизнью — так судьбой, не телом — так финансовым потоком она заплатила за эту потерю..
Мы долго говорили с Лизой о бабушке.
Пытались уговаривать бабушкин образ — разрешить внучке не только быть живой и здоровой и долго жить, но и снова быть успешной, состоятельной, такой, какой Лиза была раньше.
Но бабушка не соглашалась.
Что-то внутри стояло глухо и неподвижно.
Как закрытая дверь, за которой не слышно ни шагов, ни дыхания.
Я уже почти отчаялась, перепробовав все приемы. И тут...
Бывает этот особый момент в работе — когда ты честно сделал всё, что умел, и вдруг понимаешь: нет, пока не пускают.
И вдруг и лицо Лизы словно осветилось изнутри.
Она подняла на меня глаза, и я увидела в них свет — свет найденного смысла.
— Я поняла, — сказала она тихо.
— Бабушка обижена не на меня. Она обижена на то, что мы не даём ей места. Мы её не вспоминаем. Мы почти не говорим о ней. Мы мало молимся за её душу. Как будто её и не было.
И в этот момент всё встало на свои места.
Ей нужно было не искупление.
Не жертва.
Не плата деньгами или судьбой.
Ей нужно было место.
Место в роду.
Место в памяти.
Место в сердце.
Мы проговорили нужные слова.
Признали её судьбу.
Вернули ей принадлежность к роду.
И только тогда она — разрешила.
бабушка, живущая в душе у Лизы (по сути сама Лиза) разрешила себе быть счастливой.
Разрешила быть успешной.
Разрешила вернуть успех деньги в жизнь Лизы.
Это был удивительный, очень тихий момент.
Без пафоса. Без фейерверков.
Но с ощущением, что что-то в системе наконец-то встало на своё место.
И когда Лиза ушла, в ней было что-то новое и очень тихое.
Не эйфория.
Не восторг.
А глубокое, тёплое спокойствие —
то самое, которое появляется, когда внутри наконец перестают спорить живые и мёртвые,
и каждый занимает своё место.