Боги войны в атаку не ходят. Часть вторая

Олег Тарасов

Глава 15
Григорьеву-младшему тринадцать лет! День рождения Димушке праздновали в жаркую августовскую субботу днём, не откладывая приятное дело на вечер. Гостей набралось полквартиры: детворы - восемь неугомонных крикливых персон и почти столько же взрослых. Юным человечкам в безраздельное пользование выделили зал (оттуда на всякий случай убрали высокую китайскую вазу и неоновый торшер на тонкой ножке, похожий на початок камыша), а старшие скромно устроились на кухне.

Подвыпивший Олег Михайлович – с масляными счастливыми глазами, хлебосольно подливал своему «эшелону» вина, шампанского, водки, заглядывал в зал полюбоваться племенем младым. Димушка его деловито восседал на самом почётном месте длинного, уставленного лакомствами стола. В белоснежной выглаженной рубашке, при чёрной бархатной бабочке (Надюша одёжей рулила), именинник своим видом неожиданно возродил в памяти Григорьева-старшего дремучее, нерасхожее слово «барчук».
«Барчук», что в прежнем, советском сознании означал бы мальчишескую изнеженность и капризность, однако же, у хмельного Григорьева прилепился к Димушке за тщательно прилизанные волосы – строгие, прямые, за пухленькие, здорового телесного тона щёчки, за яркие красивые губы и выдержанный, степенный взгляд. Аккуратность, ухоженность и наглядное достоинство повзрослевшего на год сына, отозвались умилённой улыбкой главы семейства.

Хорошо, что родили Димушку, счастье ведь неописуемое: дочери почти двадцать, норовит повзрослее быть, значит, скрытней, отдалённей, а тут шкет – мужичок в миниатюре, такой любимый, такой забавный! Хорошо, что оба стола - на кухне и в зале, ломятся от еды; и щедрость эта, широта, не на последние рубли, не через тугой пояс. С ощутимым достатком его семейство, что по таким временам не каждому выпало.
От выпитого, от внезапного наполнения груди каким-то сладостным нытьём, Григорьеву захотелось уединиться, высказать благодарность Богу - невидимому хозяину судьбы своей. Он вышел на балкон, под жарким обеденным солнцем с наслаждением расправил отяжелевшие плечи (вот что значит новый образ жизни - всё за баранкой), окинул взглядом небольшую речушку, что струилась позади плотных зарослей. Что за диво сегодняшний день?

Армия позади, он майор запаса. Родной полк разогнали под чистую, а боевое знамя, что берегли как зеницу ока пятьдесят с лишним лет, и которое из священного символа превратилось в складскую тряпку отправили куда-то наверх. И соседний за забором танковый полк – туда же – швырнули в небытиё. И мотострелковый. Лежат вычленённые из строя знамёна теперь где-то в огромной куче, пылятся по полкам, и кто под суконными чехлами разберёт: какая история, какие подвиги сокрыты за каждым знаменем?

Бронепоезд, каким гордился Советский Союз, с главного пути задвинули куда подальше, на задворки, и там в покое не оставили: то какое колесо лишним признают - открутят, то крышу снесут, то какую-нибудь трубку отпилят, словом, в металлолом превращают. Вроде всё верно, с обоснованием действуют, по плану, но сердце порой нет-нет, а защемит: какие люди рядом были – бескорыстные, стоящие, цельные; какие виды на службу имели, как о счастливой жизни мечтали! Где всё это? Полковых соратников - «громовержцев среднего калибра», разметало, шутка сказать, по миру! Кто в армии счастья пытать остался, кто уехал из Забво куда глаза глядят, кто на гражданскую тропку свернул. Видел он и бывших товарищей, спившихся в ноль, в полное убожество…

Нет, не о том он думает! Душу по прошлому рвать нечего, самолично тысячу раз убедился – рви, подстёгивай себя на сегодняшние дела, на заботы будущие! Назад голову вертеть – шею свернёшь! На былом крест!
Сегодня чудо-день, Димке одиннадцать лет! Лето, все сыты-здоровы! Он в сумасшедшем шторме перемен не пропал как многие, не растерялся. Что греха таить, армейское наследство спастись помогло: выкупил в полку по дешёвке газончик шестьдесят шестой, поменял на «Рафик». Подкрасил приобретение снаружи, подшаманил внутри и за мзду «браткам» вклинился «извозчиком» на маршрут.
Собственный микроавтобус у него теперь и личный бизнес - круги не на дядю наворачивает, а себе на карман! И даже немного капиталистом стал - по выходным напарник в работе, а он как белый человек – отдыхает!
- Пап, к телефону! – именинник собственной персоной высунулся на балкон и отвлёк отца от приятных задушевных мыслей.

Григорьев-старший взялся за трубку, и заслышав странный, вроде бы и знакомый, но ускользающий из памяти голос, долго пытался определить кто же звонит. К его смущению собеседник претендовал на знакомство отнюдь не мимолётное: поинтересовался о дочери, о сыне Димке и даже о старой машине Олега Михайловича – огненной шестёрке. «Продал! Теперь Тойота! – без утайки, сам от себя не ожидая, отчитался о делах автомобильных Григорьев и простосердечно выложил, - а мы тут Димушке день рождения отмечаем»!
Он улавливал очень близкие слуху нотки из прошлой жизни, но имя абонента той стороны ускользало как наваждение. Три раза он спрашивал, кто это, на что из трубки доносилось удивлённое: «Михалыч, в самом деле узнать не можешь»? И хмельной Григорьев считал эти прятки за справедливую игру, где он пока не в выигрыше, и ломал пьяную голову догадками. Потихоньку он вспомнил, что интонации, точно - знакомые, а вот голос совсем не знакомый, даже какой-то нечеловеческий, металлический.

- Водочный магнат из дома не свалил?
Вон что! Наконец-то в вопросе выложился настоящий, кровный интерес собеседника, и всё стало по местам. «Чёрт побери! – Фалолеев! – пробило Григорьева. - Надо же»!
- Генка, ты что ли?!
- А кто ж! – как-то странно ответила трубка, но сомнений не осталось – Фалолеев.
- Съехал Андрей, – известил Григорьев давнего сослуживца, товарища и соседа и не удержался от прямого, зудящего вопроса. - Как ты умудрился его кинуть?
- Не будем об этом, - открестился от неприятной темы Фалолеев.
- Как сам? Столько лет… тебя ведь из-за денег искали.
- Встретимся, поговорим.
- Ты в Чите?! – удивился Григорьев.
- Угу.
- Так приезжай! У нас компания, отличный стол.
- Не могу! – отказался воскресший Фалолеев. - Завтра ещё позвоню.

Пока Григорьев переваривал новость и отходил от немалого потрясения, детвора сговорилась в парк, на аттракционы. Клич «сейчас бы на карусельку!» был брошен самой центровой девочкой – худенькой, задиристой, но уже познавшей магические чары своих бойких карих глаз. Призыв покататься не канул в пустоту, а быстро обрёл полный комплект галдящих сторонников.
- Думай, папа, детишки в парк хотят! – выразительно заявила Григорьеву супруга, вкладывая туда и пожелание с выпивкой притормозить. Однако, её драгоценный муж заупрямился с ходу, без раздумий:
– По такой жаре - парк?! – он в поисках поддержки посмотрел на полупьяного Семёновича – своего близкого товарища и отца центровой девочки. – И поддали выше крыши, какая машина?

Семёнович – коренастый, истекающий застольным потом мужик, с понятием нагнал строгости в осоловелые глаза: в самом деле, какой парк, какая машина?!
Одёргивания отца толкнули девочку на хитрость: она чуть шагнула в сторону и умолкла, вроде как взяла свои пожелания обратно, но её насупленный вид, сокрытый от взрослых, мальчики поняли верно – качели и только качели! 
- Ну, папа! – с мольбой потянулся к Григорьеву сын, - мы очень хотим!
Именинник рвался угодить бойкой кареглазой гостье любыми просьбами, любой ценой, лишь бы та запомнила его день рождения в полной, разудалой красе: чудный роскошный стол с двухэтажным тортом, разноцветные шипучие лимонады, куча каких хочешь конфет и в золотинках, и в обёртках, шоколадки – большие, маленькие! А если папа запросто увезёт компанию на карусель, счастью не будет конца! Папочка определённо должен расстараться для его праздника!

Но Григорьев-старший идею с парком упрямо отторгал:
- Сегодня – пас! – махал он руками и делал непонимающий взгляд. – Некому такую ораву везти!
- Вызови напарника с маршрута! – его Наденька твёрдо держала сторону детей и не отставала с указаниями.
- Как я его вызову?
- Звони его жене, пусть на конечной ловит! - без раздумий скомандовала супруга.
- Ну! Коля делом занят, а я ему вводную – хозяйских детей вести!
- Вот именно - хозяйских! День рождения у твоего сына!
- Дался вам парк! – Григорьев улыбнулся, как улыбается сказочный волшебник, сгоряча наобещавший кучу несбыточных чудес и прижатый с разоблачениями к стенке: мягко и виновато. - Самый лучший парк в такую жару - на речке! С шашлыками!
Неизвестно, как детишки наседали бы с аттракционами дальше, но кареглазая заводила вдруг подпрыгнула на худеньких, кривоватых ножках, захлопала в ладоши и крикнула:
- Ура! Шашлыки!
Малолетние поклонники вмиг забыли про парк и карусельки, и Григорьев, с видимым облегчением, пьяной, нестойкой походкой отправился в гараж за мангалом.

Глава 16
После дня рождения Олег Михайлович лежал в постели, недомогал. Перебрал, конечно, он в честь сына: помнил, как тлели в мангале алые угли, как вертел он шампура с мясом, луком и помидорами, как под детское звонкое щебетание рассовывал он горячие шпажки в маленькие ручки… а потом всё, провал!
Когда Григорьев вяло потянулся к телефону – не выползая из-под тонкой глаженой простыни, с опознанием собеседника чуть не повторилась вчерашняя история. Вопрос «кто это?» не только тревожно заметался по его сонным, заспиртованным мозговым извилинам, но чуть было не сорвался с языка. Неожиданно он вспомнил странный разговор суточной давности и будто махом сорвал шторку с загадочного портрета собеседка - «Да чтоб ты – Фалолеев»!

И опять он удивился голосу Фалолеева, что никак не вязался с прежним Геной, каким тот увольнялся из полка – китель старшего лейтенанта небрежно расстёгнут, фуражка в руках, галстук - долой! Причёска по моде – густая ершистая площадка, взгляд, из которого сразу понятно: парень навсегда и с удовольствием освобождается от бремени службы, формы и всего тошнотворно-дурацкого, что цепко охватило армию. Не вязался голос и с тем Геной, что был у коммерсанта Андрея правой рукой – этакий сноб, то ли знающий, то ли завышающий себе цену.

Интересно, как он выглядит сейчас и что принесло его в логово врага?
- Где встретимся? – спросил Фалолеев.
- Да хоть домой приезжай! – позвал Григорьев с привычным радушием и успел подумать, что опохмелится под интересную беседу.
- На улице бы надо…
- Что так? – совершенно искренне не понял Григорьев.
- Ну, постарел, понимаешь, полысел и всё такое, - странно хохотнул Фалолеев. – Не хочу твою Наденьку пугать.
- Наденьку? Испугать лысиной? Шутишь!
- Короче, на нейтральной территории! – генеральским тоном рубанул бывший старлей, и Григорьев аж крякнул от такого указания – во как резво растут былые щеглы!
Сговорились на три часа дня. Григорьеву требовалось выветриться, чтобы за руль сесть свежим молодцом. В голове его уже прояснялось, но он никак не мог отбросить мысль, что бывший сослуживец банально темнит: видишь ли, полысел, напугает Надежду! Он дюжину лет как полысел, и ничего, народ не шарахается. Потом Григорьева успокоил вариант, что Фалолеев боится засады, в которой он, Григорьев, потенциальный помощник всё же Андрею - пять лет полной неизвестности могут таить любой сюрприз.

На встречу Григорьев отправился с интересом и с какой-то скрытой радостью. Общее, дорогое ему прошлое разбередило-таки сердце, воскресило в памяти, что Фалолеев – птенец «гнезда его батарейного».
Он припарковал к тротуару белую малолитражную Тойоту, занырнул под просторный сине-жёлтый шатёр летнего кафе «Багульник». Ни в ком из сидящих (не больше дюжины) он Фалолеева не распознал, хотя пытался на прошлый его портрет набросить лет пять-семь, и предположил, что в первую очередь надо высматривать высокого и с волосатой головой. «Ведь врёт про облысение, - заключил он с уверенностью. – Не доверяет, потому городит всякую чепуху».
Высокого, волосатого парня, возрастом за тридцать, не обнаружилось. «Значит, я первый», - Григорьев не торопясь сел в пустой угол, лицом к выходу, чтобы не прозевать давнего товарища, и чтобы его одинокого, в белой футболке распознали издалека.

Худой, словно жердь, костлявый мужчина, за метр восемьдесят, вынырнул откуда-то сбоку и бесцеремонно сел на соседний стул. Григорьев не успел и слова сказать, как бесцеремонный субъект произнёс тем самым, знакомым по звонку, неестественным металлическим голосом:
- А Чита меняется, Михайлыч!
И тут же протянул руку – тонкую, обветшалую.
Меньше всего в этой ломаной фигуре, в жёлтых, глиняного цвета, почти старческих руках, Григорьев предполагал разглядеть бывшего сослуживца. Отставной майор молча раскрыл рот и замер, с трудом, против воли своей и памяти наполняясь новым образом Фалолеева: на левой половине лица – вертикально, от губы до лба, огромный шрам, сросшийся бугристым рубцом, словно к лицу прилипла бельевая верёвка – вся затасканная и обгрызенная… безволосая голова с полированным серым затылком и шершавым, будто крупитчатым лбом... кто бы подумал, ещё недавно модная шикарная «площадка», которой он втайне завидовал, и сейчас удручающая пустошь.
Хотя ошеломлённое молчание явно затягивалось, Фалолеев не торопил, подобное потрясение было уже не в диковинку. А Григорьев боялся вообразить неведомые страшные события, что покорёжили, состарили красавца Гену, боялся представить тот жёсткий, жесточайший переплёт, способный столь разительно видоизменить человека...
Объятия наверняка были бы неловкими, и нежданный гость их грамотно избежал… Когда сделали официантке заказ (Фалолеев выбрал крепкое иркутское пиво «Адмирал», а Григорьев яблочный сок - за рулём), то скованное безмолвие кое-как разбавилось разговором. Но неприятные, ужасающие открытия для отставного майора не закончились – сидя напротив, почти лоб в лоб, он обнаружил, что левый глаз товарища выбит, и там тускло, безжизненно сверкает стеклянный протез... Пират, да и только… не киношный, не рисованный, а натуральный, прежде хорошо знакомый…

Бывший сослуживец теперь больше угнетал, нежели располагал к воспоминаниям, и Григорьев скованно, поглядывая по возможности в сторону, выдавил из себя тройку пустых дежурных вопросов (отчего-то пропало желание общаться откровенно, а терзать Фалолеева, выпытывать что с ним случилось - и вовсе оторопь взяла). К тому же необъяснимая тревога тронула сердце Григорьева – не с добром появился тут Фалолеев. Хоть и легко чиркнула, мимоходом, будто мягкое крыло невесомой пташки, но он знал – если затаённая беда постучалась в ворота, то открывай ей обе половинки настежь, обрастёт как снежный ком, еле протиснется. И пусть человеческая логика твердила, что их «яйца» лежат по раздельным, далеко стоящим друг от друга корзинам, никто из них никому ничего не должен - спокойствие испарилось.
Фалолеев сильно изменился и внутренне: сухость, довольно рано вытянувшая из его тела жизненную силу, молодость и красоту, подгрызла и душу. Единственный глаз, что мог олицетворять принадлежность Фалолеева к роду человеческому, порой казался Григорьеву тоже стеклянным, безжизненным, мертвецким. Фалолеев жадно курил, кривя в затяжках и без того перекошенное лицо, словечки вылетали у него тоже сухо, выхолощено, будто у робота.

Григорьев тихо поразился одному воспоминанию. Это было прошедшей зимой: дочь - студентка читинского университета, сидела за компьютером – дорогим и редким чудом американской промышленности, сын учил Пушкинский «Зимний вечер», расхаживал по квартире и бубнил себе под нос бессмертные строки «Буря мглою небо кроет…». Дочь решила всех удивить: она набрала с книжки стихотворение в компьютер, запустила там какую-то программку и словно цирковой зазывала взбудоражила всю квартиру, – «Сейчас компьютер Пушкина читать будет»!

И точно, из белого пластмассового динамика без чувств, без эмоций, очень размеренно понеслось: «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя…». Было интересно, что слова, написанные на синем экране, электронная железяка преобразила в речь привычную и понятную русскую речь! Но кроме удивления возможностью заморского ящика ничего более не охватило семейство Григорьевых. Синтезированный голос – пустой, равнодушный, не понимающий ни на йоту из того, что заключает он в рождённых микросхемами словах, не способный постигнуть сути сказанного, осознать про мглу и снежные вихри, про обветшалую соломенную кровлю (куда тут понять даже живому американцу – создателю компьютера!), не способный передать того трогательного, человеческого, что Александр Сергеевич вложил в стих – ни на полмизинца не покорил слушателей.

И когда компьютер, механически бормоча, обратился к старушке, которая приумолкла у окна, Наденька не выдержала, и с серьёзным возмущением замахала руками: «Нет, уж нет! Такой Пушкин нам не нужен»! И она охваченная если не гневом, то недовольством, прочла сама, как буря воет зверем и плачет дитём… как печальна и темна ветхая лачужка… как рвётся автор услышать зимним вечером песню о девице…
И выплеснулась в стихах душа, которая и обязана была выплеснуться, и наполнила их квартиру высоким магнетизмом поэзии… и обрушился на Григорьевых вал трепетного смятения, сквозь который представилась буря, терзающая старую гнилую солому на крыше, и возник образ самого Александра Сергеевича, грызущего раскатанными африканскими губами белое гусиное перо, и будто наяву привиделась Арина Родионовна – лукавая, домашняя старушка, выглядывающая по углам оловянную кружку… и усугубилась лишь наглядно разница, между тем, какие духовные высоты способна почувствовать душа человеческая и тем, что рождённый прогрессом звук есть лишь звук и ничего более…

Сейчас Григорьев слушал монотонный, сродный с компьютерным голос Фалолеева, видел глаза его - такие разные по природе, но чем-то странно схожие: один стеклянный, неподвижный, немой, и второй – усталый, блёклый, словно с матовой поволокой, и не мог отделаться от ощущения, сколь мало человеческого осталось в том лейтенанте, одиннадцать лет назад лихо выпрыгнувшего из-под тентованного кузова ГАЗ-66…
Да что лейтенант! Григорьева вдруг охватило странное чувство, будто весь новый мир, вломившийся непрошенным гостем в его жизнь, жизнь его семьи, подло прокравшийся к его родителям, в полк, армию, воцарившийся теперь уже прочно мир на самом деле тоже вот такой: целиком надломленный, перекошенный, сюрреалистичный, одноглазый. Мелькнула пронзительно перед ним картина былого – высокий, красивый новичок Фалолеев поправляет фуражку-аэродром, тянет для доклада руку… глаза взволнованы и встревожены, но в них жизнь! Будущее!... Бога войны будущее!...
«Эх, боги, боги… не сходили мы в атаку, не поднялись! Вроде, как не наша это забота была… мда-а… а разгромили нас с другой стороны – новыми начальниками-иудами, бумажками о расформировании… и пойми, что лучше»?

Григорьев спохватился, что прошлое опять потащило его не туда и, мельком посмотрев на Фалолеева, понял, что не слышит его механической речи, не понимает смысла её. Он стал размышлять важно это или нет, как из трескучего потока вдруг донеслось слово «Рита».
- Помнишь, Риту-то? – Фалолеев смотрел в упор, пристально, и Григорьев оказался в таком фокусе его взора, что и искусственный чёрный зрачок будто строго буравил его вровень с живым. «Дьявол - и Риту не забыл! – Григорьев заёрзал как на горящих углях. - Впрочем, столько чужих «лимонов» на карман бросить – куда без дьявола»!
- Так, не особо, - как можно небрежнее отмахнулся он.
- А я помню, - признание Фалолеева вышло с особым, ностальгическим чувством. – Не поверишь, за те три разгульных года бабья натурально дивизион пропустил, а ни одну толком не помню. И ведь экземплярчики подбирал - с лица воду пить, а в голове даже самого красивого не осталось – всё, кроме Риты, выдуло!
Он вздохнул, как-то мелко, чувственно засуетился с пивом, отхлебал порывисто три больших глотка и, задержав на весу пустой бокал, притих.
- Скажу по секрету – из-за неё приехал! – Фалолеев ожил, стукнул посудиной о столешницу, снова нехорошо, бесцеремонно уставился на бывшего командира. - Случайно не пересекался?
Григорьев, что без охоты доил литровый пакет сока, в некоторой растерянности повертел стаканчик, прокашлялся, выдавил глухо:
- Видел… пару лет назад. С мальчиком… похоже сын. У неё… с Андреем, вроде, сложилось.

Кривые, рассечённые шрамом губы Фалолеева заёрзали, сжались – и вовремя: ещё чуть-чуть и они выпустили бы фонтан пива, что от удивления, а может от ненависти всколыхнулся внутри. Фалолеев преобразился едва ли не до трясучки: казалось, даже стеклянный глаз его, не могущий передать ничего кроме равнодушной пустоты, ожил, наполнился страхом. Пока он пребывал в смятении, и коль упомянут был Андрей, Григорьев не удержался выложить давний вопрос. Скорее уже не из любопытства, а от жалости:
- Что, Ген, тебя на чужие деньги понесло? Из-за них ведь… а?
- Оно тебе важно? – зло, по-дьявольски выдавил тот, утрясая бунтующее пиво обратно.
Григорьев на тон обиделся: Андрей – случайный сосед, и то пару лет назад разговаривал нормально, спокойно и даже обмолвился - «Я уж махнул на эти миллионы»! А тут…одно название - «вор», а разыгрывает святошу! Ну и он сам хорош, кто же спрашивает про деньги? Деньги есть деньги, люди их всегда желали, любой ценой.

Помолчали, отходчивый Григорьев попробовал «растопить» окаменевшего товарища:
- Ладно тебе, Андрей уже на эти деньги махнул!
- Ага, махнул, - прохрипел Фалолеев и будто загнанный в угол разбойник осмотрелся. – Ты верно угадал, отчего я разукрашенный-переломанный! Нашёл, он меня, мразь, выцепил! Остался бог войны из мценского уезда с голой жопой и разорванной рожей! – прежняя, мастерская его ирония из-за роботоподобного голоса вышла жалкой. - Всё распродал, рассчитался, проценты такие вернул, что на наркоте не поднять, и всё равно, подстерегли в тёмном переулочке…Кент, сука, дождался часа своего, лично приложился…
- Понятно, - тихо вздохнул Григорьев и сам себе удивился: глубокой, искренней жалости к раздавленному человеку не было и в помине; довлело ясное понимание, что тот своей волей свернул на кривую дорожку. Да что об этом говорить? Оба не маленькие, понимают!
- Как нашли? – спросил он, не надеясь на искрений ответ. Однако тут Фалолеев обошёлся без грубости и тайн, ему захотелось выплеснуть бывшему командиру всю нелепость своего «залёта», заострить, подчеркнуть, что конспирацию ему раскрыли по причине от него не зависящей.
- Глупое стечение обстоятельств, – Фалолеев непроизвольно ухватил пластиковый стакан Григорьева и сжал яростно, с хрустом, брызгами. - Невезуха!

Как видно, он не вжился в новые обстоятельства целиком, полностью, ещё прокручивал в голове прошлое, и там, задним числом желал переиграть свою судьбу.
- Меня в Мценске искали, в Коломне! Приходили ведь узнавать откуда родом, где учился? Приходили?
Григорьеву представилось как утвердительно клонится его голова, как мрачно, со скорбью вытягиваются его губы, что должно было означать – приходили (отрицать тот разговор не имело смысла, откровенно подтвердить – неприятно самому себе). И хоть на деле голова его осталась неподвижной, а губы он поджал еле заметно, правда ясна была и так.
- А мне Мценск, Коломна даром не нужны – мелкие городишки, деревня! Да я не дурак по жизни, надеюсь, помнишь? Я в Москву рванул, там фамилию жены сразу взял, «Фалолеева» даже не светил нигде – по уму всё делал, Михалыч, по уму...
Очень Фалолееву хотелось, чтобы кто-то проникся сочувствием к его судьбе-злодейке, которую он при всех своих математических победах и расчётливых уловках не смог переиграть.

- Квартиру купили, бизнес завертелся как по маслу, и хрен бы меня нашли, если бы я к другану своему в гости не сунулся. Его при училище служить оставили, в Коломне, и подъехал я как-то к КПП – договорились мы на природе гульнуть, а тут Кент со товарищи – справки про меня приехал наводить. Вот и вся встреча недружественных сил, нелепая и роковая…
Григорьев садился за руль с тяжёлым сердцем: Фалолеева всё таки было жалко. Тот – покорёженный, задумчивый, остался под шатром, повторил официантке заказ и потянулся худой рукой к пачке сигарет.
- Что меня на чужие деньги понесло? – спросил Фалолеев сам себя, мрачно уставив единственное око на металлическую, блестящую свежей краской, опору купола. – А кого бы не понесло?

Глава 17
Мелькнув прима-звездой – ослепительной, завораживающей, Лина в том вертепе больше не появлялась. Но единичного визита хватило, чтобы впечатление, рождённое ею в мужских сердцах, не исчезло бесследно. Напротив, с течением времени это впечатление обрисовалось в сказочное, эфирное наваждение. Фалолеев вспоминал Лину молча, обособленно, не желая допускать к дивному образу чужих комментариев, которые, как ему хорошо было известно, изобиловали бы пошлостью и грязью.
Андрей об очаровательной гостье отзывался высшей похвалой – медленно, с причмокиванием цедил: «Ничего девочка!», при этом глаза его вспыхивали оживлённым, азартным блеском. Несколько дней он порывался отыскать Лину в городе, теребил серую мышку насчёт адреса или телефона, но тщетно: знакомство его подружки-сводницы и Лины следовало бы назвать не знакомством, а случайным, одноразовым пересечением, и серая мышка при всём желании ничем помочь не могла.

Кент в отношении Лины зубоскалил откровенно, с положенной бывшему зеку театральной манерностью и презрением ко всему человечески хрупкому. Сквозь плотоядный оскал самца он смачно пояснял, что следовало бы «без разговоров завернуть той красотке ласты, и как следует вжарить»! Кент добавлял ещё парочку совершенно диких скабрезностей, заходился в восторге от собственной фантазии и гоготал, панибратски толкая Андрея разрисованным, сине-зелёным кулаком.
В такие моменты ненависть к Кенту просто разрывала Фалолеева на части. Он готов был придушить хозяйского кореша голыми руками: «Ты-то, синюшная тварь, куда?! Куда суёшься, ходячая помойка»! Прожжённый урка намерение Фалолеева расшифровывал правильно, и в ответ так же молча, но более выразительно, обещал поквитаться. «Разберёмся, Фаллос, кто есть кто, - с холодной насмешкой заявляли его пустые, безжалостные глаза, - придёт время, никуда не денется. А ждать я умею…»

…Фалолееву Лина попалась неожиданно. Он улаживал на багажной станции дела и обратно к городской улице шёл по высокой вокзальной платформе. Фигура, легко, грациозно выпорхнувшая из электрички, чёрные волосы, размётанные по плечам, словно поразили его молнией – Лина! Крепче поджав папку с документами, он наддал вслед ходу, боясь упустить из виду драгоценную добычу. Модный белый топик на загорелом девичьем теле приметно сверкал в толпе, а пару раз ему подарком стал мимолётный вид уже знакомой джинсовой короткой юбочки и стройных высоких ног.
Лина шла в город, к электронным часам, что возвышались над кассовым залом, и Фалолеев следовал неотступно. В лихорадочном потоке мыслей, соревнующимся с его частым пульсом, никак не зрел повод окликнуть девушку, которая, скорее всего и забыла о единственной, размытой посторонними впечатлениями, встрече с ним. «Что повод?! – ему захотелось сильно, с оттяжкой испинать свою робость, вдруг вылезшую каким-то редким, доисторическим зверем и запросто поборовшую его привычную непринуждённость. - Просто окликну «Лина»!

Конечно! Конечно, она остановится на своё имя! А потом посмотрит… и обожжёт, осадит строгим взглядом тёмно-зелёных глаз или отбреет сухой, ледяной фразой: «Что вам надо, молодой человек»?! Ведь она… такая… как звезда… на каждую раскрытую ладонь не срывается…
Когда Лина, всё с той же неотразимой грациозностью наметилась ступить на подножку троллейбуса, Фалолеев, не ожидая от себя поступка, схватил её за руку и увлёк назад. Резкий рывок сзади девушку напугал, она первым делом отшатнулась от фигуры за спиной, а потом обернулась с таким строгим, возмущённым видом, что у преследователя похолодела душа.

- Зачем троллейбус? – Фалолеев поспешил было объяснить неожиданное приставание, но стушевался и просто выпалил с чувством. – Сударыня, к вашим услугам авто!
Лина, оправившись от неожиданности, разглядела его и чуть улыбнулась прежней магической улыбкой «мисс иллюзион». Сейчас выражением лица она хотела сказать, что развязный уличный наскок постороннего ей очень не по душе, но поскольку посторонний оказался далеко не посторонним, то в итоге она рада случившемуся, потому как перед ней смиренно стоит весьма и весьма интересный парень.
Лина захотела это показать одним лицом, без слов, и показ у неё, как всегда, отлично получился. Фалолеев расцвёл - девушка прекрасно помнит вечер у Андрея, помнит его приятный, уместный комплимент, и вообще, помнит его! Это же здорово! И сейчас же противная, вязкая граница страха, охраняемая тем самым доисторическим зверем, и казавшаяся ему едва ли преодолимой, улетучилась. Растворилась от первого его крепкого натиска.
- Такси бесплатное! – уже с присущей ему бойкостью Фалолеев картинно подбросил вверх тонкие брови и стукнул каблуками кожаных, молочного цвета туфлей, ни дать, ни взять покорный паж. - Куда прикажете?

Дальше, в машине, разговор сладился как по маслу. Лина, мило показывая верхние жемчужные зубки, очень не спеша кое-что выложила о себе: она из районного центра Новая, отец – офицер на военной базе горючего. В этом году закончила юридический факультет Читинского госунивера и трудоустройством пока голову не ломала...
Это неожиданное свидание молодых людей тоже заимело продолжение, что было делом логичным и естественным. Лина поддалась ухаживаниям Фалолеева, она ходила с ним под ручку, вводила его в свой круг со словами «это – Гена», правда, ничего близкого или романтичного к этому не прибавлялось. Красавец Гена, впрочем, производил должное впечатление,  а уж вместе они смотрелись «просто обалденно», как воскликнула одна из подружек Лины. Обалденный совместный вид, однако, не подтолкнул Лину в объятия Фалолеева. Он сам не выдержал долгого томления на дистанции и уже через три месяца предложил ей руку и сердце.

Ему казалось, раз она проводит с ним время, значит, любит. А поскольку он неотразим, успешен, умён и напорист, отказа просто быть не может. И всё же на предложение руки и сердца неотразимый Фалолеев услышал мало чего обнадёживающего: там, где обычная девушка трепетно бы задрожала, бросилась бы в краску от радостного смущения, в крайнем случае тайно выдохнула бы «наконец-то!», он услышал небольшую справочку о том, на какие личные достижения обязан рассчитывать претендент.
- Что Чита? Забайкальская дыра, – смотрела она на него без встречного огня, трезво, выдержанно. – Я, Геночка, полюблю того, кто увезёт меня в Москву. Или в Питер.

Ещё она говорила про время редких возможностей, про большие деньги, которые в ловкие руки сейчас падают просто так. Он, взведённый отказом, с горькой иронией посоветовал не вздыхать тогда среди дремучих сопок, а нестись за богатым принцем в златоглавую. «И хватать его за… что только можно»! – колко, с обидой в голосе намекнул он на полезное применение её девичьих чар.
- Лимитой не хочу в Москву соваться. Проституткой тем более, - ничуть не смутилась Лина и, выдержав дуэль взглядов (от красоты своей возлюбленной Фалолеева лишний раз пробрала дрожь), уставила глаза на свои длинные, припухлые пальчики (даже им она знала верную цену). Выразительно повертела золотое колечко с искусственным изумрудом, похожим на простую зелёную стекляшку (историю появления этого колечка Фалолеев так и не выпытал), и до конца открыла своё девичье кредо: - «В очереди за мужиками столичными стоять – не по мне! Лучше здесь, зато вы - толпою». И он видел – точно, сотни мужиков погибнут под её магическим непробиваемым взглядом, как под танком, но она выберет того, кто «перевяжет ей бантиком первопрестольную».
Лина была искренна в своих циничных расчётах и по мнению Фалолеева, несколько остывшего от отказа, имела на это право: неординарная, обворожительная красота - тот же дорогой товар. И если ниспослала природа столь щедрый подарок, почему же она должна его так просто кому-то передаривать? Впрочем, перед Фалолеевым не возвели неприступную стену и не пришили ярлык вечного изгоя, ему намекнули, что внешность его, ум и воспитанность очень даже во вкусе прекрасной девушки, и ему осталось лишь присовокупить к ним материальное устремление.

В этом откровенном торге он даже узнавал себя, всего три-четыре года назад офицер Фалолеев мечтал затянуть в Загс какую-нибудь генеральскую дочку. Он уже предполагал, что удовольствия долгой жизни охватывают куда больше сторон, чем простое семейное счастье, и думал не о любви, а о том, что через высокого тестя бытовые и служебные проблемы будут запросто решены. И что вообще, много каких приятных сюрпризов перепадёт от такого родственного устройства. Свойство генеральских звёзд будто по волшебству отворять райские врата, и как на эти звёзды клюют простые парни, он уже видал воочию.
В Коломне, в их роте учился сынок большой шишки из ГАУ. Вокруг ещё ничего не значащего отпрыска выделывали подобострастный краковяк даже полковники, не говоря про капитанов и майоров - лишь бы тот не осерчал, не подбросил папе фамилию на карандаш.

И была у этого «великого наследника» сестрица годом моложе, на вид так себе: худая до костлявости, кожа бело-синяя, как у полудохлой курицы, губки вкривь и вкось, глазки бесцветные, размытые, самодовольненькие. В училище братец её пригласил якобы на праздник, якобы показать заведение, где из него выпестовывают бравого офицера и сеют те ценные задатки, что помогут ему лет через двадцать обрядиться в красные, как у папеньки, лампасы.

Генеральские чада прохаживались по казарме словно по музею: братец разве что не указкой тыкал по сторонам, а сестрица в восторженном аханье поджимала к груди венозные ручки и не хуже сказочной принцессы пыталась настежь распахнуть свои туповатые глаза. Между тем, она искоса, с неизменным любопытством посматривала на снующих курсантов - кто же первый завалится на пол от её чар? И ясно было каждому, что инкрустация этой «блесны» шикарными алмазами, шелками и парчами не прибавит привлекательности: вся ценность упирается в папеньку – артиллерийского бонза!
Полуинфантильный братец подводил к сестрице трёх своих друзей, знакомил и те, удостоившись «высочайшего» внимания, корячились перед этой скелетиной в политесе (будто благородные дворяне!), и если бы не строгий образ Ленина (тут, на стенде) – изничтожателя барских замашек, то и ручки бы бросились от счастья целовать.
Курсанты потом ту сестрицу долго обсуждали, уединившись подальше от братцевых ушей. Иные не таясь, мечтательно пускали сопли - с такой расписаться и до гробовой доски нет проблем! Не открытие, что советская власть генералов почитает как священных коров: к ногам изобильная заграница, карьера до небес, сокровища военторга (кое-что из сокровищ сослуживцы сановитого наследника частенько углядывали и унюхивали)!

Кто-то вдруг одним отрезвляющим вопросом «Ты эту страшилу видел?!» разметал все иллюзии материального благоденствия, извлечённого из подобного брачного союза. Интонация этого вопроса – искренняя, набатная, заставила курсантов призадуматься - для чего тебе, юноша, молодое горячее сердце? Для чего тебе приятный облик и зелёные годы, для чего тебе дороги открытые, неужели, чтобы дурно пахнущими задворками пробираться к сомнительной цели, через постылую спутницу стяжать карьеру и мещанский уют?! Очнись, парень, пробудись, ты же не старый бездушный лавочник, дрожащий в предчувствии копеечной наживы, не меняла-ростовщик, отрёкшийся от сокровищ сердца своего в обмен на монеты?! Тебе объект трепетной любви нужен, а не дойная корова! На женском «поле» в светлое будущее задумал въезжать, нормально ли?! По совести ли?!

На том и закончили с сестрицей, и каждый же, конечно, остался при своём мнении, но он, Фалолеев, после жестоких разочарований в любви уже сознательно прицелился на середину, удобную со всех сторон, потому и золотую. Чтобы не страшная лицом подвернулась избранница и не корявая фигурой – вот главное его пожелание в дополнение к наличию выгодного папеньки. Чтобы внешне всё пристойно, с занавеской взаимной любви, чтобы не осуждали люди, что навострился он к лампасам через колченогую уродину. Нужно быть расчётливым, но посмешищем – никогда!
Слышал он лично от весьма умных людей, что брак по расчёту это здравый союз, слабость которого перед союзом по любви ещё никем не доказана. Любовь приходит и уходит, а расчёт - он и в Африке расчёт. И если они с Линой обладают меркантильной жилкой, трезвой головой, не так уж и плохо. Она редкая красавица, умница, а он изо всех сил постарается её озолотить. Алмаз такого сияния в золотой оправе – вещь не рядовая! Он возьмёт на себя роль ювелира и роль драгоценного металла. Алмаз будет огранён и вставлен в недешёвое безупречное лоно. Он и Лина – это будет что-то сногсшибательное!

Он видел, как завистливо, с восхищением смотрят обыватели на успешные светские парочки (благо, по телевизору открылся какой хочешь обзор таковых) - что на недосягаемые, суперстильные - made in Hollywood, что на «комплекты» он-она местного разлива, классом пожиже. Он и приметил, что ещё непонятно кто больше в центре внимания: мужчина – как Юпитер, Титан, хозяин заводов, газет, пароходов или такая вот «орбитальная» красавица, повелительница тела и души Юпитера.
Они тоже выйдут супер-парочкой, потому для ослепительного союза с Линой он извернётся в какой хочешь калач, крендель, кандибобер! У него получится, он примется за свой бизнес… да хоть бы и за водку! Вон Андрей, штампует деньги на зелье и штампует: купил – продал, купил – продал! И он Андрею толковый помощник, оборот ему прилично поднял. Если на чужой кошелёк горбатится вышло, на свой тем более получится. А водка - тема надёжная: народ пил, пьёт и будет пить.
Едва Фалолеев, обузданный непреодолимой сердечной тягой к Лине, стал чаще думать о собственном материальном старте, как Лина сама толкнула разговор на скользкую тропинку. Они сидели в недавно открывшемся и чрезвычайно модном ресторане «Панама-Сити»: в расхваленное местечко Фалолеев поспешил сводить Лину первым из всех её ухажёров.

Своеобразное расположение ресторана - на манер кочевого хотона, только юрты, конечно же, не войлочные, шаткие и приземистые, а современные, из добротных утеплённых стен, с фигурными черепичными крышами, молодые люди оценили холодно, без восторга: никакого классицизма, только потуги сотворить из раздельных курятников (среди которых один даже с бассейном) нечто стоящее. Выпив же по бокалу шампанского и, критически, свысока, оглядев соседей по залу, Фалолеев с Линой и вовсе сошлись в едином мнении - как всегда народ в этой Чите ломится с выпученными глазами не зная куда и не зная зачем.
Причина их синхронного небрежения заключалась, однако, не в отсутствии классицизма на территории городка «Панама-Сити», а в другом, в чём откровенно признаться бы друг другу они не поспешили: как у людей молодых, амбициозных, что у Фалолеева, что у Лины, наглядный и успешный старт чьёго-то бизнеса возродил крепкого червячка зависти.

Пребывая в пессимистическом ключе, Фалолеев с явным неудовольствием рассказал как просто, играючи поднимается и Андрей: к задрипанному торговому закутку в военном городке, где даже трём покупателям тесно, очень быстро добавился настоящий магазин, в оживлённом центральном месте, недалеко от улицы Бутина. Сам Андрей поговаривает о джипе для себя и уже в планах замахивается на очередной магазин – почти триста квадратов! А он как ездил на служебной четвёрке, так и ездит, хотя все торговые сделки почти на нём!

- Ты ведь при реальных деньгах, Геночка, - своими изумительными пальчиками Лина провела по лацкану его блестящего, металлического оттенка пиджака, с поразительной невинностью чуть обнажила верхние зубки.
- Они же чужие, - замешкавшись от прямого намёка, поправил он её.
- Вокруг посмотри, на чужих деньгах и поднимаются! – словно желая открыть ему глаза на нравы времени, Лина учительским жестом постучала по столу. – Думаешь, тут денежки из зарплаты копили? Руку на отсечение - бандитские или ворованные.
- А вдруг честно заработанные? – попытался пошутить Фалолеев.
- В нашей стране честно заработанной бывает только нищета, - Лина оборвала его как строгий судья – хлёстко, вмиг.

Не хватало только удара деревянным молотком, впрочем и без молотка Фалолеев непроизвольно содрогнулся и понял, если он хочет завоевать Лину, не то что оговорок про честный труд за одну зарплату, а мыслей подобных быть не должно. Ну, что ж, он её прекрасно понял, а вот пойдёт ли она за ним в рисковом деле? 
- С чужими деньгами, между прочим, удирать придётся куда подальше, - вроде шуткой отпасовал он, но душа его возжелала получить ответ отнюдь не игрушечный, ибо момент для откровения выпадал самый подходящий.
Прохладный таинственный сумрак ресторана разрывали мятущиеся лучи светомузыки и создавали впечатление, будто эта шестигранная «юрта» не кусочек развлекательно-гостиничного городка, что болтается на окраине города Читы, а увеселительный отсек гигантского космического корабля, отмеряющего тысячи километров в чёрной космической пустоте. Вокруг толкались и галдели незнакомые люди, до которых Фалолееву и Лине не было никакого дела, как впрочем, и наоборот, но люди эти, наряженные в красивые одежды, сплошь веселились и радовались, и олицетворяли поведением и настроением своим, что иного мира, кроме как мира веселья и отдыха существовать не должно.

Фалолеев сидел напротив Лины, и когда световые всполохи освещали девушке лицо, она - желанная и, увы, по-прежнему недоступная, разила Фалолеева огромными зелёными, инопланетными глазами. Фирменный «иллюзион» этих глаз, когда в них, по артистичному повелению хозяйки вертелось то что-то наивное и невинное, то лукавое, то небесно-ангельское, то дьявольское, угадывался Фалолеевым с первого дня, но именно этот неповторимый «иллюзион» неизбежно сводил его с ума, гнал из него всю рассудочность и тянул в зрители с неимоверной силой.

Единственное, что ни разу не проявилось в многочисленной мозаике её настроений – любовь к нему. Едва он сам признавался в чувствах, затевал на предмет этого серьёзный разговор, как в ответ заполучал смех, иронию, отговорки и даже во всей красе равнодушие. В догадках, что за всем этим показным отказом может таиться вообще противоположное, Фалолеев последний месяц не находил себе спокойного места. Сродни золотоискателю, много времени бившемуся над жилой, по всем признакам чрезвычайно богатой, но пока ещё не одарившей ничем, кроме как тоннами пустой породы и смешной, издевательской горстью собственно золотого песка, он начинал каждое утро с одной лишь лихорадочной мысли – когда же, наконец, ему откроется бесценное сокровище?! От какого его действия, от какого манёвра сыщется, заблестит хотя бы краешек дивного самородка?

И теперь, в ресторане, он решился - пришло время исключить из меню этого забавного и ошеломляющего «иллюзиона» мерзкое к нему равнодушие, демонстрацию гадкой, тошнотворной дистанции! До скрипа собственных зубов, до спазма в паху, Фалолеев возжелал вознесения собственной персоны в глазах Лины выше кого бы то ни было - он, именно он и никто другой, должен стать владельцем её сердца! Любой ценой!
И словно какой-то вихрь разом вынёс из души его прежние убеждения, и без того не ахти какие честные, но всё же... всё же не лишённые морали. Он ощутил, что именно сейчас воля и желание Лины способны родить в нём безоглядного авантюриста. Единственное, что для этого требовалось - её «да»!
Она вдруг подалась к нему, плотно, с чувством поцеловала в губы, и с дьявольской, интимной хрипотцой шепнула:
- Выбираем Москву…

***
Дорожка к воплощению замысла стала выстилаться, будто ждала где-то в кустах давно готовая и всего лишь свёрнутая. Сильнее обычного повалился в «летаргическом забытьи» и без того хилый рубль. Обрушившийся на головы россиян «чёрный четверг» зарубил в сознании каждого, что даже незначительные надежды на родную валюту есть глупое и никчёмное заблуждение, что на свете существуют лишь единственные деньги, которые следует держать за деньги – это доллары. 
Склад с половинными запасами водки, в свете удорожания казался теперь более пустым, нежели полным. Кроме того, приближался Новый Год, и Андрей, бросив клич «все бабки в стекло!» (такой криптографический жаргон между ними был в ходу), засуетился с затовариванием. Он звонил поставщикам, просил отгрузок в аванс и по старым ценам, божился в обещаниях. Ему не внимали - гарантия купеческим словом в новой России вызывала смех даже у душевнобольных, а уж торговым кадрам требовался единственно железный аргумент - предоплата.

Деньги стали срочно собирать откуда только было можно, и речь о командировке зашла быстро. Андрей хотел послать Фалолеева за Урал – в российскую Европу (особенно в ходу был товар московского «Кристалла»), а сам предполагал метнуться по Сибири (быстро и дёшево), но Фалолеев убедил отправить на все закупки его одного. «Обернусь за двоих!» - заверял он патрона, стараясь спрятать нервный при этом пульс – уж он-то знал истинную причину инициативы.
Андрей колебался, словно чувствовал что-то нехорошее, но сама судьба не оставила выбора: инсульт свалил его отца на больничную койку, на поездке пришлось поставить крест. Отправлять же вместо себя Кента Андрей никогда и не предполагал: Кент в силу своей фактуры, речевых способностей, да и вообще обыденных замашек – последний кандидат на серьёзное торговое дело.

Удача сопутствовала именно Фалолееву, и он принялся выжимать из обстоятельств в свою пользу всё: расписанные им предстоящие поездки за лучшими торговыми марками и клятвы насчёт «фиксированных» цен открыли кошельки его «левых» водочных партнёров. И пополнили карман Фалолеева огромной суммой.
Но из Андреевых сусеков и загашников набралось гораздо больше, сорок тысяч долларов. Откуда-то подлез Кент, добавил ещё «десяточку», которую по-тихому, на две недели перехватил в воровском общаке - это было сказано не для Фалолеева.
Наблюдая небывалое стечение конвертируемой наличности, Фалолеев представлял её уже своей, представлял и наполнялся уверенностью, что Лина не устоит перед желанными пачками американских дензнаков. И вообще, у неё интерес к нему ещё ого-го-го какой возникнет, он теперь не просто красивый парень, он теперь парень рисковый, настоящий авантюрист! А это лихое племя во все времена купалось в любви и обожании прекрасных женщин. Лина тоже поймёт ради кого он пошёл ва-банк, и оценит его жертву по высшему разряду!

Провожали Фалолеева конспиративно. Пять пачек с толстым щекастым Франклином, деньги серьёзные, но всё же не такие, чтобы взвод охраны с курьером отряжать. Народ в новой России и поболее налички видал – предприимчивые люди такие объёмистые сумари по багажникам трамбовали, что мешок картошки рядом словно дамская косметичка. И перегон наличных финансов, между прочим, чаще делали без шика, пафоса, несусветных иномарок, кортежей и прочих атрибутов тщеславия. Для многих новоявленных дельцов главная защита капитала как раз в скромности и конспирации – не высовывайся, не свисти, не афишируй! Сядь в обычную советскую «восьмёрку», в одежонку обрядись старомодную, поношенную, и лицо делай попроще, без признаков великой миссии. Исполни всё, как древние советовали: хочешь скрыть, что ты богат, покажи, что ты беден.

Андрей тоже держался этого принципа, снаружи обставлял поездки обыденно и неприметно. Что ещё успокоило его в варианте с Фалолеевым – основные деньги вкладывались в московский «Кристалл», и курьер летел в столицу прямым рейсом.
Андрей прохаживался по аэропорту будто сам по себе (фигура он в водочном бизнесе явно засвеченная), как бы ни при чём толкался и Кент на случай внезапных вопросов с «братвой». Курьер в скромном одеянии – потёртых джинсах и джинсовой стёганой куртке, в кроликовой шапке, косил под простачка. Сумку средних размеров (где среди ничем не примечательного барахла скрывались деньги), заранее обшитую тряпичным чехлом, он сдал в багаж.

В Москву Фалолеев долетел благополучно и сразу отзвонился Андрею. Потом ещё раз набрал на телефоне забайкальский код, поговорил с Линой.   Всё шло по их плану: на другой день, в чёрных очках, с неизменной сумкой на плече, он уже встречал Лину в аэропорту Домодедово.
 Поселившись в недорогом гостиничном номере, молодые люди впервые были близки...
В перерывах между любовными объятиями они бросались ворошить сумку с деньгами, словно сомневались в их действительном существовании. «Семьдесят штук зелени!» - шептал Фалолеев с интонациями аукционного распорядителя – ему хотелось поразить Лину размером подарка, который он, не взирая на серьёзный риск, бросил к её ногам.
Его всё же разок царапнула мысль, что эти семьдесят тысяч долларов вовсе не свадебный подарок невесте, а натуральный выкуп, но самое главное для него заключалось в том, что цена невесту устроила: об этом говорили её счастливые глаза и полное отсутствие переживаний насчёт способа обогащения.

Пьяный от страсти, от долгожданного пленения двух сокровищ – Лины (свидетельством её пленения была ещё теплая простынь) и внушительной суммы валюты, Фалолеев не мог отделаться от назойливой и гордо звучащей в голове песенной строчки: «парень я фартовый»! А почему, собственно говоря, должно быть по другому? Ведь налицо куча чрезвычайно красноречивых доказательств!
Фарт определённо не оставит его и впредь! У него хватит ума загодя просчитать нужные ходы, подстраховаться от разоблачения. Его стараниями и время работает им на пользу, спокойных недельки две в запасе есть без сомнений: он вновь звонил Андрею и для начала разрисовал тому невообразимые трудности, с которыми он якобы столкнулся на  московском заводе «Кристалл». Андрея отсрочка планов расстроила, но самое главное – подозрений никаких не возникло.

Потом он отзвонится якобы из Новосибирска и Барнаула, где якобы дела тоже движутся тяжело, со скрипом, а потом исчезнет навсегда. И пока Андрей, не дождавшись от него больше вестей, и самое главное не дождавшись товара, поймёт что на самом деле случилось, пока сориентируется в действиях, пока организует поиски, столько воды утечёт… А они тем временем пристроятся в столице: надумают что-нибудь насчёт квартиры, организуют бизнес, и конечно же, поженятся! Многомиллионная Москва поможет сбыться их тщеславным мечтам, и бесследно растворит в людском море...

Глава 18
Григорьев возил пассажиров по закреплённому маршруту: от железнодорожного вокзала, который расположился в самом центре Читы до ТЭЦ, что вознеслась на отшибе глухого, окраинного района города. Он мотал длинные, часовые круги туда и обратно, а Фалолеев не шёл у него из головы. Предчувствие беды, которая будет иметь отношение и к нему, усилилось после упоминания Фалолеевым имени Риты. «Что ему от неё надо, да ещё через столько лет»? – вопрос неизменно рождал тревогу и совсем не смутную, а осязаемую, колкую.

На конечной остановке, неподалёку от проходной громадной электростанции, днём и ночью дымящей сизым угольным дымом, стояло три маршрутки. Григорьев пристроился в очередь и распахнул дверь - пройтись, размять спину. Внезапно рядом, на переднее сиденье, без спроса сел человек. Григорьев хотел было возмутиться вольностью постороннего, как вдруг узнал Фалолеева. И хотя новый облик давнего товарища уже не нёс в себе тайны, удивление от возникшего невесть откуда худого лысого субъекта у Григорьева было такое, как если бы к нему подсел сам Фантомас.
Фалолеев насладился лёгким испугом Григорьева.

- А ты располнел, голова как колено, - несколько язвительно подметил он, протягивая руку. – Я прошлый раз не спросил, как Надюша, дети?
- Хорошо всё, - общим ответом Григорьев поспешил отгородиться от деталей и вдруг понял, что смутное, тошнотворное предчувствие беды вьётся и вокруг слова «семья». Ему захотелось навсегда расстаться с Фалолеевым, чтобы вместе с бывшим товарищем канули куда подальше все мерзкие предчувствия и вся неловкость общения. Давя в себе желание решительно сказать: «Прощай, Гена!», он взамен произнёс едва не похвалу:
- Конспиратор! Ловко меня вычислил!
- Жизнь научила, - обыденно поведал Фалолеев. - Много чего добрые учителя в башку вколотили.
- Ты мстить приехал? – вырвалось у Григорьева в ответ на «добрых учителей», хотя следом и сам осознал - такие вопросы не задают.

Вернее, спросить-то можно, только кому попало на них не отвечают. Кому попало... А что если Фалолеев его попросит помочь, всё-таки у него машина, микроавтобус, и он вжившийся в читинскую среду элемент всё знающий, примелькавшийся. Кто ещё может стать в этом деле Фалолееву опорой?
«Нет! Нет»! – авансом запрограммировал он отказ на любые тёмные дела. Но Фалолеев сегодня смотрелся веселее, и совсем не графом Монте-Кристо. Впрочем, Григорьева он поразил снова только уже не обликом или внезапностью появления, а репликой.
- Михалыч, вот извини, никогда бы не подумал, что главный конспиратор и мастер лапшу вешать это ты! – единственный живой глаз Фалолеева излучал бесовскую радость, непонятный задор.
- Ты о чём? – пересохшим горлом спросил Григорьев.
- Олег Михайлович Григорьев, оказывается, семьянин-стахановец! – вот она прежняя сочная ирония Фалолеева, которой даже новый голос не повредил.
Только в этой иронии прёт нескрываемая зависть, прёт из свистящего горла, из единственного живого глаза. Григорьев сразу всё понял: хоть и с хромой ногой принесло в Читу мценского артиллериста, но видно, много куда он успел сунуться. Что ж, из раскрытой тайны вывод Фалолееву один - раньше надо было глаза разувать! Много лет назад!

- Я тебе лично что-то должен? – Отставной майор посмотрел так сурово, как в своё время не смотрел даже на провинившегося лейтенанта Фалолеева.
- Мне ничего, верно, - откинулся тот на изрядно потертую спинку сиденья. - Я бы с Пашей Грачёвым поговорил… или с Ельциным. Попросил бы разъяснить, как победитель математических олимпиад, подающий надежды юноша, идёт в защитники родины, планирует себе человеческую жизнь, карьеру, а ему, не спрашивая ломают всё и вся?! Потом, в этой стране беспредела ему ломают ноги, челюсть, выбивают глаз! А? Потом от нервного потрясения у него иссыхает тело, вылезают волосы! – Фалолеев задышал часто, с хрипом, как астматик. - Перед тобой калека, Олег Михайлович, если ты сам не видишь! И этому калеке, - у него влажным блеском охватило даже вставной глаз. - Тридцать три года! Тридцать три!..

Оба молчали… Фалолеев неловко потянулся за платком, промакнул слёзы, мелкими рывками вытряс из пачки сигарету, закурил. Григорьев, покусывая пухлые губы, уставился в форточку, на высокую станционную трубу.
Сигарета Фалолеева растаяла за четыре глубокие затяжки, и окурок, подкрученный резким нервным щелчком, отлетел далеко от «Рафика».
- Скажешь, не надо было увольняться, воровать? – взялся угадать возможные к себе претензии Фалолеев. – Ты думаешь, я забыл тот кайф – в три месяца одна зарплата? Стемнеет – в форме не покажись: от вселенской любви к военному человеку наворочают по голове как по мячу! Думаешь, не знал, что такое жить на полудохлую пайковую рыбу?
- Не один ты такой был, всех в дерьмо окунули.
- Всех окунули, и все прожевали это дерьмо! Ещё поблагодарили!.. Ладно… былые дела, - Фалолеев махнул рукой, потянулся ближе к Григорьеву. – Ты мне как другу обрисуй, что у тебя с Ритой?

Опять эти бесовские зрачки – настоящий, природный и… потусторонний! Стеклянный протез словно передавал эстафету дьявольской пустоты – пойди, найди и в оке человеческом живую искру! Григорьев не выдержал пристального их обзора, потянул из пачки Фалолеева сигарету, стал беспокойно крутить её пальцами.
- Ребёнок у нас с Ритой. Сын.
- У вас или у неё?
- У нас.
- Не безотцовщина, значит?
- Нет. Меня папой зовёт. Любит.
- Ай, да специалист по семейному уюту! – Фалолеев, словно ему две минуты назад не душило обидой горло, в нездоровом раже застучал ладонью по панели: ошибся он с предположением, зря подумал, что ребёнок там Григорьеву лишь обуза.
- Что вышло, то вышло. Главное, Рита счастлива, - Григорьев не стал скрывать недовольство натиском собеседника.
- Это ты сам придумал, про её счастье? Она ведь меня любила!
Сигарета в руке Григорьева лопнула, он швырнул её прочь.

- Может, и любила, - Не глядя на Фалолеева, Григорьев зачем-то полез в барсетку, вынул водительское удостоверение, паспорт на машину, повертел, будто перед ним стоял автоинспектор, вложил обратно. - Сейчас что об этом? Наше счастье не ворованное.
- Сейчас самое время об этом! Я ведь из-за Риты приехал, хочу с ней жить… и ты… ты мне не помеха! – воинственно выкрикнул последние слова Фалолеев.
- Моя очередь, - Григорьев кивнул на освободившуюся от маршруток площадку.
- Учти, я предупредил! – Фалолеев неловко согнулся, покидая тесное место, захлопнул снаружи дверь.
- Домой-то заглянуть можно, если что? – через форточку полюбопытствовал он, и в ожидании ответа его изувеченный рот замер приоткрытым.

Слишком явно витала беда вокруг несбывшегося офицера и бизнесмена, слишком явно она сопутствовала и неисправимому авантюристу. Сделать для неё из своей квартиры аэродром Григорьев не хотел и спасение от такого гостя, что напугает своим жутким обликом кого хочешь, видел в одном - лечь на пороге трупом и не пускать.
- Сын… приболел… после дня рождения, - схватившись за рычаг скорости, он выдавил что повесомее, полагая, что Фалолеев сообразит понять это как отказ.
Глава 19
С конечного круга Григорьев газанул чуть не до палёной резины. Единственные пассажиры – молодая парочка, что пристроилась на заднем диванчике в обнимку, посмотрели на водителя удивлённо. Это было только начало его нездорового возбуждения. На следующей остановке он даже не притормозил, будто не видел ни самой остановки, ни людей там стоящих.

Руль у Григорьева вертелся словно на «автопилоте», ноги по педалям стучали тоже без особого вмешательства головы, потому как мысли его целиком и полностью лихорадочно блуждали в прошлом. Рита, Рита, Маргарита! Он прекрасно помнил день, когда увидел её первый раз…
Девяносто третий год выпал для Григорьева тяжёлым - он перебивался в полку с хлеба на воду, тогда как соседская «вино-водочная» ватага беззаботно отрывалась в гулянках. На День независимости кому-то из девушек там очень захотелось на природу, и Андрей с Фалолеевым по-соседски ввалились к Олегу Михайловичу с просьбой свозить их компанию на озеро Арахлей. Ничего, что туда сотня с лишним километров, ему оплатят бензин, и он на правах своего человека присоединится к отдыху. Питьё, хавчик и девочки обеспечены.

Развлечение на природе подвернулось очень кстати. Надюша укатила с детьми к тёще, а у него от перемен, безденежья и слухов о расформировании полка на душе просто собственные поминки. Даже хуже: покойнику уж ни о чём более забот нет, а ему, как себя не хорони, надо подниматься, да что-то делать!

К озеру ехали с ветерком, на двух машинах: его старая рыжая «шестёрка» и «Волга» такси. С таксистом за повышенный тариф договорились отвезти компашку, а завтра после обеда забрать. На берегу высмотрели местечко, где глушь и безлюдье, где сосны поближе к воде, и принялись располагаться. Костром и двумя палатками больше всех занимался Григорьев, и занимался с удовольствием, радуясь, что давнее любимое занятие разгружает его от чёрных мыслей.

Остальная же толпа, за время двухчасового пути протрезвевшая и посвежевшая, кинулась с новой силой веселиться: «мальчики-девочки», как называл всех Андрей, с энтузиазмом пили и ели, шумно купались, мокрые, озябшие грелись у костра. От спиртного вновь впали в приятную беззаботность, бойко, с обоюдным наслаждением флиртовали, удалялись парочками подальше в лес…
Фалолеев открыто гульбанил с высокой рыжей девицей в бирюзовом купальнике. Хороша была чертовка стройна, гладкокожа, ходила по песку лениво, во все стороны вращая крепкими молодыми ягодицами, вино тянула как насосом, а не пьянела. Кудрявые ярко-рыжие волосы на фоне леса и воды мелькали вторым солнцем, не замечать которое было невозможно – и она этим наслаждалась явно.

Фалолеев прижимался к рыжей нежно, играл в любовь с первого взгляда, в некое помешательство от встречи со столь редкой, обворожительной нимфой. Ему отвечали таким же отрепетированным лицедейством, и всё вместе это создавало приятную для них условность. С женской стороны высокую ликвидность товара олицетворял якобы дорогой ценник (на котором, впрочем, Фалолеев сразу же мысленно, с потаённой иронией написал «изрядно б\у») с мужской стороны звонкой монетой, которой якобы сполна заплатят по счёту, предполагалось изобилие жестов «любви до гроба».
На фоне развязного Андрея, порывавшегося прилюдно и самым пошлым манером проверить у рыжей девицы богом данный цвет волос, Фалолеев смотрелся истинным джентльменом. И естественно, имел успех. Вообще, отшлифованное им до безупречности предложение поиграть в настоящую любовь, что на каждой вечеринке адресовалось особам «намба уан», рождало неплохой спрос. На трюк красивого и умного Фалолеева попалась не единственная Рита, однако она была из тех немногих, для кого скорая интимная капитуляция связывалась с по-человечески радужными надеждами.

Сейчас, глядя на златовласую конкурентку, внешние достоинства которой сияли во всём великолепии, Рита расплачивалась за прошлое безрассудство молчаливой ревностью и уединением на берегу огромного озера. Уединение она выбрала сама: к ней приставали, тянули и к стакану и в воду и в лес. Пьяных мужских объятий она сторонилась где решительно, где через тихую просьбу оставить в покое. Впрочем, всегдашний расчёт Андрея с «запаской» сработал, женщин хватало, и он даже кивал Григорьеву – налетай на излишки!
Девушку, чья печать отстранения читалась очень просто, Григорьев выделил сразу. Не особо ввязываясь в чужие проблемы, он довольно быстро приметил весь расклад и кроме того углядел особенный Ритин взор на Фалолеева: страдальческий и ревнивый. А тот, не стесняясь пьяного угара, без оглядки отдавал себя рыжей, не обращая на Риту даже малейшего внимания.

«Картина не нова, - подумалось тогда Григорьеву, – мы выбираем, нас выбирают. Не совпало, он красивый парень, она так себе». Позже он узнал, убедился, что единственным мотивом присутствия здесь Риты был Фалолеев: девушка влюбилась в него с первого взгляда, первой той ночи, очень ждала продолжения, и в надежде взаимности увязалась в компанию.
Пока народ насыщался водкой и развратом, депрессивный Григорьев, ещё в городе наметивший упиться вдрызг, от изобилия спиртного вдруг отстранился. Сначала он, как единственно трезвый и разумный мужчина занимался костром и палатками, потом, заметив Ритино отшельничество, решил составить ей компанию.

Знакомство состоялось без всяких натяжек – мягкость, внимательность и предупредительность Григорьева оказались для девичьей души самым подходящим бальзамом. К тому же офицер, в отличие от прочих здесь субъектов мужского пола, не клокотал безудержными телесными позывами.
Сначала они мило разговаривали ни о чём, и через полчаса Рита вдруг поймала себя на мысли, что пьяный гам за их спиной, так жутко раздирающий нервы, вдруг куда-то пропал, растворился. А Григорьев, очень мягко и непринуждённо улыбаясь, будто волшебник вручил ей в руку стаканчик красного сладкого вина. Тост за знакомство вышел очень кстати, ещё больше потеплело в теле и на сердце.
Едва потянуло вечерней прохладой, Григорьев высмотрел неподалёку полянку, запалил там второй костёр, подстелил на землю ветки. «У них своя свадьба будет, у нас – своя»! – пошутил он известной киношной фразой, как ему думалось очень уместной, и осёкся – слово «свадьба» применительно к их обособлению и надвигающейся ночи наверняка обретало фривольный смысл.

Впрочем, о фривольности, тем более физической близости, Григорьев не думал вообще, как не думала об этом Рита. Её вниманием нет-нет, да и овладевали мысли о Фалолееве. Тот резвился всего лишь в двух десятках метров, откуда по-прежнему доносились пьяный смех и выкрики. Три-четыре раза, когда в темноте, неподалёку раздавался шорох, Рита вздрагивала, но не потому, что пугалась неизвестности, нет, ей хотелось верить, что это Геночка, наконец-то освободившийся от чар рыжей бестии, взялся её искать. Сейчас он возникнет из темноты – красивый, с виноватой улыбкой, горячо обнимет её за плечи, и скажет, - «вот ты где, родная»!
Ближе к полуночи первая «свадьба» - пьяная и шумная, всё же угомонилась. Григорьев и Рита у костра сидели долго. Оба трезвые, с самого начала отстранённые от пошлого разгульного веселья, они невольно поддались странному душевному взаимопроникновению – быстрому, и что удивительно слаженному. Обоим стало казаться, что они давно знают друг друга, что вот такие посиделки уже бывали в их жизни много раз, что лицо собеседника, выхваченное пламенем костра, почему-то очень близкое, если не сказать, родное…

Григорьев страшно боялся, что виновницей этому внезапному сближению ночь – известная мастерица надевать романтические очки. Укладываясь спать тут же, на ветки (Риту он отправил в машину), он почти не сомневался, что завтра, едва поднимется солнце, он предстанет перед Ритой во всей «красе» – обычный, лысоватый мужик, к тому же старше её на двенадцать лет. Засыпая, ему очень хотелось, чтобы чудо этой ночи никуда не исчезло…
Когда вернулись в город, Андрей, с мутными, остекленевшими от пьянки глазами, ухватил Риту из машины – возжелал немедленно увлечь её к себе домой, на кровать. Девушке противно было прикосновение Андрея, она заупиралась всеми силами, ожидая от кого-нибудь защиты. Фалолеев невозмутимо вертелся с рыжей, не желая видеть что-либо вокруг, а остальным гулякам и вовсе не было дела до бунта недотроги, тем более уже «прописанной» в их вертепе.

Григорьев выскочил из-за руля и силой разжал напористому бизнесмену объятия. Не желая конфликта, он отвлёк пьяное внимание того тем, что подсунул ему под руку жеманную, умеренно упитанную дамочку лет тридцати пяти, которая по причине подержанности благие виды на мужчин могла теперь иметь только в расчёте на употребление ими водки. К всеобщему счастью взгляд Андрея скользнул не на лицо, а на упругие бёдра этой дамочки, и через секунду он уже держал добычу как краб.
Григорьев отвёз Риту к дому, где она, не выдержав унижения и безответности чувств, горько расплакалась. Ухватив руками голову, поджав плечи, Рита рыдала без жалоб и пояснения причин, но Григорьеву было понятно – Гена мелькнул кометой в недосягаемых небесах.

Олег Михайлович в растерянности сжимал Рите тёплую пухленькую руку, просил не плакать, говорил, что всё будет хорошо. Чувствовал он себя в роли утешителя крайне глупо – беззащитность девушки, что ему совсем не ровесница, и в дочки пока не годится, перед ним была открыта впервые...

На следующий же день он позвонил Рите узнать про самочувствие: разговор сложился доверительный, он расхрабрился и предложил встречу. Она согласилась, и это у них потихоньку затянулось на целый год. Что двигало Григорьевым вначале, он боялся честно признаться даже перед самим собой. Это был один из тех безрассудных поступков, безрассудность которых сразу же, ещё до свершения, признаёт сердце, но разум для их воплощения оправдает самые изворотливые пути. Вначале он ссылался на участие и утешение, потом на привязанность, потом на любовь…
Рита же с ним как будто лечилась от Фалолеева...

За их интимную близость, что наступила не скоро, но всё же наступила - совесть Григорьева чиста: он никогда не довлел над желаниями девушки и малой толикой силы, напористым убеждением, не нажимал на жалость, не придумывал несчастных о себе историй, и тайны из своего семейного положения не делал.
Потом у Риты объявился реальный претендент на руку и сердце. Она сказала Григорьеву об этом без утайки, добавив, что между ними всё кончено, что для неё главное – честно смотреть в глаза любимому. Он пожелал Рите счастья и два года пробовал забыть, умом оправдывая её стремление к желанному счастью, сердцем же страдая неутешно... Однажды, среди затухающего чувства прорвался какой-то тихий зов, мысль, что у Риты с тем кандидатом всё закончилось, и он нашёл в блокноте шифрованный номер (записанный задом наперёд), позвонил… их отношения вспыхнули, как вспыхивает костёр, хвативший свежего ветра и сухих дров…

Известие о беременности Риты его ошеломило. Они никогда не думали о таком последствии не потому, что вели себя как неведающие дети, наоборот: беременность для Риты была невозможна! Так заключили врачи, это подтверждала жизнь… И вдруг!
О беременности она призналась ему со странною опаской. Ещё бы! Шанс стать матерью выпал как самый дорогой приз в лотерее. Это был один из нередких странных трюков, что судьба с удовольствием подсовывает людям: с тем реальным кандидатом на руку и сердце у Риты не сложилось из-за нулевых видов на ребёнка; здесь с ребёнком появился долгожданный просвет, но отец... он в другой семье отец. Когда любовница становится матерью, новые обстоятельства весьма и весьма щепетильны…

В итоге две женщины, к которым Григорьев был неравнодушен, преподнесли ему две семьи, такие непохожие, разнокалиберные, что какая из них полноценнее он и сам бросил выяснять. С Наденькой законность, домашний уют, привычка… С Ритой глубокое чувство, ощущение молодости… Детей он любил одинаково, а с младшим Егорушкой (от Риты) редкость встреч выливалась в более нежное отношение.
Две женщины, две семьи были счастьем его и одновременно бедой – любви, внимания хватало, зато и страх разоблачения довлел весьма тяжко. Тайная жизнь его не могла избежать набора силы, она становилась не придумкой или забавой, а бурно обрастала событиями, проявление безответственности к которым он уже считал крайне подлым. Иногда Григорьев с ужасом представлял себе, какой серьёзный, ощутимый пласт личного бытия он скрывает от своей законной жены, единственной, как он когда-то предполагал, любимой Наденьки… В отношениях со второй женщиной, сейчас более любимой, тоже таилась своя роковая подводная каменюка - его часто преследовал немой вопрос Риты: «Когда ты предпочтёшь нас законно»? Было ли это его фантазией, или он так тонко читал скрытое, невысказанное желание?..

Как ни велика была угроза вскрытия всей правды, «левым» отцом он вышел замечательным: насколько позволяли обстоятельства поддерживал Риту, приезжал к ним, общался, развлекал. И род деятельности после армии избрал такой специально, чтобы иметь на карман никому не известный доход, зависящий только от него. Есть нужда в деньгах у Надюши - крутись, Олег Михайлович, по маршруту как цепной пёс! Напряжёнка у Риты – не вылазь из-за баранки, товарищ Григорьев! Умри, но лишний рубль заработай!
Так и вертелся он между двух огней, был доволен и ощущал невероятную полноту бытия. Вот только с подрастанием Егорушки, до дрожи, до панического страха стал бояться новой ситуации: часто виделось ему, что идёт он с законным сыном Димушкой по парку отдыха, как вдруг бежит к нему Егорушка и кричит радостно - «Папа, папа, как хорошо что мы тебя встретили»! И тянет большеглазый, курчавенький карапуз Егорчик к нему ручки.

И тут-то холод едва ли не натуральным льдом охватывал несчастную хребтину его. Всё вынести можно, с шести утра до двенадцати ночи ради детей шоферить, скандалы с ненаглядными женщинами своими пережить, упрёки их перетерпеть, перемолчать, но столкнуть детишек нос к носу, окунуть их чистое и наивное сознание в дилемму, чей он папа?! Упаси, Боже!..
Боялся Григорьев детского парка как страшного наваждения, любые предлоги мамкам сочинял, лишь бы нос там не показывать. И всё равно – казалось ему порой, что Надюша видит насквозь верную причину его отговорок, ибо смотрит точно так же, как смотрит Рита, для которой в его осторожности нет тайны за семью печатями…
Глава 20
Фалолеев, приехавший в Читу искать вчерашнее счастье, нашёл Риту через давнюю подружку Андрея – серую мышь. Квартиру сводницы он помнил хорошо, сюда они часто наезжали вдвоём – засылать серую мышку за «половым контингентом». В разведку к старой знакомой он упросил сходить бывшего однополчанина, растолковал как и о ком спрашивать, чего добыть.

Однополчанин обернулся с заданием не в десять минут, как предполагали, а с приличной задержкой. Зато успешно. Из-за разлохмаченной деревянной двери он вышел с бумажкой и объяснением тянучки: хозяйка квартиры - грязная, неприглядная сгорбившаяся алкоголичка, от знакомства с кем бы то ни было отбрыкивалась, как голая в лесу от комаров (видимо, имела печальный опыт разбирательств после дружеских информационных услуг), но когда ей было обещано пожертвование на «фуфырик», отступилась в своём упорстве, засуетилась рыться по шкафам. Искала долго и, наконец, найдя пыльный, засаленный блокнот, не сразу выцелила там нужную строку.

Однополчанин задавал вопросы о Рите - как у неё дела, замужем ли, за Андреем?.. По существу своего интереса он удостоился лишь нескладного мычания, зато попутных философских разъяснений на предмет мужчины и женщины, спившаяся сводница высыпала мешок: на всякую бабу, если та захочет, пахарь найдётся, а если пахарь найдётся, то и ребёнка состругать не велика проблема… При упоминании Андрея глаза её живо, осмысленно подкинулись на гостя, - этому кобелю на что жена?
Появление Фалолеева – того самого Геночки-красавца, вышибло Риту из колеи. Если бы она не работала операционной сестрой, не видела бы своими глазами столько крови, столько жертв аварий, драк и разных несчастных случаев, обморока бы ей не миновать – слишком страшного вида оказался визитёр. Закалка, однако, не спасла её от душевного смятения. При всём внешнем мужественном восприятии своей работы, натура Риты отличалась тонкостью, чувствительностью. Мучения пациентов, казалось бы, посторонних людей, по-прежнему, как в юности, вызывали в ней очень сильные внутренние переживания, и лишь сознание того, что она как-то участвует в их облегчении, давало ей сил, самообладания.

Воскресший из зарубцованного прошлого, Фалолеев стоял на пороге и с суетливым запалом долго растолковывал кто он такой, пока она, наконец, узнала его, узнала по цвету здорового глаза и двум родинкам на шее и сама не своя от потрясения пригласила на кухню. Разговор, конечно же, являл крайнюю совместную глупость и доставлял страдания обоим.
Он пытался вернуть её в ту ночь, когда они познакомились и познали друг друга: он - для коллекции, она от симптома любви с первого взгляда. Однако теперь, спустя семь лет, он поразил её тем, что очень точно описал её прошлые движения и чувства. Как он смог это сделать, ошеломлённой Рите представлялось загадкой, чудом, та близость была памятна ей по веской причине, но для него-то обычная сценка из вереницы постельных приключений...

Фалолеев пронёс сквозь годы (и опять таки не своей воле, а по необъяснимой воле провидения!) лишь смутную, мягкую исключительность её образа, секундный фрагмент с робкой растерянной улыбкой, с радостным и в тоже время каким-то искренне целомудренным порывом в его объятия. Детали той ночи Фалолеев теперь фантазировал: из мимолётного видения прошлого он с горячностью возводил красивую, романтическую мозаику её прежних невообразимых чувств. И у него отменно получалось. Громадное личное горе грубой наждачкой соскребло с его души весь гнусный лоск самодовольного развратного самца, обнажило те нервы, что положено иметь любому нормальному образу и подобию Божьему…

В поисках истинного ответа смятенный разум Риты кинулся бороться с позывами сердца, в котором всколыхнулось эхо прошлой любви. Разум и былое чувство любви перетягивали одеяло на себя ежесекундно - то верными, неоспоримыми аргументами, то тягостным нытьём за грудиной, какими-то провалами в животе. Разум слишком хорошо помнил прошлое и утверждал истинное её место в жизни Геннадия никчёмным, ибо теорема эта ох, как горько и убедительно была доказана! Сердце же протестовало против собственной никчёмности, колотилось, обрывалось куда-то вниз, словно собралось задним числом ухватить любовного счастья.

Потом вдруг случилась метаморфоза: ум Риты вскрыл очевидное проявление любви Фалолеева в трогательном, живом блеске единственного глаза, в его словах и признаниях – нежных, близких, глубоких. Несомненные перемены по отношению к ней читались более чем явно, а сердце… сердце замолчало.
Молодая женщина совсем запуталась: «Если у него в постели были десятки девушек (как бы не больше), и она лишь мимолётное развлечение, никакая память не вберёт в себя таких тонкостей, таких чувств и жестов, что были выплеснуты ею в ту ночь. Если же он верно говорит о тех тонкостях, чувствах и жестах, что в самом деле имели место, значит он видел и осознавал это как след её любви! Видел и осознавал несомненно! И хоть дар душевной любви он отверг, но всё же запомнил и пронёс через годы»!

И произошло непредвиденное, Рита не удержала себя от прошлого и выплеснула гостю то, что много лет хранила невысказанным. Прозвучала горькая, но истинная правда: да, он полюбился ей с первого взгляда, полюбился так внезапно и сильно, что в душе её что-то перевернулось и свершилось прежде небывалое – там, в животе, вдруг ожили и затрепетали нежными эфирными крыльями громадные бабочки. Озаряя всё вокруг яркой радугой своих крыльев, они подхватили её в ликующем, сладостном безумстве и понесли куда-то ввысь, в сказку, в другой долгожданный мир!..

Утро сказку развеяло. Чувств к ней Геннадий не питал никаких, вчерашние ухаживания оказались что ни есть ритуальными, притворными… Она использована... и выброшена… 
Что с ней происходило потом, знают немногие… Никто не мерил её беду, разочарование от безответной любви, никто не разделил сердечную пытку…
Тут воспоминания Риты полились вперемешку со слезами, и, не выдержав их потока, она поспешила в ванную. Фалолеев, что сидел с видом подсудимого каторжника-душегуба, от неловкости закашлялся и поковылял на балкон покурить. Дешевая сигарета дрожала в его трясущихся руках, а он печально думал о превратностях жизни, которые его новое сознание уже способно было обозреть совсем с другой высоты.

«Вот как вышло, - размышлял он с пронзительным сожалением, - птица-счастье кружилась рядом без всякого моего стремления, без всякой прикормки садилась на ладонь… А сейчас, когда я борюсь за эту птицу последними зубами, подзываю ласковым свистом, корм, какой есть, сыплю и даже ставлю силки – тщетно»!
Тёплый вечерний ветер заколыхал детские колготки и рубашечки, что в большом количестве сушились на веревках. Фалолеев словно очнулся, отбросил окурок и стал рассматривать бельё – помимо ребячьего промелькнули женские трусы, лифчик и ничего взрослого мужского. «Ребёнок есть, а мужем, похоже, не пахнет», - определил он и, направляясь назад, специально заглянул за шкаф - как оказалось, в детскую половину. Там, в деревянной кроватке спало самое верное доказательство его предположений. Раскинувшийся на спине мальчик – румяный, курчавенький, вызвал у Фалолеева волну умиления и какого-то радостного облегчения.
«Ребёнок – не страшно, - с азартом охотника, почти подобравшегося к дичи, стал размышлять он. – Даже наоборот! Для счастья своего и трёх детей усыновлю! Любая женщина это оценит! Главное - что с мужиком»?

Фалолеев тихонько продолжил любопытствовать насчёт конкурента, и его взору открылось странное дело – ничего такого, чтобы свидетельствовало за проживание мужчины, и ничего, чтобы против: ножи остры, ножки у стульев не болтаются, дверь на балкон прилегает с толком, краны не текут, а обуви мужской в прихожке нет, в шкафу мужского ничего. Тем более не пахло Андреем, которого упомянул Григорьев – торговцы водкой так бедно не живут.
Всё же тайным осмотром Фалолеев был больше доволен, нежели удручён, доволен, что и давние, томительные предчувствия его не обманули – он всё-таки был любим! О-о! Это уже полдела! Теперь он сделает всё, чтобы обрести здесь верную подругу и надёжное пристанище. Покаяние, клятвы, обещания и заверения всё пойдёт в ход, всё до последнего вздоха, до последней слезинки, до самого убедительного жеста! Это его верный шанс, и, увы – финишный!

Рита мыла глаза долго, поскольку никак не могла справиться с рыданиями. Потрясение от нового жутчайшего образа объекта её давней любви не проходило, ей уже до слёз было жалко обоих и себя в том числе, в порывах сожаления ей привиделось совсем другое настоящее, которое могло случиться, если бы Гена откликнулся тогда на её любовь. Наверняка бы в его жизни не было этих страшных тупиков, он был бы красив и молод… а её ребенка держал бы за руку не «выходной» папа, а полноценный отец…и она, как гордо и счастливо цвела бы она сама…
Наконец, с покрасневшими, но сухими глазами Рита вышла из ванной, вновь разогрела чайник и, боясь неподвижно сидеть напротив ужасного гостя, принялась ходить по кухне, хватаясь за нужное и ненужное. О своей печали она больше не говорила, закончила приятным: теперь она мать – счастливая и всем довольная.
На прямой вопрос о муже, отвела в сторону глаза:
- Главное, у меня сынишка!

И в подтверждение слов проснулся сынок Егорушка, и, приходя в себя ото сна, заворочался в кроватке, залопотал что-то неразборчивое, а затем, похрипывая сухим горлышком, тревожно позвал маму. Рита кинулась к чаду, и Фалолеев было сунулся следом, как вдруг увидел в её глазах жуткий испуг: обликом своим он нагонит дорогому Егорушке небывалого страха!

И это правда! От его вида не то что дитя спросонок, взрослый в полном здравии, за секунду окочурится! Фалолееву захотелось выбить кулаком дверь или садануть по чему-нибудь крепкому – выплеснуть крайнее отчаяние, и к осмысленному ужасу его, отчаяние не временное, не нахлынувшее, а безутешное, непреходящее...
Он исполнил её желание оставить квартиру немедленно. Покидая в смятении и унижении дом, у него едва-едва хватило выдержки и ума понять - виновных за его унижение тут нет. Эта мысль не принесла облегчения, но как единственное спасение от душевной отчаянной бездны, в которую ринулось всё его естество, он словно икону, принялся держать перед взором своим Ритино лицо. Именно при том выражении, что десяток минут назад излучало к нему глубокое сердечное сострадание... Он хотел уже сейчас, немедленно запечатлеть его для себя самым близким, единственно родным ликом, он с дикою жаждою рвался наконец-то сокрушить внутри себя громадную плотину, сдерживающую его накопленные и невостребованные чувства. И захлестнуть ими не мираж, не мысленное изваяние, а живую, телесную Риту.

Сколько времени он воссоздавал её в памяти, пытался соткать её такой, какой она должна была стать семь лет спустя! И вот он увидел её! Преображение того далёкого девичьего образа, с горем пополам вынесенного из прошлого, в облик сегодняшний, его не разочаровало: пусть на лице Риты никак не прибавилось красоты в его прежнем, юношеском понимании, он, уже напрочь избавленный от непомерных запросов, открыл в ней несомненную привлекательность другого рода – привлекательность хранительницы домашнего очага, привлекательность любящей матери, привлекательность надёжной женщины.

И теперь Фалолеев торопился напитать себя новым открытием, изо всех сил продлевал он воображаемое присутствие Риты, представлял её глаза – печальные, глубокие, в которых откровенно блестели хрустальные слезинки; без всякой фальши восторгался складками на её красивом, гладком лбу, которые от его прихода глубже обычного прочертили смуглую женскую кожу. Он, в полную противоположность себе молодому, теперь умилялся её скруглённым носом и находил, что на поправившемся лице он и вовсе смотрится симпатично.

Фалолеев взмолил бога, чтобы тот позволил и ему прорасти своей, пусть страшной внешне натурой в Ритином сердце. Прорасти как прежде – самым дорогим человеком, единственным, ненаглядным, и тогда ничто не помешает соединиться им в обоюдном счастье!

От нахлынувших чувств, он в конце-концов, впал в эйфорию, словно на голодный желудок залпом выпил водки, он уже не бодрил себя мечтами и предположениями, а пребывал в уверенности, что Ритина девичья любовь никуда не делась, что любовь эта выползет из своего тайного гнезда, наберётся сил и одним махом преодолеет пропасть в семь дурацких лет!
Когда Фалолеев ложился спать на раскладушку (однополчанин приютил его на кухне), эйфория улетучилась. Улетучилась сама по себе, поскольку не способна держать человека в сладостных объятиях вечно, улетучилась, потому что он увидел в зеркале своё пергаментное покорёженное лицо, потому что вдруг ясно представил страшную проблему – как ему устраиваться на работу, добывать хлеб насущный?… а ещё вспомнил, что на свете есть Ритин сын Егорка, и с какой стороны подбирать ключик к нему?

Он долго не засыпал, поскольку самые разные мысли вдруг повыскакивали откуда только можно и принялись жестоко терзать его. Они то сжимали его сердце безысходностью, ощущением провала всех его планов, то настраивали к решительной битве за своё счастье, то предрекали ему конец всего и вся, то наполняли радужными посулами и оптимизмом.
Он, раздираемый двумя крайностями бытия – надеждой и обречённостью, жизнерадостным светом и зловещей могилой, заплакал, утыкая израненное лицо в подушку. Он хрипел от рыданий громче, чем ему думалось, не отдавая отчёта, он по мценской привычке стучал худым кулаком в стену, и из последних сил бодрил себя - он сделает всё, чтобы его сердце обрело возле Риты долгожданный приют.

Предыдущая часть:

Продолжение:

Другие рассказы автора на канале: