Боги войны в атаку не ходят. Окончание

Олег Тарасов

Глава 21
Следующим вечером, вводя в немалое изумление жильцов Ритиного подъезда, Фалолеев толкался у заветной двери с букетом увядающих чайных роз. Рита, сама того не подозревая, заставила его прилично подождать: после работы она заехала к матери за Егоркой, а потом обошла парочку продуктовых магазинов. На предпоследний этаж она поднималась усталая, с тяжёлой сумкой. Егорка, одетый в синюю клетчатую рубашку и просторные хлопчатобумажные шортики, ступеньки преодолевал с задором и бодростью – упирался в коленки крохотными ладошками и этим помогал себе распрямляться.
Мальчонка даже не оглядывался на мать, потому как хотел без передыху добежать до двери, стукнуть по ней кулачком и радостно закричать: «Мама, я первый»! Так непременно и случилось бы, потому что Егорка оставил Риту далеко позади. Он выскочил на лестничную площадку и уже замахнулся ручонкой, чтобы лупануть по гулкому железу, как вдруг обнаружил перед собой высокую мужскую фигуру.

Это был Фалолеев. В шустром мальчугане Фалолеев тот час угадал Ритиного сына и искренне всполошился за впечатление ребёнка: какого монстра разглядит в нём трёхлетний малыш, вот так сразу, без подготовки обозрев страшное лицо его?! Недаром он полночи ломал себе мозги – через что преодолеть страх ребёнка при знакомстве? Каким манёвром отвлечь его внимание и чем иным вызвать интерес? Ибо без сближения с мальчиком о самой Рите и мечтать было крайне глупо.
Ломать он голову ломал, но никакого выхода не нащупал, всё зависело не от него, а от Риты, матери ребёнка. Только она могла «приручить» своего сынишку к столь странному дяде, только она первой могла внушить о безопасности и доброжелательности нового знакомого, да и самое главное – добро на это «приручение» было исключительно в её власти.

От растерянности Фалолеев даже не подумал прикрыть лицо букетом, лишь отступил на шаг назад, и как к неизбежности, приготовился к плачевной гримасе ребёнка. Но произошло непредсказуемое: Егорка не испугался ни страшного рубцеватого шрама на лице Фалолеева, ни глиняного шершавого лба, ни стеклянного глаза. Мальчик не заплакал, а с неподдельным интересом взялся изучать стоящего перед ним дядю, словно свалившегося с небес мультяшного персонажа, без страха и слёз.
Сказать, что Фалолеев взбодрился спокойным, выдержанным любопытством мальчика, значит, ничего не сказать. Самое важное преодоление ситуации, что ставило его планы в тупик, вышло тихо, на его счастье обыденно… Обхватив букет, Фалолеев присел, глянул мальчику в горящие любопытные глаза и словно погрузился в волну ликования. Он протянул вперёд свободную руку и негромко, ласково сказал – «Привет, старина»!

- Привет, - вымолвил мальчик, помещая крошечную ладошку на пальцы Фалолеева. После пожатия, не говоря ни слова, Егорка так же шустро порхнул вниз по лестнице.
- Там дядя интересный! – без всякого смущения закричал он матери, что уже поднималась совсем близко.
По худым ногам в джинсах, мелькнувшим на площадке, Рита сразу поняла, что за дядя наведался в гости. Скрываться, хоть она и испугалась вновь, не имело смысла. Она поздоровалась с Фалолеевым, а тот поспешил поменять розы на продуктовую сумку, а Егорушка по-прежнему был полон исключительного любопытства.
- Рита, - прокашлялся Фалолеев и, глядя на спокойное внимание мальчика, с некоторой гордостью пояснил. – Я ведь другим человеком стал… взрослые кроме этой маски ничего не видят, а дети, кошки… во мне доброго человека чуют…
Не пригласить Фалолеева в квартиру уже было нельзя.
Они сидели на кухне, за чаем и, когда Егорушка, вдоволь изучивший интересного дядю, отправился играть в комнату, Фалолеев без лишней дипломатии взялся за главное.
- Может, нам… сойтись? – поднял он на Риту единственный живой глаз. – Я… Егорку усыновлю!

Рита молчала, озабоченным лицом выражая не столько удивление, сколько неопределённость, и тогда Фалолеев поспешил атаковать аргументами. Выходило у него рвано и сумбурно.
- Ты ведь одна… если разобраться…нет, я Егорку не в счёт! Я про мужа… ведь у тебя его нет! А я готов…и мужем…и отцом!
Она отвела усталый взгляд в сторону и, наконец, ответила, – есть у ребёнка отец. Живой-здоровый.
- И так в жизни бывает, - засуетился Фалолеев, радостный, что не услышал категоричного «нет», что тон признания об Егоркином отце лишь подтвердил все его догадки. - Но если не хочет, подлец жить по-человечески!.. Ведь тебе надо как-то устраиваться! Самой! Тебе нужен…
- Он вовсе не подлец! - вдруг строго оборвала его Рита.
Фалолеев на столь горячую защиту неведомого ему человека удивился, и удивление это не скрыл, наоборот, наглядно сдобрил иронией.
- Ну-ну, как это?

Тогда Рита рассказала ему всё: отец Егорки тот самый хозяин жёлтых Жигулей, что привозил их на озеро много лет назад, он любит обоих, и её и сынишку, помогает очень много, но жениться не может, как человек во всём ответственный, бросить законную семью не считает делом правильным.
- Вот так Олег Михайлович! - потрясение от новости Фалолеев испытал чудовищное.
«Боже, что ты творишь со мной?! - взмолился он в отчаянии, непроизвольно схватившись за сердце. – Где конец мукам моим жестоким»?!
Он затих на минутку, свыкаясь с очередной неприятностью своего положения, а потом лишь выдавил сокрушённо:
– Вот так чёрт из тихого омута!

Рита без комментариев пожала раздобревшими плечами: понимай как хочешь, но место мужа занято. Между ними повисла тишина, тишина стыдливая, нехорошая, и которую они оба боялись нарушить. Фалолеев опомнился первым и начал вновь подбираться к нужной ему ситуации.
- Человек не может один, не может без полноценной любви! – выпалил он.
- Ты же один раньше… жил? – Рита вкрадчиво напомнила ему о молодом лихом разгулье, когда парень Гена менял подружек налево и направо, пропускал их через постель без приближения к себе в сердце, и, однако же, совсем не тяготился душевным одиночеством.
Фалолеев, как ни странно, понял в чём укор.
- К себе большая любовь была, даже чересчур! Купался в самолюбии, чужом внимании, как соловей в райских кущах, - и тут он с горячностью взялся обнажать перед Ритой свою философию любви и одиночества, что выпестовал не теоретически, путём абстрактных догадок, а через тяжкие живые муки. – Да оказалось, нельзя всю жизнь любить только себя – полнейшая бесплодность! Тупик! Любовь должна возвращаться! В любви отражённой, наполненной встречным чувством должна быть цель жизни! Смысл! Радость!

Ну, любил я себя всю жизнь и к чему пришёл? Вокруг ничего, что примет, возвернёт мою любовь сторицей! Кто порадуется моей заботе, вниманию, уважению, преданности?! Нету ни детей, ни дорогой мне женщины! Пустота, как вокруг прокажённого! Вакуум! Холодный мертвящий вакуум! Он съел меня почти всего! Съел без наркоза, по живому, по сантиметрам!!! И рад бы я поменять всё своё самолюбие на любовь к женщине, да кому такой нужен? Один как перст, как выброшенный на помойку грязный драный пакет! Как…ржавая сгнившая железяка… как…как…
Фалолеев попытался ещё подобрать слова, чтобы полнее обозначить убогость, ничтожность и ужас своего положения, однако, просто стих, негромко выдавил:
- Если б ты знала, насколько страшно одиночество, как жутко оно невыносимо…
- Знаю, – печальным, созвучным эхом отозвалась Рита и очень пытливо посмотрела на Фалолеева.

Теперь, после неожиданно откровенного монолога он не казался ей таким уж страшным, отталкивающим, наоборот, обнаружилось какое-то сближение душ.
Фалолеев хотел было сгоряча сказать, что то одиночество, которое свалилось на него, более ни один человек на свете не способен осознать, пережить, поскольку проявилось оно в столь крайних чудовищных формах, каковых и на сто миллионов одиночек не сыскать, что одиночество его густо пересыпано таким унижением, таким страданием, каковые большинству людей до конца жизни неведомы будут, что одиночество это треклятое, одиночество ползучее его характеру весёлому и общительному, хуже яда смертельного, хуже удавки! Он хотел было сказать, что многие живут в одиночестве, живут и здравствуют, ибо как-то свыклись и чем-то утешились, но его, Гену Фалолеева не старого ещё парня, одиночество измотало, иссушило, доконало до смерти!

Всё это складно и живописно состроилось в мозгу его, так как было не придумкой, а выстраданной действительностью. Он вобрал побольше воздуха, чтобы до конца поведать о своём тягчайшем и неповторимом одиночестве, как вдруг замер – что скажет Рита на такое жалобное эгоистичное признание?
Но вытянутая им из глубин страдающей души боль уже не могла так просто вернуться обратно, и Фалолеев неожиданно зарыдал в голос. Страшен он был – покалеченный, опустошённый, весь в слезах; сжимавшиеся в спазмах уродливые шрамы и морщины вовсе делали это зрелище невыносимой пыткой. Не зная что делать, Рита окаменела от сострадания.

- Мне хоть какая-то зацепка в этом мире нужна! – Фалолеев трясся от рыданий и стучал себя ладонями по голове.
Слёзы лились всё больше от нарастающей жалости к себе, от того, что жалость эта была не накрученной фантазией или истерической блажью, а самой что ни есть оправданной материальной силой, и от того, что никому прежде он так откровенно слёз не показывал. Он держался от подобных излияний души до тех пор, пока судьба не свела его с тем самым человеком, что мог ему действительно помочь.
Рита протянула к его голове дрожащую горячую руку, а он, почувствовав прикосновение, опустился перед ней на колени. С нежностью ухватил он другую её ладонь и стал целовать потрескавшимися губами словно в припадке.
- Я не представлял!…я не ценил…не дорожил! – со слезами, взахлёб понеслись признания Фалолеева в своей прошлой вине. – Прости! Прости!
Его вдруг окатил запах Ритиных волос, лёгкий, маслянистый запах её духов. Он, давно отрешённый от такой дивной роскоши интимного бытия, жадно вдохнул аромат женщины, и поражённый новым открытием его существования, как молнией, едва не лишился чувств.

– Боже, - тихо, по щенячьи заскулил Фалолеев, – за что мне всё это?! Где для меня на этом свете душевная теплота?! Где человеческое участие, где любовь? Я – несчастное тело, ждущее смерть под пытками одиночества!
В трагичных признаниях Фалолеева не было преувеличения и, жалость, клокочущая в Рите, снесла все прежние границы сдержанности. Перебирая пальцами на блестящей голове несчастного гостя, Рита принялась поливать её такими же горькими слезами отчаяния.

- В меня труд вложить, я встану на ноги, встану! – Фалолеев поднял на неё умоляющий взгляд, прохрипел сквозь слёзы. – Не пожалеешь! Преданной собакой… до последней минуты!.. – в безумстве тискал он её мягкую руку: то целовал, то прижимал к своему изуродованному лицу. - До скончания века не оставлю! Поверь! Рита, поверь!
- Не сейчас, Геночка, с ответом, не сейчас, - только и шептала Рита на умоляющие призывы стать ему женой.
Её вдруг прострелила тревожная мысль, что сочувственные жесты сейчас взорвут в безумстве их обоих - она в страхе откинула голову, назад, к стене, и потянула из объятий Фалолеева руку.
На её счастье громкие рыдания взрослого дяди привлекли любопытного Егорку, он приоткрыл на кухню дверь и вошёл.

***
Рита в эту ночь почти не спала, металась в поисках спасительного варианта, терзала себя долгими размышлениями. А что, если Гена её судьба? Не шикарная, не сказочная, но та самая сермяжная предначертанная судьба, от которой не уйти, не отвязаться, не убежать! Да, Гена не сулит ни видом своим, ни здоровьем кисельных рек и молочных берегов, но у неё сейчас легче что ли жизнь устроена? Она в квартире, как ни крути, одна, без половинки и, скорее всего, обречена быть одной, поскольку ничто не предвещает перемен. К тому же на свете есть такое чувство как любовь, такая сильная любовь, как к Гене, к ней больше не приходила, и придёт ли вообще? А он… ведь спустя столько лет он нашёл именно её! Именно у её ног он только что лежал и умолял о прощении, умолял соединиться.

Может, его былые нечеловеческие страдания, его приезд - искупление для них обоих? Он когда-то отвернулся от неё, и… никуда не делся. Судьба – то ли злодейка, то ли въедливый бухгалтер, привела его как миленького обратно. А если она даст от ворот поворот, кто знает, какой итоговый счёт предъявят на её долю? Не выйдет ли такая же насмешка?
Боже, почему в этом мире нет никакой однозначности? Словно кому-то интересно дразнить, заманивать вариантами, мечтами простого бедного человека, вроде как, выбирай, чадо земное, что хочешь, что более любо тебе, а мы посмотрим, какова на вкус у тебя каша заварится, посмотрим, куда твои дорожки-стёжки приведут! Там, наверху, кому-то очень интересно следить за бесконечными человеческими мучениями, за горемычными людскими петляниями, а здесь, на земле, в полном неведении, в полном душевном сумраке каково?! Каково выбирать?

Семь лет назад противостояли друг другу дерзкая, завлекающая красота Фалолеева и её безоглядная любовь… Ничего не сложилось. Теперь чьей-то высшей волей поменяны места: супротив запоздалой, покаянной любви Фалолеева - её ухоженность, женский цвет, сила материнства. И что выбирать, что предпочесть? Какой шаг ей счастьем отзовётся?..
Схожие мысли одолевали и Фалолеева. Он думал о том, сколь запутанной выходит человеческая жизнь и как мало, по-настоящему значимого, истинно ценного, играет в ней красивый внешний облик. Броская, обворожительная красота услаждает взор, потрафляет самолюбию, доставляет несомненную приятность и даже бросает в азартную, безрассудную дрожь, приключения, но стоит копнуть глубже – и вот открытие: мир держится на чём-то более вечном!

Вон, бывают старики - божьи одуванчики, трясутся друг над другом из последних сил, как над тончайшим хрустальным сосудом. Разве ж менее ценно для них выжатое временем жалкое, морщинистое лицо спутника, чем то давнее, цветущее молодостью, красотой? Или сгорбленное, обессиленное, одной ногой залезшее в могилу тело хуже, чем тело юношеское – бодрое, гладкое, налитое сил?!
Не-ет! И отгадка в том, что тело лишь хранитель незримого пламени любви, тело всего лишь очаг для волшебного огня, что обоюдно сливает две души в одну. И великая ценность мира сего, данная человеку - возможность сберечь это пламя, не дать ему погаснуть, сохранить, защитить от невзгод, бед и бурь, пройти с ним всю жизнь.
Предоставь лично ему сейчас выбор: сидеть на этой самой кухне, подле Риты, в роли любимого мужа и счастливого отца или похотливо вглядываться в развратную женскую круговерть, извлекать оттуда во временное пользование мордашки поприятней да посмазливей? Вот его ответ – счёл бы за великое благо быть мужем и отцом!
И для этого нехитрого ответа основание просто, как пять копеек – ходит-бродит по миру старая правда, о том, что желудок добра не помнит. Как регулярно не корми его, как не ублажай изысками и разнообразием, а пройдёт полдня без маковой росинки, и он ревмя заревёт о своих плотских претензиях! И окажется, что куда вернее и предусмотрительнее на эти плотские претензии вообще никогда не поддаваться, а даже наоборот, в узду умеренности их силой втиснуть.
Так же и с хвалёной мужской потребностью. Да, было когда-то в высшей степени приятно, сладко самозабвенно ощущать себя неотразимым Донжуаном, забубённым красавчиком, крутым самцом!

Куда всё делось? Судьба настрочила ему такой зигзаг, так встряхнула его всего, что теперь в определении женщины им выстрадана положенная значимость другой красоты – душевной, внутренней, сокрытой. Он только сейчас понял бесценность слова «единственная», каких-то пять лет назад казавшееся ему уделом слабых мужчинок, сдающих себя в добровольное «однокамерное» заточение! Какой он был самонадеянный дурак! Был раздут, словно первомайский шарик! А жизнь просто ткнула в этот шарик гвоздиком!
Но здесь, в Чите, за свой последний шанс он ляжет костьми! И, слава Богу, дело пошло – Егорка совсем его не боится, наоборот, готов тянуться, вон, даже про слёзы взрослого мужика полюбопытствовал с участием – «Дяденька, почему ты плачешь»? Славный мальчуган этот Егорка, он поладит с ним. Пренепременно!
А вот какой мальчику отец из Олега Михайловича? Не больше, чем «воскресный папа», это точно! Может ещё хуже что, да просто Рита недоговаривает? Наверняка недоговаривает! Копнуть глубже, так Григорьева к такому семейному симбиозу припёрли очень весомые обстоятельства. У него же выше ненаглядной Надюши никого нет!

Ну, что ж, если так, неплохая перспектива. Значит, Олег Михайлович будет рад его предложению свалить с «левого» круга к своей Надюше!

Глава 22
Потрёпанный «Рафик» Григорьева мчался с крейсерской скоростью, без положенных остановок. Молодой парочке, что села на конечном круге, впрочем, интересно было нестись словно на персональном такси. А Григорьев напрочь забыл о своих пассажирах, он целиком находился во власти одного-единственного вопроса: каким образом Фалолеев узнал про него и Риту?
Григорьева в первую очередь пугало не то, что тайна открылась, и загнать её обратно в узкий круг посвящённых уже невозможно. Он пытался угадать личность, через которую пошёл на волю его сокровенный секрет. От предположения, что это могла быть Рита, мысли выходили крайне невесёлые, ибо в таком случае откровенность Риты означала её желание что-то в своей жизни переменить. И переменить, конечно же, отдалением его, Григорьева, потому как долгожданный претендент на настоящую любовь, наконец-таки, нашёлся.

То, что Рита любила Фалолеева крепче кого-либо, сомнений нет, он своими глазами видел, своими ушами признание об этом когда-то слышал. К тому же у сегодняшнего Фалолеева на руках крепкий козырь, козырь - мама, не горюй! Надавит этот кривоногий «коллега» на жалость, призовет к женскому милосердию и состраданию, тогда сам Бог не предскажет, куда, в какую сторону понесёт Риту.
Уже помчавшись по центру города, взбудораженный Григорьев вспомнил про пассажиров на заднем сиденье, затормозил у первого подходящего места. «Схожу с маршрута» - торопливо бросил он, и в компенсацию своей вольности высадил молодых людей без оплаты. Вновь энергично газанул и вновь погрузился в тяжкие мысли – «Ведь не отцепится этот гад от Риты»!

Григорьев и сам не знал, почему после первой встречи с Фалолеевым он не бросился упреждать Риту. Или не верил, что Гена так быстро её отыщет, или где-то в глубине подсознания хотел проверить внебрачную подругу на верность, искренность. Посмотреть, обмолвится ли она о появлении Фалолеева, о его предложениях? Или была в нём уверенность, что он - отец, проверенный трудностями, почти примерный и его никогда не поменяют на афериста? А может, он в силу спокойного характера не привык нагнетать панику без обстоятельных причин? «Боги войны в атаку не ходят. Мы врага накрываем с закрытых позиций, без собственных потерь»! - его устраивало такое кредо – не бегать по первому взбалмошному указанию, не суетиться, а действовать спокойно, отталкиваясь от проверенных разведданных.

Вот, доустраивался в кустах! В ожидании разведданных! Как всё нелепо повернулось: вор, страшное чудище его родному сыну набивается в новые папы! Да этот урод одним видом Бог знает что с ребёночком сделает! «Негоже, совсем негоже дело выходит! – Григорьев ругал матом и себя и Фалолеева. - И ведь мне, мерину твердолобому, был звоночек грозный, предупредительный! Был»!
Во двор Ритиной пятиэтажки микроавтобус ворвался, словно штурмующий немецкую крепость танк. Худшие догадки Григорьева тут же подтвердились: Фалолеев отыскал Риту. Она сама в этом созналась, и более того, в первую же минуту Григорьев обнаружил совсем плачевные факты той встречи – ожидаемой им неприязни к Фалолееву Рита не демонстрировала, а на него, любимого гражданского мужа, открыто и честно не смотрела. Глаза её блуждали по сторонам с отрешённой озабоченностью, словно она вычисляла какие-то сложные, позарез ей нужные математические формулы.
Григорьев ужаснулся своему положению, едва представил настоящую картину Ритиных чувств – сильнее красавца Фалолеева она никого не любила, и любовь та даром никуда не испарилась. Хоть голову отсекай! А связь с ним, Григорьевым, просто оптимальное использование обстоятельств, маскировка для собственной выгоды! Стоило появиться более «весомому» для её души экземпляру – и вот уже всё прежнее готово рухнуть!
Ревность жгучим пламенем взыграла в груди Григорьева, он едва удержался, чтобы не встряхнуть Риту, не закричать – «Что с тобой?! Как ты смеешь убрать с первого плана меня – человека, не вылезающего из забот о тебе, сыне, и поставить туда какого-то подонка»?!

Претензии так и копошились роем в его голове, гневно и энергично искали выхода к адресату, но когда глаза их всё-таки встретились, он осёкся. Слишком наглядно читалось Ритино желание ответить ему как есть, правдой-маткой, и он, зная уже её твёрдость в серьёзных делах, добровольно обратился с этой правдой к самому себе: «А смеет ли он объявлять Риту своей собственностью? От него за пять лет ни одного намёка на развод с законной женой, ни одного посула полноценного семейного счастья»!

Одно Григорьев сейчас понимал очень хорошо - он имеет полное право бороться за сына: Егорчик, Егорушка – родная, ненаглядная кровинушка! Какой ему Фалолеев отец, тьфу-тьфу-тьфу, не приведи Боже, какой он даже отчим?! Лицемер, оборотень с ужасным лицом! Вор с чёрной потребительской душонкой! Он и на километр не должен подойти!

Рите втайне будто доставляло удовольствие терзать Григорьева нагнетанием неопределённости – она никак не спускалась со своих небес к реальным делам, никак не хотела разглядеть его мук. А тот слишком хорошо знал всю историю крепкой её любви, и сейчас видел, понимал – в душе его женщины восстало прошлое. Там, в прошлом, когда-то было посеяно сильное, глубокое чувство, и оно, столько лет бесплодное, от приезда Фалолеева наконец-то обрело виды на урожай. Но для него – пропади пропадом этот пакостный урожай!
- Рита, прошлое не возвращают! – Григорьева всё-таки прорвало, он оживлённо затряс руками, втолковывая своё. – Прошлое, что не сбылось – есть лишь иллюзия! Видение! Туман! Счастье, которого уже не ухватить! Наш сын, - он с особым акцентом выделил слово «наш», - потому и родился, что мы были готовы к нему! А что теперь может ждать вас?

Григорьев врал. Да, четыре года назад, узнав о беременности Риты, он не стал отпираться от своего ребёнка, не сиганул трусливо в кусты, но заявлять, что в тех валяшках по чужим квартирам он исподволь готовился стать отцом было откровенной ложью.
- У меня нет полноценного счастья, - словно в пустоту, с прискорбием объявила Рита. – И ты это прекрасно знаешь.
Григорьев ухватил со стола чайную мельхиоровую ложечку, желая от негодования завернуть её в бараний рог. Однако скоренько поборол гнев разумным рассуждением – Рита может диктовать ему условия, а он, увы, нет. Олег Михайлович в своём подвешенном положении может только просить.
- Мы обоюдно шли к этому, добровольно, - излучая вынужденно смиренность, в полной тишине заметил он.
- Обоюдно? – Рита произнесла это с такой театральной обидой, какой позавидовали бы видные московские актрисы. - Тебя можно делить с другой женщиной, а мне законного шиш? А я, может, правила поменять хочу!
Замечание о постельных неравенствах было не в бровь, а в глаз, тем не менее, Григорьев, услышав о её желании перемен, с гневом не совладал. Вне себя он поднялся из-за стола, швырнул ложку в угол.
- У тебя мой сын! – вскричал он красный от натуги. - Я Егорке отец!
- Какой ты ему отец? – безжалостно вырвалось у Риты.

Григорьев от услышанного подавился воздухом, задвигал бессильно челюстью и, оглашая кухню хлюпающим звуком «ап-ап», опустился на стул. Глаза его вращались отрешённо.
Рита испугалась за Григорьева, она схватила его за руку, спешно пустилась в смягчающие разъяснения:
- Ну, отец! Отец! Только не совсем нормальный! Нормальные отцы, сам знаешь, какие бывают! Не мне тебе про нормальные семьи рассказывать!
Пока Григорьев нащупывал бразды правления своего языка, пока он растерянно-насупленным лицом, как есть, олицетворял глубочайшую обиду, Рите пришла мысль, которая подкрепила её обоснованный выпад.
– У нашего Егорушки папа всё по долгим командировкам! Это пока он маленький, верит в сказки, а подрастёт? Узнает правду? – Она двинулась в атаку ещё увереннее. - Вот поедет он к вам домой папку законного забирать, что ты ему скажешь? Извини, Егорка, у меня тут более любимый сын!... Более любимая дочь! Я их покинуть не могу!... Другого ведь не скажешь?! Вспомни, ты хоть разок за эти годы жениться обещал?

Нескрываемая Григорьевым обида, наглядное потрясение его от града обвинений, которых он никогда прежде не слышал, как ни странно, Риту больше не смягчали. Она, не останавливаясь, говорила, говорила, а Григорьева от безвыходности лихорадило – не послушался он предчувствий, проворонил беду! Да ещё какую беду, к чертям, на слом вся жизнь! Как прекрасно было до Фалолеева! Обоих устраивало равновесие, пусть не фундаментальное, но равновесие житейское, душевное! Да, она права, никогда и ничего серьёзного он ей не обещал, но разве не видит она его любви к ней и Егорке, разве не видит его заботы, уважения?! Разве это не достойно взаимной преданности?!

Язык Григорьева наконец-то развязался, но как красочно он не сокрушался о её легкомыслии, как не кипятился, как не разъяснял о вредности перемен – достойный отпор Фалолееву от любимой им женщины остался под большим сомнением. Очевидный, как ему показалось, демонстративный отказ Риты следовать его правильной логике, спасать их совместное благополучие, окончательно вывел Григорьева из себя. «Ещё раз хочешь после Фалолеева в утиль спланировать… как фанера? – с небывалой прежде злобой прошипел он. - Ну-ну! Рискни для полного счастья!.. и просветления своих мозгов»!
Он резко зашагал к двери, но дёрнув ручку, вернулся, ухватил Егорку на руки, потискал, поцеловал и опустил на пол. Сложил из коротких, упитанных пальцев фигу, ткнул её Рите.
- Вот что этому Фантомасу обломится! Так и знай!

***
Уже через двадцать минут, едва ли не в прежней лихорадке, Григорьев отворял двери вино-водочного магазина по улице Бабушкина и спрашивал хозяина.
Андрей оказался на месте, вышел без задержки и появлению старого соседа обрадовался искренне.
- Сколько лет, сколько зим! - с улыбкой воскликнул он и немедля потянул гостя на второй этаж, в директорские апартаменты. В секретарской, где за столом восседала разряженная, смазливая девушка, бизнесмен звонко щёлкнул пальцами и скомандовал:
– Лизунчик, нам кофейку!

Григорьев как можно раскованнее присел на дубовый дорогой стул – массивный, чёрной лакировки и, заставляя себя освободиться от клокочущего негодования, несколько раз очень глубоко вздохнул. Андрей легко плюхнулся в кресло с высокой спинкой, что стояло напротив, за директорским столом, чуть отъехал назад и забросил ногу на ногу. Он улыбался всеми зубами, словно приглашал Григорьева если уж не также откровенно радоваться жизни, то хотя бы оценить сегодняшний масштаб его дел.
Григорьев поддался бессловесному хозяйскому желанию, пристально, с нарочитой восторженностью обвёл глазами кабинет. Обстановочка современная, недешёвая: одна столешница директорского стола, толстая, пепельного цвета, будто серый полированный камень, чего стоит. А ещё дубовые стулья, узкий импортный сервант с батареей недешёвых бутылок, японский телевизор, видеомагнитофон, на полу затейливый изумрудный линолеум с позолотой. Григорьев к такому сам приценивался, да отступился - дорого.

- Растём! – в интонацию он вложил высшую похвалу и положенную порцию зависти.
- Куда деться, пьёт народец, - излучая довольство, поддакнул Андрей и, указывая пальцем на картину, что висела на стене сбоку, коротко хохотнул, - а мы для него – всегда!
Григорьев обернулся: на картине в полный рост были выведены два бородатых мужика - босые, в одинаковом исподнем белье, застиранном, чуть ли не рваном. Сначала Григорьеву показалось, что это зеркальное отражение одного и того же персонажа, тем более, что они стояли симметрично, лицом друг к другу; потом всмотревшись, он разглядел детали: слева - худющий, высохший мужик тянул руку с пустым гранёным стаканом. Взгляд его, полный мольбы и страданий, подкрепляла надпись «Помоги»!
Правый персонаж смотрелся опрятнее, веселее и упитаннее. Более длинноволосый, с одним прикрытым глазом, а другим лукаво блестящим, он держал в руках большую бутылку с яркой этикеткой «Rasputin», а надпись, сиявшая рядом, гласила - «Помогу»!

«Шутники, - усмехнулся про себя Григорьев. – Распутина благодетелем заделали». Тут он вспомнил, что тоскливый мужик в просторной рубахе и болтающихся подштаниках очень напоминает плакат голодных лет. Но если там, выразительно очерченные, натруженные руки и ноги крестьянина означали приближение голодной смерти, то здесь худые, узловатые пальцы просителя сжимали стакан в банальном ожидании зелья.
Настроения от увиденного у Григорьева не прибавилось, ему показалось неуместным, хоть и гротескно, выставить потребность русского мужика в водке как главную, а уж сопоставление нужды умирающего от голода человека с жаждой какого-нибудь алкоголика, он счёл откровенным кощунством. Но от комментариев по картине воздержался.
- Н-н-да, - всего лишь протянул он и будто невзначай отметил, - смотрю, не подкосил тебя Фалолеев.
- Что Фалолеев? Дело прошлое, - коммерсант спокойно выказал равнодушие и безынтересность к своему бывшему помощнику - вору.
«Конечно! Фалолеева по твоим расчётам уже черви обглодали», - Григорьев следил за лицом собеседника и прикидывал, как сподручнее намекнуть на восставшего «Феникса». Сказать прямо, как есть, что в Читу заявился давний «друг» и кидала, то спрашивается, с какой стати он, Григорьев, пришёл Фалолеева заложить? Кто по логике ему должен быть дороже? Бывший офицер, сослуживец, друг или успешный капиталист-коммерсант? Хм! 

Постучалась и несколько вольно вошла секретарша. По очень свойским замашкам её, по раскованной походке, по тому, как на «Лизунчика» она жеманно потупила чересчур накрашенные блёстками глазки, Григорьев сделал вывод о верности Андрея своим увлечениям даже на работе. Лизунчик поставила на стол небольшой поднос с двумя чашками кофе, сахарницей, печеньем и также небрежно удалилась.
Григорьев без торопливости размешивал ложечкой сахар и думал, каким логическим манёвром подвести Андрея к нужному вопросу. Подвести впритык, однозначно, но так, чтобы собеседник не ощутил стороннего водительства. Григорьеву не хотелось демонстрировать интерес в разбирательствах Андрея и Фалолеева, ему хотелось сыграть роль косвенного, скрытого толчка.

- А попадись он тебе сейчас – спроса бы не миновал? – своё настойчивое любопытство Григорьев замаскировал гипотетической подоплёкой.
- Да я уже и забыл о нём! – проблема экс-помощника не отразилась в спокойном взгляде Андрея и граммом интереса.
Водочный делец наотрез отказывался «брать след» Фалолеева, словно обожравшийся донельзя пёс не видел ни единой причины бежать за хозяйской палкой.

Эту невозмутимость Григорьев обосновал двумя вероятными причинами. Первое. Андрей железно считает Фалолеева покойником, поскольку Кент о своих «мясниковских» результатах перед ним отчитался. А то, что на самом деле Фалолеев хоть не здоров, но всё-таки жив, есть следствие непредвиденных обстоятельств, которые что от Кента, что от Андрея остались скрыты. Тогда отговорка Андрея про «дело прошлое» очень к месту. Редкий дурак сознается, что заказал отправить своего должника к праотцам: лучше выглядеть незлопамятным потерпевшим, чем мстительным убийцей. Либо по другому дело выходит: Андрей в курсе, что Кент оставил покалеченного Фалолеева в живых, и после возврата денег совершенно искренне мщения больше не желает.
При варианте номер «раз» от Григорьева требовалась тонкая ориентация Андрея на окончательное сведение счётов с врагом. Во втором случае миссия возбудить старые претензии полностью летела в тартарары: таковых к Фалолееву у Андрея больше нет, а ради третьесортного знакомого кто из нормальных людей будет искать себе проблемы с милицией?

Но для любого дальнейшего шага из Андрея следовало вытянуть хоть какую-то определённую зацепку. А тот словно не понимал о чём речь, отмахивался и улыбался своей прежней беззаботной улыбкой. Словом, тема Фалолеева угасала на корню, сам Григорьев от тонко выстроенной антифалолеевской обороны стушевался. Попивая кофе, он подумал, что с прямой наводкой, то есть предельно открытым разговором, сейчас, пожалуй, спешить не стоит; глядишь, Рита за день-два одумается сама, и всё наладится без крайних мер.
Про Фалолеева забыли, поговорили о делах сегодняшних – кто, как чего? Григорьев рассказал о своём «Рафике», о мотаниях по кругу от вокзала до ТЭЦ; и не таясь, признался, что кормят его эти круги совсем неплохо, грех обижаться. Потом он с чисто практической целью полюбопытствовал у Андрея на предмет водочки – по каким технологиям в наши дни очищают сей блаженный напиток, и с какого завода безопасней употреблять?

Бывшие соседи как следует обсудили «палёную» водку, раскрутку брендов и даже осуждающе прошлись по пассажирам-хамам, которые впрочем, портили жизнь исключительно Григорьеву. А в подтверждение того, что оба умеючи стоят на земле, подались на улицу хвастаться железными конями.
Пустить пыль в глаза больше хотел, конечно, Андрей, и ещё издалека он ткнул в огромный угловатый «Ниссан-патрол», самого престижного цвета - мокрый асфальт. У Григорьева от зависти ёкнуло сердце. Что говорить, джип для любого мужчины - эталон автомобиля, заветная мечта. «Баранкой на такое чудо не навертишь, - подумал он с некоторой жалостью к себе. – Это водка - золотое дно, а баранка...»!
Но справедливого восхищения дорогим «японцем» Григорьев сдерживать не стал.
- Танк! Т-тридцать четыре!
- Семилеток! – Андрей с гордостью и любовью похлопал ладонью по переднему крылу джипа, словно по лошадиной холке.

Григорьев постоял несколько мгновений молча, его гордость боролась с любопытством: попроситься или нет на водительское место? Очень хотелось сесть в массивное чёрное кресло, наверняка кожаное, ухватить упругий, совершенных линий руль, почувствовать каково это - быть выше всех на полметра… «Ребячество полное, да и подумает, что джип диковинка для меня дикая» - отрезвила Григорьева мысль.
Он скромно ткнул в свой Рафик, стоящий чуть поодаль:
- Моя коняга-кормилица!
Разглядывать старый микроавтобус как нечто особенное было бы крайне смешно, потому собеседники дежурными фразами условились из виду не пропадать, так же дежурно обменялись рукопожатием.
Когда Григорьев уселся за руль своей рабочей «лошадки», то помрачнел – расклад дела в его пользу так и не изменился.

Глава 23
Безоговорочного отказа Рита Фалолееву не давала. Он предполагал, что она, в положении матери-полуодиночки, внутренне готова на согласие, а насчёт того, сколь твёрдо удерживает её от этого шага Григорьев, даже не сомневался.
Это толкало Фалолеева на обстоятельный разговор с Григорьевым, разговор решительный, крайне неприятный и, как он понимал, последний. Если удастся призвать Григорьева к благоразумию: отступится тот и пожелает счастья Рите – у него есть шанс на семью. Егорке он станет настоящим отцом, пусть Олег Михайлович не сомневается! Парнишке всего три года, к отчиму привыкнет быстро.

Если же Григорьев не сбавит личных амбиций? Как ему втолковать, что не разорваться обычному человеку на две семьи, каким бы шустрым он ни был? Не первый «товарищ майор», у кого на стороне дети растут, и ничего – терпят люди, притираются к ситуации. А если такой геройский он папаша, отказываться от сына его никто не принуждает, речь больше про Риту – ей надо полную волю предоставить. И тогда всё сладится у Гены Фалолеева: старая любовь не ржавеет - правило ещё то, верное!
В конце концов, как можно равнять потребности Григорьева, обычный флирт которого закончился ребёнком (как пить дать, по недоразумению!), и потребности глубоко несчастного человека, который уже нашутился, нафлиртовался по самое горло! Для Григорьева вторая семья роскошь, развлечение, а для него единственное спасение! Как же они оба понять не хотят, что другим стал Генка Фалолеев, что ему серьёзное семейное обустройство похлеще воздуха требуется!..

Откуда у самого Фалолеева появилось и набрало столь несокрушимую силу убеждение, что только Рита способна составить ему в этой подлой жизни счастье?.. Только раз признался он себе в действительном раскладе: жуткое новое положение после разборок Кента – материальное и физическое, разом обратило его в изгоя, персону, нежелательную для дружбы, общения и соседства. Женщинам он представал теперь адским пугалом, от вида которого у них панически разбухали зрачки, для мужчин он стал воплощением самой махровой неудачи, какая только способна оседлать человека и каковую вошло в моду почитать за проказу, опасную инфекцию – это вместо принятого прежде сострадания!

Его откровенно избегали, шарахались, расчётливо вытесняли из круга общения и уж тем более не вели речь о знакомствах. Страшное по своей природе одиночество (среди людей, но один-одинёшенек), которое за пяток лет без сомнения одолело бы и самого Робинзона Крузо, для Фалолеева явилось пыткой невообразимой. Он не спал ночами, бесконечно крутил в голове вспоминания о прошлых днях своих разухабистых, бесшабашных, доверху залитых достатком внимания и свершившимися усладами собственных прихотей.

В надежде заново прожить приятные физиологические и внутренние ощущения, которых ему в своё время хватало с головой, и которые когда-то взрывали его неописуемым наслаждением, он восстанавливал в памяти многочисленные картины вечеринок и интимных объятий, что давно имели место быть, изголодавшимся воображением добавлял туда всяческих буйных красок, неудержимой страсти, вожделения.
Распаляясь, он не мог укротить мысль, что отдал бы сейчас всё за возможность хоть на минутку, секундочку ускользнуть в тё далёкие дни. Он приглашал дьявола для выгодной сделки и ждал его искренне, с надеждой, потому как не боялся более ничего – его самого глаза людские без утайки отражали как дьявола!..
Увы, увы! Как не старался он памятью и воображением, картины эти не имели и грамма осязательной природы, не приносили ни удовольствия, ни успокоения. Наоборот, осознание неохватной, не укладывающейся в голове потери, злобно рвало его в клочья. Он, Гена Фалолеев, из золотого полновесного рубля ржавой копейкой стал, ущербной, презренной, никчёмной!!!

Из ночи в ночь, даже сонный, без чувств, метался он по кровати как самый последний тифозник и, сам того не желая, сгребал застиранную простынь телом, и беспокойством своим скручивал её в верёвку… Во сне и наяву заимел он привычку ослабевшим жёлтым кулаком в бессильной ярости стучать по стене или тумбочке, выбивая у несчастных своих родителей слёзы ужаса и страданий…
И насытившись однажды мучениями до обморока, он вдруг понял, что нуждается в опоре, возведённой от сердца, а не на телесном интересе. «Что тело? – словно другими глазами осмотрел он себя, - разве три года разврата пошли мне впрок, насытили каким-то божественным эликсиром, снабдили удовольствием до конца жизни?».
Очень наглядно выходило что нет. Да, он набит воспоминаниями и воспоминаниями вроде бы интересными, животрепещущими, но…от них теперь больше разочарования, больше беды… Вернуть ничего не вернёшь, зато душу и тело изголодавшимся псом терзает потребность женского тепла, положенной природой близости. И от невозможности оного выжигает всё внутри беспросветное раздражение, злоба, а от осознания тупика, карцера, в котором его прочно замуровала подлючая жизнь, клокочет лишь бессильная ненависть ко всему миру…
Живот вчерашнего добра не помнит, да только вчерашнего добра в теле человеческом не помнит и ещё кое что…

После долгих, бесконечных раздумий что же ему делать, в памяти всплыла вдруг Рита, и крепко, будто якорем, зацепила образом своим всё настроение его и всё жизненное намерение. Он тысячу раз восстановил ту, ничем не примечательную ночь, и в какой-то миг, охваченный неистовым жаром, утвердился в заключении - она единственная, кто питала к нему настоящую сердечную любовь! Вывод этот турнул его из родительского дома в Мценске и погнал в Читу пытать счастья. Он уезжал в приподнятом настроении, полный надежды, оживления, он хотел верить, что Рита до сих пор одна и не откажется связать с ним судьбу…
В поезде, проводя длинный путь больше в лежачем положении, он не раз попытал себя на предмет, сможет ли он сам крепко и беззаветно полюбить ту девушку, женщину, которую когда-то сердцем равнодушно отторгнул, ту девушку, «видок» которой он с высоты тогдашнего своего положения с циничной небрежностью еле-еле оценил в «четвёрочку», ибо затягивать в постель «троечницу», пусть на раз, уже полагал недостойным себя?

Но теперь облик Риты он рисовал с каким-то сладостным умилением и совсем не боялся её приплюснутого носа, широких скул, наоборот, находил их милыми, притягательными и даже единственно нужными ему в этом мире! Он уже рисовал нежные картины совместного будущего, воображал прикосновения своих пергаментных неказистых пальцев к её желанному лицу, прикосновения, в которые он вложит всю трогательность, всю накопленную нежность, всё выстраданное душой покаяние.
Он засыпал с именем её на устах, и к концу пути на прежние сомнениям лишь мечтательно улыбался – он полюбит Риту! Сочтёт за честь полюбить!

Глава 24
Григорьев после Риты, после поездки к Андрею, остыл от напряжения лишь к вечеру, зато потом даже обрадовался, что в «нейтрализации» Фалолеева сам собой сложился тайм-аут. Нет слов, облегчение вышло бы громадное, турни Андрей этого ходока из города куда подальше, а вдруг бы переборщил в этих тёмных разборках и с размаху заделал бы из отставного старлея труп?
Фалолеева всё-таки жалко – тот, несчастный, искал счастья, что рвётся искать каждый человек, да только со своими планами насчёт Риты опоздал, дурачок, навсегда, как полоумный дремучий пенсионер после трёх денежных реформ опоздал в магазин со старыми советскими рублями.

Тайм-аут, так тайм-аут! И от греха подальше и для его задумки - шанс. Решил Григорьев пока не звонить Рите и не появляться, а подождать её выбора: что там окажется сильнее - жатва давней любви, пусть поздняя, непредсказуемая, или безоблачное счастье Егорушки?
Как не раздирало Григорьева беспокойство за будущее, на паузу он согласился из-за одного немаловажного открытия, о котором долго в своё время не подозревал: характер после рождения Егорушки у Риты прорисовался далеко не сахарный, к тому же подкреплённый большой внутренней силой и изрядным упрямством.

И характер и сила в своих крайностях ему, к сожалению, оказались неподконтрольные. Сила характера, упрямство проявлялись в том, что не водилось за Ритой мелочных истерик, не рыдала она по пустякам и не трясла в наигранном унижении, в наигранной слабости плечами, не бросалась в заходящийся женский вой с выпученными глазами, отнюдь, в трудную минуту стиснутые почти до крови губы, такие любимые Григорьевым, милые, сочные, распахнутые настежь глаза и… редкие крупные слёзы, самые отборные из тех, что уже никакой силой не могли удержаться…и исполняла свои, только ей ведомые мысли…
Если упрётся Рита в своём решении жить с Фалолеевым – он окажется бессилен: Егорушка хоть и Олегович по отчеству, да фамилию носит мамину. Распишутся эти «голубки» в Загсе – вовсе беда, любой милиционер на страже их брака. А вы, Олег Михайлович, чешите огородами, куда глаза глядят, и тщательно пережёвывайте прошлогоднюю ботву!

А не будет он унижаться до такого позорного совета! Пусть Рита делает что хочет! Пусть попробует обойтись без Олега Михайловича, пусть свободно поплавает в непредсказуемом море любви! У него тоже гордость человеческая есть и посмотрит он, как придётся ей ко двору мценское колченогое чудо! Да он уверен на двести процентов, ничего у них не получится, вглядятся в друг друга как следует и разбегутся, словно перепуганные зайцы!
Зато его никто потом не будет попрекать, что лишил, подлец, счастья любящие сердца, отговорил, такой-сякой, от «гуманитарной помощи» покалеченному артиллеристу-аферисту! Не собирается он ни лишать, ни отговаривать, ни танцевать с просьбами возле Риты, помолчит, посмотрит, как молодая мама поколготится с этим подарком, хлебнёт горя, да вернётся обратно.

Вернётся, попросится обратно, никуда не денется! И тогда до самой смерти будет почитать его за благодетеля, через горький опыт, через лично жёванное горькое мочало, от которого ни проку, ни удовольствия! Надо, надо женщине урок дать, не то без хорошего взнуздывания будет носить её по сторонам не с Фалолеевым, так ещё с кем. Жизнь длинная, а в его положении такие занятия вовремя надо организовывать, пока в силе и сам собою ничего.

Однако двухдневной «стратегической» паузы хватило, чтобы Григорьев весь извёлся, по живому исполосовал себя внутри, потому как сплошь, без роздыху одолевали тяжкие мысли, глупое самоедство и несуразные, кошмарные гадания.
Как наяву, виделись ему разговоры между Ритой и Фалолеевым, представлялось, как без малейшего зазрения совести давит Фалолеев на самое больное женское место – жалость. И что натрещал этот неудачник про свои страдания в Ритины уши таких фантастических историй (благо они все в его несчастном облике), что та готова родную мать и сына продать, лишь бы тому «Фантомасу» чем-нибудь угодить! И уж наверняка к ногам её выложены обещания, клятвы, заверения в любви до гроба, расписаны посулы великого счастья, состроены дивные планы совместной жизни, вплоть до рождения второго, уже их ребёнка!
Представление Фалолеевских и Ритиных замыслов по второму ребёночку, и что ужаснее всего, представление реализации этого замысла, вклинилось в голову Григорьева в вечерний час пик. Его словно подключили к трансформатору в тысячи вольт – в глазах побежали разноцветные круги, мозги сдавило тугой, сильной волной, всего заколотило, затрясло.

Не видя перед собой светофора, он рванул на перекрёсток при красном свете. И случилась бы тут страшная беда, потому как в левый бок уже нёсся лихой военный водитель на шестьдесят шестом газончике и грузовик наверняка бы всадил своим высоким бампером по доброй половине пассажиров, да только офицер возле солдата-водителя быстрее всех понял что к чему, и что есть силы гаркнул своему подшефному – «Тормози»!
«Чёрт! Я же с людьми! – разом вспотели от страха у Григорьева руки и подмышки, высокий лоб. – Домой, домой, пока в аварию не влетел»! Его желание на сегодня закруглиться полностью совпало с желанием испуганных пассажиров, которые пережив шок, с угрозами и руганью затребовали немедленной высадки.

Из гаража к подъезду Григорьев брёл удручённый, с настроением поддать два стакана водки и ни о чём больше не думать. Неожиданно, из деревянного детского домика, как из скворечника, наперерез ему вывернулся изуродованный Фалолеев. «Боже! До квартиры добрался»! – охнул Григорьев и остановился. Впрочем, единственный плюсик созерцание врага всё же принесло. От простой логики: раз Фалолеев тут, рядом, значит, Рита сейчас без него, тут же отпустила бешенная, клокочущая ревность.
- Видел, как Надюша твоя вышла, - Фалолеев не здоровался и не тянул руки, но говорил бодро, иронично. – Не изменилась, чуть-чуть потолстела. Она знает, что ты бурно на стороне размножаешься?
Фалолеев смотрел прокурором, Григорьев в ответ на едкую реплику молчал.
- Что скажешь?
- Что скажу? Мотал бы ты обратно в Мценск или ещё куда!

Теперь затих Фалолеев. Не торопясь делиться скорыми планами на Мценск, он стукнул пальцем через куртку по чему-то стеклянному, миролюбиво сказал:
- Давай, Михалыч, как в старые добрые времена посидим у тебя на кухне, водочки пропустим!
- У нас рукопожатия на Эльбе не будет! Я бы знал твою натуру, пристрелил бы такого однополчанина еще лет десять назад! На полигоне, втихомолку!
Фалолеев не обиделся.
- Чтобы я бы сделал десять лет назад, если бы знал! М-мм! – он потряс чуть головой, без подделки изобразив мечтания, затем быстро вернулся с небес. - В гости-то пригласишь?

Григорьев давно смекнул, что разговор с таким типом в квартире зло во сто крат меньшее, чем перебранка посреди двора, и хоть без особой радости, но показал на крыльцо - пошли. На третий этаж они поднимались медленно, сосредоточенно, в предчувствии, что ни при каких вариантах не видать им счастливого конца. К небольшому облегчению Григорьева подъезд оказался пуст, если бы попался какой сосед или соседка, от вопросов бы потом не отделаться.
- Подкалиберным, значит, планируешь вдарить? – вращая в замке ключ, Григорьев обернулся к Фалолееву.
- В смысле? – удивился тот.
- Зайти в гости хочешь, вроде, как свой, а потом влупишь – под самый дых!
- Ты скажешь!
- Думаешь, по-другому будет? – Григорьев распахнул дверь и встал на пороге боком, размышляя пускать или не пускать Фалолеева.
Гость напористо подступил вплотную:
- Прав ты, Михалыч, но нам без серьёзного разговора никак!

Они сели за пустой стол. Фалолеев отметил новый высокий холодильник на два больших отсека, новую кухонную мебель, не самую простецкую. «Идёт Григорьев потихоньку к своему счастью, идёт», - подумал он не без зависти и вынул из-за пазухи бутылку водки. Григорьев сумрачно сложил перед собой руки.
- У тебя вот как у барина - две семьи! – вроде шуткой укорил его Фалолеев и не выдержал пожаловаться. – А у меня ничего нет! Ничего!
- Я тебя не обкрадывал, - Григорьев держался с подчёркнутой холодностью, на дальней дистанции. - А если забыл, напомню: после тебя подобрал! А то гляжу, у вас обоих память отшибло!
- Не отшибло, не отшибло! Наоборот! Потому я здесь, Олег Михайлович! Думаю склеить себе из прошлого счастье какое-никакое, - признался Фалолеев сразу, предполагая своей высокой надеждой как-то смягчить Григорьева. - Рита ведь на меня запала тогда, я чувствовал. Это не просто самка самца выбирала, это если хочешь любовь была!

Григорьев счёл за лучшее отстранённо пожать плечами – кто вас разберёт с вашим исчезнувшим навеки прошлым?
- А старая любовь, как известно, не ржавеет, - по интонации угадывалось, что надежда на эту поговорку у Фалолеева была велика. Словно набравши в ней силу, поддержку, он вдруг рывком выложил просьбу. - Уступи мне Риту, Олег Михайлович! Как другу уступи!
- Словами «друг» бросаться не будем, - отрезал Григорьев без встречной приветливости. – Должен понимать. И ответ мой тебе известен.
- Зря! Я с тобой как с другом разговор веду. Чтобы между нами всё по-человечески, без недомолвок.
- Откуда ты упал – по-человечьи вопросы решать?
- Я, Михалыч, с тем светом почти сроднился, считай оттуда и упал. И там рекомендации получил очень настоятельные - вопросы по-человечьи решать.

- Оно и видно, - Григорьев в откровенной неприязни перекосил располневшие губы.
Поняв, что никакого гостеприимства от него не дождаться, Фалолеев ухватил с никелированной решётчатой подставки два хрустальных стакана.
- Давай смажем организмы свои! - предложил он, выдавливая из себя весёлость. - Я помню, ты к этому процессу неравнодушный.
Григорьев накрыл стакан ладонью.
- Пустой разговор! Хоть пей, хоть не пей!
- Ладно, - обиделся Фалолеев, но себе налил, залпом проглотил полстакана.
- Я в могиле по колено - обеими ногами! – выдохнул он отчаянно, страдальческим жестом обтирая рот. – Меня оттуда одна ниточка вытянуть может – любовь! Больше ничего! Поверь, ничего! За что я только не цеплялся последние два года. За соломинки! За соломинки! Думаешь, я вот так сюда прискакал – блажь свою показать! Олегу Михайловичу дорогу перейти! – распалился дальше Фалолеев. - Я на конкретном взводе, товарищ ты дорогой! Как смертник, камикадзе! И настоящая любовь мне больше воздуха нужна! Не красивая поделка, не ля-ля-ля – три рубля – подай мне ресторан, подай мне машину! – он с возмущением повертел перед носом Григорьева растопыренными пальцами, потом схватился доставать сигареты. Григорьев насуплено замотал головой, мол «нет, не кури», и пока Фалолеев трясущейся рукой засунул обратно пачку в куртку, то чуть осадил тон, и дальше выложил тихо, смиренно, жалобно. - Та, курва-королева, Лина, напрочь слиняла после разборок, в больницу апельсина не принесла. Как будто не было любви, печатей в паспорте. В секунду человека вычеркнула!
- Сам выбирал.
- Кто бы спорил, сам выбирал, сам обжёгся. Потому к тебе по-хорошему: пойми нас с Ритой!
- Вас?! – Григорьев двинул по пустому стакану кулаком – тот звонко ударился об стену, раскрошился. – Вас? Быстро погнал за всех решать!
- Ну не усидишь ты на двух стульях! – тоже в ярости взметнулся Фалолеев. – Не я вмешаюсь, так другой отодвинет! Заклинаю тебя всеми богами – уступи! Из милосердия уступи! Поделись сегодняшним счастьем! Это зачтётся, Богом зачтётся!

Подтягивая рывками больную ногу, он неловко вскочил и с необузданной суетливостью заметался по кухне.
- Семь лет назад бабы штабелями сами ложились. За молодость, красоту мою, за то, что с деньгами всегда. А сейчас девке за так ягодицу тиснуть – ни-ни! Ей квартиру подавай! Машину за миллион! Они с ума от запросов посходили, а мне каково? На приличную бабу в моём-то положении замахнись! Да что приличной… я три года вообще без женщины!!! Без! Ты знаешь, каково трусы… только для ванны…туалета снимать! Что такое один в пустой кровати, знаешь!!! Изо дня в день, из ночи в ночь! А я прошёл – это тюрьма, одиночка, карцер! Даже страшнее! В одиночку суд сажает, а тут на свободе, сам себе хозяин, а не выходит никакого освобождения!
Флолеев прокричался, затем в жалком бессилии, словно тяжело раненый, опёрся локтём на стол напротив Григорьева, уставился тому в глаза и задышал хрипло прямо в лицо. Фалолееву хотелось, чтобы бывший командир не отстранялся от его беды равнодушным взглядом, а как раньше, проникся если не сочувствием, то хоть пониманием.
Но желать прежнего отношения Григорьева оказалось большой оплошностью.
- Проститутки на такие проблемы есть! – с сарказмом вставил бывший шеф.
- Ты ещё куклу резиновую посоветуй! – Фалолеев едва не брызнул слезой от обиды: «Как можно – человек душу до последнего выворачивает, а в ответ издевательство»?
- Я – человек! – вскричал он и ударил себя кулаком в грудь. - Может ты забыл? Калека, увечный, но человек!

Фалолеев непроизвольно ухватил из кухонного набора большой столовый нож. Григорьева окатило резкой волной страха, он, было, дёрнулся отнимать опасный предмет, но передумал, осел, промолчал. Верчение ножа, за чёрную массивную ручку, явно обозначало нервозность гостя, а не злой умысел.
Фалолеев всё рассказывал про себя. Было видно, что правду о тяжких своих бедах он изливал не налево-направо и не каждому встречному-поперечному. Нет, вся боль его, страдания долго, терпеливо копились внутри, как громадный гнойник, фурункул, и непременно должны были прорваться, и прорвались, когда подпёрло вконец.
Фалолеев понимал, как далёк Григорьев от сочувствия к нему, как напротив, враждебен тот за притязания на Риту, но он считал своим долгом обосновать, что его действия не имеют другого выхода. Они оба заложники судьбы. Вот только его выстраданные кровью обоснования ударялись о стену непонимания, так же, как недавние григорьевские увещевания сыпались мимо Ритиных ушей.

- Проходил я и с проститутками…привезли двух… увидали меня, заупрямились как коровы на бойне… сутенёр говорит, извини, ты слишком оригинально выглядишь… да… слишком оригинально… А мне каково с такой оригинальностью?! Кто посочувствует! Кто поймёт?! Кто в мою проклятую шкуру влезет? Хоть на день, на час, на минуту! Когда не любят! Когда презирают! Когда не замечают! Когда боятся!
Фалолеев прокричался, затем сел тихо, без шума, как паровоз, разом метнувший на волю весь пар.
- Ну… родители… любят же! – несмело заметил Григорьев, слегка подавленный откровенностью собеседника.
- Олег Михалыч… не надо идиота… изображать…родители любят потому что ты просто есть их сын. Есть и есть! Любовь женщины – это что именно в тебе открыли нечто удивительное…что ты лично дорог кому-то… особенностью своей…если хочешь уникальностью…когда для тебя и слово особенное, лишь одному тебе …когда для тебя… Что я тебе про женщин рассказываю! – махнул Фалолеев усталой рукой. - Ты вот с двумя живёшь и от обеих не оттащить! Верно? И я как любой нормальный человек жить без женщины не могу, не хочу, не желаю! Потому как на границе жизни и смерти стою.
Это не передать, но я влюблённые пары видеть не могу! В кино ли, в жизни – не могу! Они там счастливы, целуются, обнимаются, а я завистью разбит, раздавлен, мне воздуха не хватает! Голодный смотрит на еду с желанием съесть, жаждущий смотрит на воду с желанием выпить. А я любви взалкал, ты понимаешь! Взалкал всей душой - истоптанной, истерзанной, опустошённой! И пустота эта немилосердная толкает меня на страшное, чего я и сам боюсь! Убить готов кто в достатке любовь имеет! Потому как видно мне - пользуются друг другом и не ценят, потому как смешно им всё это даётся, без труда, без страдания!

Григорьев не знал, что и думать, мысли его, абсолютно обычные, по-человечески рассудительные, к тому же занятые совсем другим, не поспевали за фалолеевской исповедью. Однако ж, тот из обороны подался в наступление.
- Ты не думал, каково Рите одной в кровати спать? Она, может, каждую ночь ложится и до бреда, до опупения страдает: «Где мой ненаглядный сокол Олег Михайлович? Я его люблю, а он… под боком у другой »! Или ты одариваешь её периодически таким счастьем? Что Надюше сочиняешь, какие сказки? Её до правды просветить требуется, как в тихом омуте такие черти завелись? Фамилия, кстати, как у Егорки….
- Надюша знает! – будто отрубил Григорьев. – С этой стороны не возьмёшь!
- Вот как…. – протянул Фалолеев, не в силах скрыть разочарование. – Полюбовный гарем... У тебя может и третья где бабёнка в запасе?.. Ну, да ладно, собственник, теперь о прозе: как бы там ни было, ни тебе решать! Я за Риту зубами ухвачусь! Вот этими побитыми, вставными зубами – но намертво!
Внутри Григорьева всё заклокотало от неслыханной наглости, он без колебаний пустил в ход самую серьёзную угрозу.
- И ты намотай на ус: не угомонишься – найду Андрея и будет тебе добавка!
- Андреем, значит, решил напугать? Ха-ха! – Фалолеев не вздрогнул от имени Андрея, не напрягся. - А я его видел два дня назад! Как тебе это? – Фалолеев смотрел чёртом, которому всё нипочём. – И единственным глазом своим я его здоровую пару зрачков пересмотрел! Придавил! И знаешь, почему?! Мне терять нечего! Я - готовый покойник! Потому что я без любви жить не смогу, мне Ритин отказ – путёвка на кладбище! А ему я что? Деньги вернул, Кент со мной от души постарался... Так что остались мы с тобой опять один на один, как я понимаю на прежних позициях…
- На прежних! И ступай-ка прочь из моего дома! Навсегда!
Фалолеев молча встал из-за стола, вышел в коридор. Григорьев в ожидании смотрел, как тот снял с крючка длинную пластмассовую ложку, по очереди подсунул в подпятники китайских кроссовок. Обратно вешать ложку Фалолеев не стал, с нехорошей ухмылкой протянул её Григорьеву:
- Говоришь, очень друг друга любите? Не слышал от Риты и слова про вашу любовь.
Он вышел за дверь, повернулся.
 - Учти, самый опасный человек – раздетый до нитки.
- Так ведь, потянуло Антошку на чужую ложку! – холодный григорьевский взгляд, как ни странно, выражал полную готовность к такому предупреждению. – Посмотришь ещё и я каков!
Не желая больше разговора, Григорьев рванул к себе гулкую железную дверь и нарочно с шумом повернул ключ. Отгородившись от ненавистного гостя, он поторопился на кухню, дрожащими руками вплеснуть в себя водки – один стакан, другой. И, обхватив голову руками, покачиваясь телом в стороны, будто при зубной боли, негромко завыл...

Обложил, гадина Фалолеев, по всем направлениям обложил: к Рите подлез ближе некуда, видишь ли, любовью ихней заинтересовался! Егорке, кровиночке родной - отцом готов стать. Да Боже упаси! Надюша ни сном ни духом о его семействе левом, так этот дьявол неугомонный и через неё замыслил прижать! Хорошо, наврал, чтобы лишний козырь из рук выбить, а ну как всё равно сунется сообщить?
Нет, к чёрту всю боязнь греха, к чёрту милосердие и туда же выбор женщины! Какой может быть женский выбор, когда рядом нормальный, с головой, мужик?! Кто, в конце концов, за всё отвечает?! Как хотите, а он поборется за своего Егорчика! Руки прочь от его родного сына, тем более такие руки! И за свою Риту поборется! Он устроит по врагу шквальную стрельбу с закрытых позиций! Получат загребущие руки в десяточку, в яблочко!

Трубку телефона Григорьев брезгливо перебирал пальцами, словно держал холодную скользкую змею.
- Андрей, - он говорил с паузами, неуверенно, – я слышал… Фалолеев… с деньгами ещё кого-то кинул? – пока доносился смех всё понявшего торговца водкой, хрипло прокашлялся. – Подскажи.

Глава 25
О Фалолееве без всякого приуменьшения можно было сказать - раздет, обобран до нитки во всём, что на этом свете составляет для человека даже малую значимость, не говоря уже про здоровье, душевное тепло, жильё, деньги и завтрашний день. Но он продолжал с остервенелым напряжением загадывать себе будущее: «Согласится Рита, примет! А уж я для её счастья землю взрою, всё переверну! И ладно, что глаз, нога – мозги-то математические ещё при мне»!
Ничем не обоснованный оптимизм махрового неудачника окружающих раздражал вдвойне. Такой страдалец всякому лишь в обузу, ибо люди даже весьма приличные, от своих проблем день-деньской отбиваются, отбиваются и отбиться не могут. А тут какой-то полураздавленный червяк в хрустальные небеса курс прокладывает, о каких-то переменах мечтает…

В общем, болтаться в квартире у старого полкового товарища, который только по прежним временам товарищем был, разутому-раздетому Фалолееву не пристало. Пора и честь знать - очень быстро намекнули ему. Он всё понял с первого раза, взялся за сумку.
Место для житья (помилуйте, какие гостиницы!) выбрал в лесу за окружной дорогой, в густом молодняке на склоне сопки. Построил приземистый шалаш из сосновых веток, у товарища разжился старым военным тряпьём, чугунным казённым чайником и помятой кружкой. Почти бомж, разве что паспорт при себе и жажда света в конце тоннеля.
Режим на природе у Фалолеева сложился простой: скромно поесть харчишек собственного приготовления, проехаться домой к Рите, с колотящимся сердцем узнать, не охватило ли её желание союза с ним? А так всё сидеть смирно, не искать приключений.

От нечего делать он каждый день штурмовал верх сопки, и оттуда долго смотрел на город. «Чита! Чита! – горестно надрывалась воспоминаниями его душа. - И лет-то немного прошло, как приехал сюда лейтенантом, а позади служба, разгульная жизнь, лихолетье, сгоревшие мосты...»
К лучшему поменять жизнь ему остался лишь маленький мосточек - хлипкий, обветшалый, чудом зависший над пропастью, над бездонным небытиём. И теперь он ждёт от Риты единственного слова «да», чтобы побежать по этому мосточку к собственному спасению, если же нет... нового уже никогда и ничего у него не сложится!
Он, Гена Фалолеев, не с потолка такой вывод взял – три долгих, невыносимых года прошло – калекой в новые обстоятельства и так и эдак вживался. С каких только сторон не прилаживался к счастью, какие только придумки в ход не запускал - не пошла фортуна навстречу: ни на метр, ни на сантиметр. Даже не посмотрела, подлюка, в его сторону.

А она ему и не нужна теперь, эта капризная и обманчивая цаца, оборвётся мостик к Рите, значит, всё - финита ля комедия. Он выжат до предела пустоты, обессилен до состояния трупа, уничтожен живьём и единственно логичная дорога ему в небытие, в могилу! Закопают дешёвый гроб с бездомным неудачником без почёта и рыданий, и как будто не было на земле весёлого и рискового парня Генки Фалолеева - красивого офицера, мечтателя до генеральской дочки и охотника за человеческим счастьем!..
Когда-то по совету Григорьева он принялся читать книжки – подвернулось Чеховское изречение «выдавливать по капле из себя раба». А в нём и не было никогда раба, был балагур, оптимист, свободная душа! И надёжным товарищем был до этой подлой заварухи! Смотрел в завтра, как в светлую сказку! И что эта сказка, наступила? О нет, наступила не сказка, наступил неописуемый ужас, мрак, жуть. И этот мрак, ужас и жуть каждым божьим днём стали напитывать его рабством, по капле, по капле! Насильно!.. Вот так-то всё вышло, не по Чехову…

Вечером, подкладывая под себя (поверх сосновых веток) парадную шинель с капитанскими погонами, он с ожесточённой обидой на судьбу размышлял, что с последней своей проблемой, то бишь небытиём, справится без задоринки. Парень он хоть теперь и негордый, но кое-что из прошлого на эту тему вспомнит: наложит на себя руки под пение «Варяга»! «Вставайте товарищи, все по местам…»!
На дно, так на дно, не с соплями жалости или дёрганными истериками, а с твёрдым, мужественным пониманием, что кончилось для него земное кино. Кончилось. Его «математическая» функция устремилась к нулю и нуля всё-таки достигла! Может, и по нелепому закону достигла так рано, а…может, и по закону справедливости…

Он в любом случае устроит в этом неприветливом мире заключительный персональный парад! «И прозвучит его аккорд! Аккорд!» - проскрежетал он переделанную строчку Высоцкого и для последнего аккорда наметил высокую сосну в минуте ходьбы от шалаша. У неё над землёй три метра неохватный голый ствол, а потом толстые длинные ветки - он повиснет красиво! В струях лёгкого ласкового ветерка! Повиснет как немой и укоряющий этот мир маятник! А ещё, он облачится в парадную шинель с золотыми погонами. Кумир Григорьева капитан Енакиев ставил в последнем бою точку карандашом, он – Фалолеев, завернёт её тонкой петлёй!

У Фалолеева сдавило горло от жалости к себе: кто бы предположил, что на этот свет родители отчеканили его для экскурсии по аду. Не для счастья родили, не для полёта или выдающегося дела (он с удовольствием бы оказался на месте капитана Енакиева), – он появился тут обозреть всю мерзость людскую. Да и какая это экскурсия, обозрение? Он, не любопытствующий зевака, он какой ни есть экспонат мучений адовых из самого образцового пекла!
Прямо в ранних сумерках ему захотелось увидеть финиш своей жизни – громадная необъятная сосна и слегка покачивающееся тело в парадной шинели. «Вот только китайские кроссовки чрезвычайно нелепы, - подумал он с огорчением, - поношенные, с красной прострочкой… Эх, сапоги бы!». Ухватив шинель, он подался из шалаша.
Примерять шинель с капитанскими погонами он взялся совершенно обычно, потому как вещь им предполагалась чужой, но когда на серебристой грязной подкладке мелькнула еле приметная буква Ф – его фирменная, с наклоном, больше похожая на глобус, он вздрогнул словно от удара хлыстом: его лейтенантская шинель! Он схватил её трясущимися руками как самую драгоценную на земле вещь, стал разглядывать и умилённо гладить шершавой ладонью. Его шинелюшка, его!

И сразу очень ясно вспомнилось, отчего на погонах по четыре звездочки – на ноябрьский (ещё социалистических времён!) парад он стоял ассистентом при полковом знамени. Высокий, статный, с шашкой наголо, с красной атласной перевязью - загляденье было неописуемое! А быстро «вырасти» до капитана ему приказал командир полка, чтобы ассистент при знамени смотрелся солидно!
Потом ещё был парад… затем шинель праздничного применения более не имела… Потом, после увольнения он собрал две коробки военных шмоток, пристроил их в гараже сослуживца, и как водится, забыл. Да и сдалась ему тогда эта пошлая военная форма, когда накатил гражданский рай?..

Сейчас же лейтенантскую шинель Фалолеев воспринял как дорогого воскресшего друга. «Милая шинелька, подружка…счастливых…сладостных дней»! – прижался он худой изувеченной щекой к тисненному золотому погону. Всё в голове Фалолеева всплыло: как шили её в ателье, как ещё курсантом ходил он на примерку, аж сердце рвалось тогда из груди, в зеркало не мог на себя насмотреться, казалось, будто горные снега, осиянные лиловым лунным светом, плотно окутали его плечи и подтянутое молодецкое тело... А уж как красив, шикарен был взмах длинной расстёгнутой полой - почти как у кавалеристов гражданской войны! Воздух загребало будто парусом и как сверкали оттуда начищенные до блеска голенища!
С неё, с верной шинельки, начинался путь в эту страшную, как оказалось, жизнь… Теперь грязная, рваная, прожженная… она обычной тряпкой доживала свой век. И у неё, бедолаги, если разобраться, тоже не сложилась настоящая военная судьба…парадов так больше в стране и не было…

Фалолеев, потрясённый открытием и воспоминаниями, влез в шинель, застегнулся, повертелся, оглядывая себя с боков, действительно, теперь оба - расходный материал...
Он забыл про сосну, и как был облачён в шинель, возвратился в своё логово на ветки спать. Но воспоминания не отпускали, а сон не шёл. По всему выходило, что сейчас сердце его должно было так съёжиться, так сдавиться от жалости к себе, что или лопнуть тотчас, или превратиться в сухой камень – в любом случае с неминуемой смертью – ибо, что может быть жальче тех последних взбалмошных десятка лет, в которых растратилась вся жизнь его?!
Однако тут обнаружилось, что сил жалеть себя у него не осталось. Его угнетённое, но всё же ясное сознание лишь бесстрастно заключало – пепел остался не только от его прошлого. Куда он не бросит взор, куда не сунется искать выход – везде пожарище, опустошение, смерть... Пора с этим кончать, завтра будет последний поход за надеждой. И если от Риты услышит прежнее «не знаю», то он уже определился, что делать...

И тут к нему, настроенному на красную смерть «варягу», всё же подкралась жалость, никуда не делась (!), и слёзы безнадёжного отчаяния прорвались ручьём… Он засыпал, объятый теплом родной шинели, ближе которой ничего уж на свете не существовало, и беда, так цепко давящая сердце в бодрости разума его, наконец, ослабила безжалостную хватку, отвалилась в сторону, словно хлебнула обессиливающего наркоза.
А он спал и видел себя в этой шинели, только что сшитой, дымчато-голубой, но уже с капитанскими погонами; в модной неуставной фуражке «аэродром»; и увесистая шашка, что полированным эбонитовым эфесом с первого раза ладно легла в его руку, теперь тусклым нержавеющим лезвием торжественно покоилась на плече… рассветным огнём сияла праздничная алая перевязь…

Он стоял посреди серого унылого поля, от края до края устланного ужасным могильным пеплом, стоял чистенький и ухоженный, как невеста, но  дух его, растерянный и подавленный до пронзительной, выворачивающей всё и вся тоски, мучился давним и самым главным вопросом - куда идти, в какой стороне обретать спасение?
Серый пепел, отданный во власть тревожного ветра, зловеще клубился позёмкой и молчал, как молчит самая глубокая могила, и не открывалось посреди этого мрака никакой надежды, никакой ниточки в заветное будущее… росло, усиливалось стремительно отчаяние, казалось бы, уже обретшее свой адский предел, и сжимало до немоты, до жуткого холодного паралича всё естество его и несчастную душу…
И вдруг дух его содрогнулся невидимым посылом облегчения, а мгновением позже жаждущий взор открыл на горизонте яркий зелёный островок – там жизнь, спасение, надежда! Что есть сил подхватился он туда, и драгоценная изумрудная полоса с каждым шагом гостеприимно расширялась, расплывалась к горизонту, и тянула к себе, звала.

Душа его возликовала, воспарила, он дождался, он дотерпел до чуда – пепел, разорение позади, а там… там новая жизнь! Невообразимо сочная, зеленая трава вдруг обернулась ослепительно-яркими жёлтыми цветами. Он на секунду остановился, поражённый преображением, но всё равно побежал с прежним ретивым устремлением, подальше от пепла, от пустоты, от смерти!
Неведомые жёлтые цветы с длинными мохнатыми лепестками, нежные, пахучие, окружили, застлали весь взор его, и вдруг он увидел в них Ритино лицо, то - давнее, молодое…и улыбка как в ту единственную их ночь – робкая, милая… Он подскочил к ней, отшвырнув далеко в сторону шашку, упал на колени и среди вороха бархатных лепестков разом нащупал её руки тёплые, дрожащие, нежные… Их лица сближались очень медленно, через силу, словно каждого тянул сзади невидимый магнит, а он рвался преодолеть власть проклятого магнита и всё спрашивал и спрашивал: «Согласна»?..
- Да… - донёсся ответ, и радость сладкой, приятно разливающейся истомой охватила его измождённое долгим горем нутро…

Глава 26
Утром следующего дня белая, неприметная Тойота Олега Михайловича стояла на улице Амурской, в двух кварталах от гостиницы Даурия. Григорьев не мог сидеть в машине по причине нервозного состояния, он прохаживался по тротуару вдоль облупленного двухэтажного, царской постройки здания, привести в божеский вид которое у городских властей пока не дошли руки.

Григорьев вертел лысой головой с настороженностью пограничной овчарки, подёргивал плечами в ответ на утреннюю осеннюю свежесть и беспрестанно впадал в непростые размышления. Противоречивый диалог, раздирающий его мозги в разные стороны, без труда прочитался бы на лице Олега Михайловича мало-мальски внимательным человеком.
Как ни погружался в беспокойные думы Григорьев, взгляд его регулярно утюжил другую сторону улицы - объектом его пристального внимания был продовольственный магазин, похожий на длинный, покосившийся от времени курятник с маленькими неприглядными окнами, несколькими разболтанными дверьми и облепленный неказистыми вывесками, среди которых самая крупная была заделана под старину, с окончанием на «Ъ» - «ПродРядЪ».

Высматривал здесь Григорьев бизнесмена со странной фамилией Горупай, того самого, на которого его навёл Андрей. И когда к магазину подкатил чёрный сияющий «Mark–II», то Григорьев, будто получил отмашку, рванул с места и быстро подошёл к высокому плечистому мужчине, грузно вылезшему из водительского сиденья.
- Вы Горупай? – перед столь представительным собеседником - в чёрной водолазке, в распахнутом пиджаке из дорогой английской шерсти, Григорьев захотел показаться посолидней – выпрямил спину, сжал посуровее губы.

Но попав под тяжёлый, недружелюбный взгляд мужчины сразу догадался, что тот его весовую категорию всерьёз не воспримет ни при каких ухищрениях.
- Ну? – мужчина нетерпеливо, без всякого расположения, повёл выпуклым, тщательно бритым подбородком. Для него – раскрутившему серьёзный и опасный бизнес в острой конкурентной борьбе, под бандитским разорительным надзором, давно не было новостью, что счастье и деньги человек добывает своими руками, а вот так внезапно, как из подворотни, люди суются лишь с проблемами.
«Серьёзный мужик» - никак не мог отделаться от парализующей мысли Григорьев и, смешавшись с заготовленными вводными фразами, сразу принялся выкладывать суть.
 - Наш общий знакомый…Гена Фалолеев… как я знаю, о себе память плохую оставил…
- Ну? – хозяин «Марка» так и не позволял себе ни приветливости, ни многословия.
Григорьев впал в неловкость, потому как ожидал если не благодарности за ценную информацию, то хотя бы проявление интереса. Похлопав растеряно себя по карманам, он полез за бумажкой в сиреневую ветровку.
- Его можно в городе найти… вот тут…если что, - рука с адресом Риты чуть подалась вперёд и замерла.

Этот самый Горупай вовсе не торопился забирать листок, а тем более рассыпаться за сведения «спасибом». Он ещё раз, внимательно оглядел Григорьева, словно желая придавить того взглядом к асфальту, с неподдельным равнодушием бросил.
- Дело прошлое.
«Опять прошлое!» - едва не матюгнулся в сердцах Григорьев. Конечно прошлое, он и сам знает! Да только этот чертяка Фалолеев, вылезший из никому не нужного прошлого, достаёт его в настоящем! И ещё как достаёт!
Неловкая для Григорьева пауза затягивалась, мужчина зорко покосился глазами по сторонам, как бы проверяя шустрого доброхота на «хвост». «Горупай, Горупай, поскорее забирай!» - вдруг сложилась в голове у Григорьева строчка на мотив «Каравая». Наконец, тот аккуратно, внешне не проявляя интерес, взял адрес и сунул его в нагрудный карман дорогого пиджака.

Не выражая эмоций и не говоря ни слова, бизнесмен повернулся уходить.
- Минуточку! – раздалось ему вслед.
Григорьев стоял весь красный, возбуждённый, за ним оставался самый главный шаг, самый главный ход, без которого донос сработает холостым выстрелом, пшиком: суровый хозяин «Марка» должен быть извещён о новом облике должника. И фраза об этом означала для Григорьева окончательную сдачу Фалолеева.
- Один ньюансик, - голос Григорьева против воли окрасился нервозной хрипотцой. Горупай грузно сделал пол-оборота назад, поднятыми вверх широкими, густыми бровями изобразил не совсем приятное, но вынужденное для него ожидание.
– Прежнего вида у него и близко нет. Худой, лысый…прихрамывает, на лице вертикальный шрам…

***
Рита гладила Егорке футболки, рубашечки, шортики, гладила отстранившись от мира. Тягостные мысли столь навязчиво одолевали её, что ей не хотелось даже урывками смотреть в телевизор. Она пристроилась с гладильной доской так, чтобы стоять к нему спиной. Другой и, пожалуй, главной причиной того, что она почти уткнулась лицом в стену, были обильные слёзы, которые она не желала показывать сыну.
Руки Риты сами собой водили утюг, так и сяк вертели детское бельё, а из головы её не шёл Фалолеев. Перемена Гены из холёного, самодовольного красавца в несчастного, пришибленного судьбой изгоя, его появление в столь жалком, покалеченном виде поразили Риту до тех потаённых сердечных глубин, которые, как ей думалось, уже надёжно были прикрыты забвением и крепко огорожены иммунитетом на несчастную любовь, который она выработала в себе сама и где для пущей памяти повесила незримые таблички «Не заступать»!

От той любви всё развеялось через страшную боль и бессонные ночи… но приезд Геннадия, лавина признаний нужных и не нужных, приятных и пугающих, настойчивые предложения соединиться, то робкие, умоляющие, то вопиющие о личном горе, то переходящие в вызывающий натиск – тут было намешано всего много и сумбурно (но без сомнения искренне), обнаружили для Риты задачу чрезвычайно сложную. Решительно, тотчас выпроводить гостя за дверь она оказалась не в состоянии, а потом ниточка, за которую с такой надеждой ухватился Фалолеев, окрепла и теперь для её разрыва требовалась гораздо большая сила.

Появление Фалолеева аукнулось неприятностями и Олегу Михайловичу. Григорьев не заполнял собой того сердечного пространства, которое отвела Рита для любви даже с учётом предупреждающих «табличек». Уважение, взаимная ответственность, привязанность – вот через что она обустроила с Олегом отношения, но никак не через крепкую любовь.
А Фалолеев, что ворвался в их жизнь хоть и смятенным, но нахрапистым пиратом, немедля кинулся на абордаж этих пусть и весомых, добропорядочных принципов, но совсем безоружных против сильной любви между мужчиной и женщиной…

В тот вечер, когда Фалолеев нежно прижимался к потрёпанной капитанской шинели, с Ритой тоже произошло необычное событие: кто-то невидимый внутри неё, улучив момент душевной слабости, вырвал у ней обязательство принять Гену. Внутренний голос настойчиво втолковал Рите – раз путь несчастного Фалолеева выложился сюда, в далёкую Читу, значит, это имело смысл, и ей этому смыслу надо подчиниться.
Она неожиданно для себя согласилась взвалить ношу этого неведомого смысла, но уже через пять минут вновь и вновь пытала собственный разум - что же руководит ею в нелепом обязательстве жалость или любовь? Она терзалась и искала ответа, в чём для неё сокрыт смысл воскрешения объекта прошлой любви, но ответа по-прежнему не находила, а внутренний голос ничего не пояснял, он, казалось, имел одну задачу - будоражить нервы и лишать покоя.
В результате великого смятения, боясь отступиться от обещанного, Рита стала с особым страхом ждать Фалолеева. Но тот не беспокоил её ни в день душевной капитуляции, ни в следующий. Трескучий звонок если и оживал, то за дверью непременно оказывались Олег Михайлович или мать.

Без Фалолеевских визитов прошло ещё пять дней, и Рита так истерзалась их боязнью, что дала себе новое слово: «да» действует ровно неделю с момента подчинения её внутреннему голосу. Потом хватит - она никому ничего не должна!
Сегодня вечером, когда выходил назначенный срок, Рита занесла с балкона ворох стираного белья. Она посмотрела на часы с большим облегчением: «Всё! Прощай, Геночка Фалолеев! С какими объяснениями теперь не заявишься, ответ будет один – нет! Нет! Нет»! Решительностью для отказа Рита наполнилась небывалой – «Сам виноват дважды своими руками счастье упустил»! Значит, так суждено свыше, а лично она чиста...

И всё же взявшись за утюг, Рита горько заплакала: Гена, Геночка…бесшабашный, бедный Генка!
Она рыдала, кусая губы, и знала - сегодняшние слёзы, самые обильные и самые отчаянные за этот злополучный месяц, последние из-за Фалолеева. В них окончательная точка его и её отношений, точка пусть и скорбная, нелёгкая, но зато жирная и сулящая облегчение. История закрыта на семь замков, и ни при каких обстоятельствах пересмотру не подлежит!
- Когда «малыши»? – потянул её сзади за платье Егорка.
Рита вскинула голову на часы, что висели напротив, хлюпнула носом.
- Совсем скоро, сынок.

Мальчик обещанием остался удовлетворён и стал возиться рядышком, катая по полу маленькую пластмассовую пушку, время от времени посматривая на немой экран телевизора. Там шли местные криминальные сводки, прочно примостившиеся в телевизионном меню демократической России и которые, как считали воротила телебизнеса, чрезвычайно быстро полюбились населению.
Если бы Рита включила звук, она бы услышала новость о том, что сегодня утром за окружной дорогой найден труп мужчины тысяча девятьсот шестьдесят пятого года рождения. Для тех, кто внимал сообщению, дикторша хорошо поставленным голосом пояснила, что смерть гражданина наступила от удушья, но выяснить, имеются ли в данном случае признаки насильственной смерти, следствию только предстоит.
Она также добавила, что у покойного был обнаружен паспорт на имя Черныша Геннадия Борисовича, однако идентифицировать труп именно как законного владельца паспорта пока затруднительно – слишком большие визуальные различия. Словно в доказательство, была крупно показана фотография из паспорта Черныша и снимок лысой головы покойного – сухой, глиняного цвета, с закрытыми глазами.

Егорка, игравшийся на полу, при виде головы несчастного Геннадия Борисовича с интересом уставился в телевизор – что-то в детском сознании соотнеслось: дядя Гена, несколько раз приходивший к ним в квартиру, и та неподвижная, безжизненная голова.
- Дядя! – крохотным розовым пальчиком Егорка ткнул в телевизор и снова повторил, - дядя!
Рита, стоявшая к телевизору спиной, не сразу отвлеклась от своих мыслей и поддакнула совершенно машинально.
– Дядя, сына, дядя! - окончательно освобождаясь от слёз, она любовно, нараспев проворковала. - Дя-ядю там Егору-ушка уви-идел!. - и взглянула на часы.
До передачи «Спокойной ночи, малыши» оставалась последняя минута. Рита отложила бельё, взялась за пульт.

Когда она включила звук, фотография покойного Фалолеева с экрана уже исчезла, а дикторша зачитала последнюю, полагающуюся в таких случаях строку:
- Лиц, что-либо знающих о Черныше Геннадии Борисовиче просят обратиться в милицию по телефону ноль два.
Фамилия Черныш ни о чём Рите не говорила, и она спокойно нажала кнопку с цифрой «один». Раздался перезвон колокольчиков и в телевизоре появилась заставка детской передачи «Спокойно ночи, малыши».
Егорка отставил в сторону игрушечную пушку, на хлипеньких, полусогнутых ножках подскочил с пола.
– Малыши! Мои малыши! - радостно залопотал он высоким звонким голоском.
- Твои, твои, – ласково сказала Рита и, наклонившись к сыну, крепко поцеловала его крошечную кучерявую макушку.

Предыдущая часть:

Другие рассказы автора на канале:

Авиационные рассказы:

ВМФ рассказы:

Юмор на канале: