Больница встретила Татьяну стерильным запахом хлорки, лекарств и тихой, сдавленной тревогой, витавшей в коридорах. Она шла, чётко отбивая ритм каблуками по линолеуму, пытаясь отгородиться от этого мира боли своим деловым видом. В палате на три койки у окна лежала Люба. Она казалась маленькой, почти девочкой, на большой больничной кровати. Лицо было землистым, под глазами синеватые тени, но увидев сестру, она слабо улыбнулась.
— Тань… Приехала.
— Как себя чувствуешь? — спросила Таня, ставя на тумбочку купленные по дороге минералку, бананы и влажные салфетки — практично и необходимо.
— Живая, — вздохнула Люба. — Спасибо, что с Ваней осталась.
Таня махнула рукой, отмахиваясь от благодарностей.
— Таня… мне жаль, что так вышло. Что ввалилась к тебе со своими проблемами. Ты же хотела улететь…
— Забудь, — коротко сказала Таня. — С билетами разберусь. Главное — чтобы ты поправилась. А Ваня… мы справляемся.
Она произнесла это и с удивлением поняла, что это не совсем ложь. Не справляются, конечно. Но уже не катастрофа.
Люба медленно повернула голову, и в её глазах стояли слёзы.
— Я как всегда накосячила, не позвонила, не предупредила. Правда думала, что всего пару дней у тебя побудем, а потом квартиру найдем. Я уже работу нашла в городе, хотела новую жизнь с Нового года начать. Вот… начала.
— Не извиняйся, — тихо сказала Таня. Ей вдруг стало стыдно за своё раздражение, за сорванную гирлянду. Сестра, конечно, как всегда всё сделала спонтанно, на эмоциях, но в этом вся Люба. Всегда такая была, младшенькая, любименькая. — Оставайся. Сколько нужно. Всё уладим.
Они помолчали. Из соседней палаты доносился приглушённый звук телевизора.
— А родителям ты звонила, что в больницу попала? — осторожно спросила Таня.
Люба покачала головой.
— Боюсь. Мама будет плакать, папа — молча пилить, что я жизнь неправильно устроила… Позвоню, когда выпишусь. Когда встану на ноги. Чтобы не волновались.
«Чтобы не волновались», — мысленно повторила Таня. Знакомый мотив. Она сама годами жила по тому же принципу: меньше знают — крепче спят. Но сейчас эта фраза прозвучала горько и глупо.
Домой она возвращалась с тяжёлым чувством. Вид беспомощной сестры, холодные слова врача о перитоните. Она думала о Ване. Он такой маленький и беспомощный остался только с тётка, которая говорит с ним, как робот.
Открыв дверь, она застала ту же картину, что и утром. Ваня сидел на полу у дивана, поджав ноги. Он не плакал. Он просто сидел, обхватив колени, и смотрел в одну точку на безупречно чистом ковре. Его игрушки, книги — всё лежало нетронутым рядом. В его позе была такая безысходная, взрослая тоска, что у Тани сжалось сердце.
— Ваня, — позвала она, снимая пальто. — Я была у мамы, у неё все хорошо.
Он вздрогнул и поднял на неё глаза, полные немого вопроса.
— Врачи говорят, операция прошла хорошо. Она уже лучше. Но ей нужно ещё полежать, набраться сил.
— Когда она приедет?
— Не скоро. Но мы с тобой будем её навещать. А пока… — Таня запнулась. Что «пока»? Пока мы живём по твоему суровому расписанию? Пока ты грустишь в пустой квартире?
Её взгляд упал на клетчатый баул Любы, всё ещё стоявший в прихожей. Из его полурасстегнутой молнии выглядывал пёстрый край той самой, «цыганской» гирлянды.
Таня вздохнула. Она подошла к баулу, вытащила спутанный провод с разноцветными лампочками-сосульками. Старый, потрёпанный, дешёвый.
— Знаешь, Ваня, — сказала она, поворачиваясь к нему. — Мама просила передать тебе, что… что надо держаться. И… чтобы тебе было не так грустно… — она сделала паузу, борясь с собой. — Мы можем повесить эту гирлянду. Одну. Только одну.
Ванино лицо преобразилось. Глаза, ещё секунду назад тусклые и печальные, вдруг расширились, загорелись изнутри таким чистым, немыслимым восторгом, будто ему предложили не повесить старую гирлянду, а подарить целую планету. Он вскочил на ноги, и по его лицу пробежала первая за сегодня робкая улыбка.
— Правда? — прошептал он.
— Правда, — кивнула Таня, и в её голосе впервые зазвучало что-то похожее на мягкость. — Давай найдём, куда её прицепить.
Они вместе, неловко, прикрепили гирлянду скотчем к карнизу над окном в гостиной. Ваня торжественно вставил вилку в розетку.
И комната преобразилась.
Тёплый, немножко потрёпанный свет жёлтых, красных и синих лампочек замигал в сумерках, отразился в холодном окне. Это был не ослепительный блеск витрин, а что-то домашнее, уютное, живое. Ваня сел на пол прямо под гирляндой, запрокинул голову и смотрел, зачарованный. А Таня, отойдя к своему рабочему столу, чувствовала странное, щемящее тепло в груди. Оно расходилось лёгкими волнами, согревая её изнутри. Это было глупо. Всего лишь гирлянда. Кусок пластика и проводов. Но в её безупречно-стерильной вселенной это был первый проблеск чего-то иного. Жизни. Неуклюжей, неидеальной, но настоящей.
— Тётя Таня, — позвал Ваня, не отрывая взгляда от огоньков. — А можно бабушке с дедушкой позвонить? Я им про маму расскажу. И… и про гирлянду.
Таня на мгновение замерла. Звонить родителям? Сейчас? Мысль об этом вызвала привычный спазм где-то в районе желудка — смесь обиды, гнева и той старой, детской боли. Но она посмотрела на Ванину спину, на его доверчиво закинутую голову. Он искал связи, цеплялся за родных.
— Хорошо, — сказала она, и голос её дрогнул. — Только номер у меня не сохранён.
— У меня есть! — оживился Ваня, подбежал к своему рюкзачку и достал из бокового кармана старенький телефон. — Мама мне показала, как набирать.
Таня телефон, набрала номер «Бабуля», включила громкую связь и подала телефон Ване.
Раздались долгие гудки и в динамике послышалось тяжёлое, настороженное дыхание.
— Алло? — голос отца. Грубоватый, усталый.
— Дедусь, это я, Ваня! — почти выкрикнул мальчик, прижав телефон к уху.
— Ванюша? Внучек? Ты где? Голосок-то какой испуганный…
Таня стояла в стороне, не дыша. Она слышала каждый звук.
— Я у тёти Тани. В городе. Мама в больнице, у неё животик болел, ей операцию сделали.
Последовала взволнованная пауза, потом в трубке засуетился другой голос, материнский, с дрожью:
— Ванюша, родной! Что с Любой? Какая операция? Почему ты у Тани? Она… она там?
Таня закрыла глаза. «Она там?». Не «Как она?», не «Передай ей привет». «Она там?». Как о чужой. Как о незваном госте в её же доме.
— Тётя Таня тут, она мне помогает, — несся Ванин голос, чистый и доверчивый. — Она сегодня ездила к маме в больницу. А ещё… а ещё она купила мне вчера пряничного человечка! Шоколадного! И мы какао пили! И сегодня мы с ней гирлянду повесили! Цветную! Она мигает! Тётя Таня не страшная, она добрая!
Тишина в трубке стала густой, звонкой. Таня представляла их — отца, сжавшего трубку так, что побелели костяшки пальцев, мать, прикрывшую рот ладонью. Она ждала колкости. Недоверчивого ворчания: «Пряник? Гирлянду? Это наша-то Таня?».
Но вместо этого в динамике послышался сдавленный, хриплый звук. Будто кто-то боролся с комом в горле. Потом голос матери, взволнованный, разбитый:
— Пряник… гирлянда… Господи, Ванюша, дай ей трубку. Дай поговорить с тётей.
Ваня протянул телефон Тане. Рука у неё дрожала.
— Мама, — сказала она, и это слово вышло шершавым, незнакомым.
— Танюша… — на другом конце всхлипнули. — Дочка… Что с Любой? Правда, что операция?
Таня, собравшись, коротко и чётко, как доклад, объяснила ситуацию: аппендицит, перитонит, две недели в больнице, прогноз благоприятный. Голос её был ровным, профессиональным.
— Спасибо тебе, — прошептала мать, когда она закончила. — Что внука не оставила. Мы… мы не знали. Она ничего не говорила.
Тане хотелось съязвить по привычке, но сквозь слёзы и паузы в голосе матери она услышала нечто иное. Не упрёк, не раздражение,а страх. Родительский, животный страх за своих детей. И растерянность. И ту самую глухую, неумную любовь, которая не знает, как пробиться через толщу обид и непонимания.
— Всё будет хорошо, — сказала Таня в трубку, и сама удивилась этим словам. — Мы неплохо с Ваней справляемся.
— Приезжайте, — вдруг сказал отец, перехватив трубку. Его бас звучал приглушённо, будто из бочки. — Все вместе. Как Люба выпишется. Отдохнёте.
Это было не приглашение. Это был крик. Крик человека, который видит, как его семья разлетается на осколки, и пытается собрать её обратно, неумело, грубыми руками.
— Посмотрим, папа, — осторожно сказала Таня. — Сейчас главное — чтобы Люба поправилась.
Они поговорили ещё минуту, сухо, о практических вещах. Повесили трубку.
В комнате снова было тихо, только мигала гирлянда, отбрасывая на стены пляшущие разноцветные тени. Ваня, успокоенный разговором с бабушкой, уже возился с машинками. А Таня стояла у окна, глядя на тёмный город.
В её душе бушевало странное смятение. Гнев на родителей, который копился годами, вдруг потерял свою кристаллическую твёрдость. Он стал тяжёлым, но рыхлым, как мокрый снег. Сквозь него пробивалось что-то теплое. Как огонёк гирлянды. Он протянулся через километры, через годы молчания, через все её «правильные» решения и их «неправильные» упрёки. Протянулся на крыльях детского голоса: «Тётя Таня не страшная, она добрая!».
Родители не умели говорить о любви. Она — тем более. Но, кажется, они её чувствовали. Глухо, как сквозь толстую стену. И, может быть, эти две недели, этот мигающий проводок с лампочками, этот мальчик с пряником — и есть тот самый молоток, что начинает эту стену разбивать. По крошке. По зёрнышку.
Она подошла к дивану, села рядом с Ваней. Он прислонился к её боку, тёплый и доверчивый.
— Бабушка плакала? — тихо спросил он.
— Немного, — ответила Таня. — Она скучает.
— А мы с тобой и с мамой к ним поедем?
Таня посмотрела на мигающие огоньки, на их отражение в тёмном окне.
— Когда-нибудь, — сказала она. — Возможно, скоро.
И впервые за много лет мысль о поездке в родное село не вызвала у неё тошнотворного спазма, а лишь тихую, грустную надежду.
Меня зовут Ольга Усачева, это 3 глава моей новой истории "Успеть до Нового года"
Как купить и прочитать мои книги целиком, не дожидаясь новой главы, смотрите здесь