Жил-был один товарищ, Серафимом звать, жил он вместе с супругой, Аглаей. Прожили они, можно сказать, не малую толику лет в полном, в общем-то, согласии. Сын у них имелся, уже подросший, в люди вышел. А жили-то они втроем, между прочим, в квартире Аглаи.
Квартира, надо сказать, была хоть и уютная, от пола до потолка своими руками отделанная, но для троих, а особенно когда сын дома, тесновата. Как говорится, не развернуться культурно.
Серафим, человеком был неплохим, но чрезмерно ленивый. Диван ему заменяли рабочее место, и культурный уголок. А Аглая — та, наоборот, женщина была рукастая: и гвоздь прибьёт, и картошку пожарит, и всё у неё спорится, как по маслу.
Сидит, бывало, Серафим на своём стратегическом объекте — диване, потягивает водичку фруктовую или иную, и начинает, значит, культурно намёки кидать.
— Аглая, воздух у нас в комнатах, прямо скажем, спёртый, духоты много. Ребёнку (хотя сыну-то уже двадцать пять) развиваться негде. Да и культурно отдохнуть с товарищами условий нет.
— Условия, — отвечает Аглая, намывая пол, — у нас, Серафим, обыкновенные, квартирные. Вон, у соседа Федосеева семья: втроём в одиннадцати метрах ютятся, и ничего.
— Ну, Федосеев, — с лёгким презрением произносит Серафим. — У него и понятия другого нет. А мы с тобой, можно сказать, интеллигентные люди. Нам бы дом небольшой, с участком, чтобы яблонька цвела, гамак был. Лежал бы я там, как падишах. И гостей можно будет пригласить, места полно.
И так зудел он изо дня в день: то воздух плох, то гостей позвать некуда. Аглая сначала отмахивалась, а потом и сама задумалась: и правда, вроде как места маловато. Накопления у них имелись, общие, не маленькие, да и квартира её, хоть и не особо большая, но в хорошем районе.
Однажды, после особенно долгой лекции о культурном отдыхе и свежем воздухе, она и говорит, руки о фартук вытирая:
— Ладно, Серафим, убедил. Продадим квартиру, добавим наши накопления, купим дом.
— Аглая, — воскликнул Серафим, даже с дивана приподнялся. — Да ты гений просто, вот это я понимаю — размах! Теперь заживём по-человечески. Не чета этим Федосеевым!
И пошла, значит, работа. Аглая, само собой, все хлопоты взяла на: и с риелторами говорила, и бумаги собирала, и покупателей принимала. А Серафим помогал, как умел: советы давал, лежа на диване, и томно спрашивал: «Ну что, почём продаём наше гнездо? А новое почем покупаем? Ты там получше смотри».
Продали, в конце концов, квартиру, и дом купили: не дворец, конечно, но с огородом и той самой яблоней. Вот только с тех самых пор, как они в этот дом въехали, и началась у них, собственно говоря, новая жизнь. Или, как её потом Аглая называла, «каторга с гостями и абрикосами».
Ну, въехали они в дом, и началась новая эра как Аглая думала: эра счастья и простора, а оказалась, по факту, эра непрерывного трудового фронта.
Дом, он, конечно, не квартира. В квартире, к примеру, крыша течёт — звонок в управляющую компанию, и дядя Ваня с жестью является, все чинит. А тут крыша потекла — сам, браток, и лезь или за свои денежки кого нанимай. Забор пошатнулся — сам и приколачивай, огород зарос — сам и копай. Серафим же, на новом месте, развил свою основную деятельность до невиданных масштабов. Если раньше диван был его штаб-квартирой, то теперь он присмотрел себе стратегический плацдарм на веранде, установил там плетёное кресло, столик для стакана и наблюдательный пункт за владениями.
И начал, значит, руководить хозяйством. Лежит этак, попивает свой пенный напиток, покрякивает от удовольствия и команды раздаёт.
— Аглая, а где же мои домашние тапочки? В новом доме и тапочки должны на месте лежать, а то некультурно.
— Ты сам под свою кровать убрал, Серафим.
— Аглая, на участке, я смотрю, сорняк буйным цветом произрастает. Надо бы его ликвидировать, а то вид неэстетичный.
— Я вчера шесть грядок полола, ты же видел, сегодня крышу чинила. Завтра, может, дойдут руки и до твоего сорняка.
— Завтра, завтра… А аккуратный человек живёт сегодня, — философски изрёк Серафим и отхлебнул из стакана.
Но это, как вы понимаете, были ещё цветочки. Ягодки начались, когда про новый дом прознали друзья и родственники Серафима. В квартирку-то к нему никто не рвался.
- Душно у вас, Серафим, тесно как-то было, а теперь — совсем иное дело.
Первыми нагрянули двоюродный брат Серафима, Мирон, с супругой. «
- Приехали на денёк, воздухом деревенским подышать.
Мирон, увидев веранду и кресло, тут же занял симметричную позицию. Супруга его, женщина солидная, тотчас оценила обстановку.
— О, помидорчики свои, огурчики, а это, я смотрю, смородина. Аглая, голубушка, ты просто чудо-хозяйка. Можно нам на салатик? И на дорожку?
Аглая, по природе своей не скупая, пошла, нарвала. А вечером Серафим, провожая гостей, развёл руками:
— Вот оно, гостеприимство: настоящее, широкое, не то, что в клетушке той.
Следом подтянулся старый приятель, Лыков, с тремя детьми: мал, мала, меньше.
- Ребятню, понимаешь, на природу вывезти надо.
Ребятня, вырвавшись на волю, с гиканьем носилась по грядкам, а Лыков, хлопнув Серафима по плечу, заявил:
- Ну, хозяин, показывай свои владения.
И пошли они, значит, по участку, Серафим — с гордым видом, будто всё это он собственноручно посадил и вырастил, а Лыков одобрительно кивал:
- Молодец, Серафим, развернулся.
Аглая в это время на кухне блины пекла на всю эту ораву. И слышит с веранды:
— Аглая, да ты не стесняйся, пеки больше. У нас, слава богу, своё хозяйство, овощи не купленные.
Потом приехала сестра Серафима, Марфа, с мужем, сразу на недельку.
- Ах, так хотим отдохнуть от городской суеты.
Марфа сразу заметила, что крыльцо скрипит.
— Ой, Серафимушка, да тут ступить страшно, надо гвоздик вбить.
— Слышишь, Аглая? — тут же отреагировал Серафим с веранды. — Сестре Марфе некомфортно. Возьми-ка молоток, приведи в божеский вид.
Аглая, покряхтев, пошла искать молоток. Марфин муж, наблюдая за этим, сказал:
- Жена у тебя, Серафим, золото. Не то что моя, ленивая.
Серафим лишь самодовольно улыбнулся.
И пошло-поехало. Кто приедет на уикенд, кто «застрянет» на неделю. Все ели абрикосы, уплетали её соленья, хвалили Серафима за радушие, а Аглая крутилась, как белка в колесе. Она и варила, и стирала простыни после отъезда «гостей», и сорняки ликвидировала, и крышу чинила. Руки у неё почернели от земли, под глазами легли синие тени.
А Серафим хорошел и крепчал на глазах. Он уже не просто лежал, а восседал. Команды его стали краткими и властными, как у полководца:
— Аглая, подай.
— Аглая, поправь.
— Аглая, гостям неудобно.
Однажды, когда очередная группа товарищей по выпивке расположилась в саду, громко распевая песни и поедая ее огурцы, Аглая, выбивая половик, услышала такой диалог:
— Ну, Серафим, хорошо устроился, просто царь и бог.
— Да уж, — солидно ответил Серафим, — не жалуюсь. Главное — хозяйство в руках должно быть, а то жёны, они, знаешь, иногда распускаются. Надо твёрдость проявлять.
У Аглаи в глазах потемнело. Она выпрямила спину, которая ныла от усталости, посмотрела на свои потрескавшиеся руки, на весёлого, раскрасневшегося мужа, на объеденные кусты смородины. И в этот момент, граждане, в ней что-то перемкнуло. Всё вспомнила: этот бесконечный труд, и команды, и эти вечно жующие рты, и этот самодовольный барин на веранде.
Тихо, чтобы не слышно было гостям, она сказала сама себе, сквозь стиснутые зубы:
— Всё, хватит, пора завершать эту «фирменную» жизнь. Буду теперь жить одна.
И она отложила половик. Решение созрело, теперь оставалось только его озвучить. Но это, как вы понимаете, был уже вопрос техники и выбора подходящего момента, когда гости разъедутся, а Серафим будет в особо хорошем расположении духа, отчего удар, она рассчитывала, получится сокрушительней.
Ну, а подходящий момент, граждане, наступил достаточно быстро.
Дело было под утро после особенно, можно сказать, культурного вечера. Накануне пожаловали не просто родственники, а целая делегация: брат Мирон с семьёй, сестра Марфа, да ещё и приятель Лыков с супругой завернул, якобы по пути. Получился, понимаете ли, полный аншлаг. Аглая весь день, как паровая машина, работала: и щей наварила, и пирогов напекла, и картошку для гостей в мундире варила — Лыков это любил. А Серафим, раздуваясь от важности, как индюк, водил гостей по участку, показывал хозяйство и периодически покрикивал в сторону кухни:
— Аглая, да ты не мелочись, ставь на стол всё, что есть, не жмись.
— Да уж, — вздыхал брат Мирон, обсасывая абрикосовую косточку, — развернулся ты, Серафим, настоящий хозяин. Чувствуется рука.
Вечером, естественно, засиделись допоздна. Пели песни, вспоминали молодость. Аглая мыла горы посуды, а потом ещё долго убирала в саду ореховую шелуху и огрызки, которые гости культурно кидали под кусты, «чтоб земле польза».
Утром дом напоминал, простите за выражение, поле недавнего сражения. Везде стоял густой дух вчерашнего застолья. Серафим, слегка помятый, но довольный, восседал на веранде с графинчиком огуречного рассола, восстанавливая, так сказать, баланс. Аглая же, не выспавшаяся, уже мела полы. Лицо у неё было серое, каменное.
И вот, подметая очередную горку шелухи прямо у ног супруга, она остановилась. Оперлась на метлу, как на ружьё, и говорит:
— Серафим, хватит.
— Чего- хватит? — не понял тот, ковырнув в ухе.
— Хватит этой жизни. Хватит мне быть у тебя и твоей родни бесплатной кухаркой, прачкой, дворником и садоводом. Я больше так не могу.
— Да что ты говоришь! — искренне изумился Серафим. — Какая ты бесплатная? Ты же в своём доме, для своей семьи трудишься. Это почётно!
— Это рабство, — холодно парировала Аглая. — И семья тут ни при чём. Твоя сестра Марфа, когда вчера помогала салат раскладывать, так всю сметану на пол пролила. И что? Ушла, а я оттирай. Брат твой Мирон детей своих на мои грядки запустил — пол огорода вытоптали. Лыков этот… да что уж говорить.
Серафим начал закипать. Его благодушие таяло, как мороженое на солнце.
— Так это что же получается? Ты моих родных поносить вздумала? Кровных? Да они мне дороже всего!
— Вот именно, — кивнула Аглая, не шелохнувшись. — Потому я и ставлю вопрос ребром. Выбирай: или я, или они. Или мы живём здесь вдвоем, тихо, по-человечески. И гости приезжают к нам по большим праздникам, да и то если я согласна. Или…