1917 год. Поэты у руля.
Представьте себе холодный питерский ноябрь 1917-го. Дым от выстрелов "Авроры" ещё не рассеялся, а по коридорам только что захваченного Смольного уже вышагивают люди в вызывающе ярких кофтах, с размалёванными щеками и дерзким взглядом. Это не чекисты и не комиссары. Это Владимир Маяковский, Велимир Хлебников, Давид Бурлюк и другие вчерашние скандалисты, чьи манифесты зачитывали в подпольных кабаре, сегодня получают мандаты на руководство отделами культуры. Наркомпрос под началом Луначарского буквально нашпигован авангардистами.
Совпадение? Слишком уж удобное.
Большевики взяли власть, чтобы сломать старый политический и экономический уклад. Футуристы же за несколько лет до этого объявили тотальную войну старой культуре. Их знаменитый манифест 1912 года "Пощечина общественному вкусу" гремел не просто как эпатаж. Это был приговор: "Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода Современности".
Что это было? Бунт юных талантов или глубокая культурная диверсия, размягчившая почву для социального взрыва? Была ли их эстетика "разрушения языка" и "расстрела музеев" всего лишь метафорой, или же она стала сухим порохом, в который большевики лишь поднесли спичку?
В этой статье мы проследим прямую, почти осязаемую связь между радикальным искусством и радикальной политикой. Мы увидим, как нигилистический пафос футуристов против всего "старого" идеально наложился на большевистский проект построения "нового мира". И разберёмся в главной иронии истории: как бунтари, мечтавшие о абсолютной свободе творчества, стали на время "штурмовиками культуры" для государства, которое в итоге и их самих признает излишними.
Это история о том, как лозунги со страниц поэтических сборников превращаются в инструкции для революционных комитетов.
Основная часть
Блок 1: Манифесты как снаряды: программа культурного террора
Давайте отмотаем назад, в 1910-е годы. Империя ещё жива, но уже слышен скрежет ее оснований. И на этом фоне раздается оглушительная сирена. Футуристы (или "будетляне", как любил говорить Хлебников) появились не для того, чтобы украшать салоны. Они пришли, чтобы их взрывать.
Их главный выстрел – манифест "Пощечина общественному вкусу" (1912). Это ультиматум. Знаменитый призы "бросить Пушкина с парохода современности" это лишь видимая часть айсберга. Вдумайтесь в масштаб замысла: они объявляли войну всей прежней культуре, объявляли ее вне закона. Для них Рафаэль и Рембрандт были столь же отвратительны, как и буржуазные плюшевые диваны в гостиных.
Но что они предлагали взамен? Культ энергии, машины, скорости, силы. Их бог – не человек, а динамит и пропеллер. Алексей Крученых в своей "Декларации слова как такового" (1913) провозглашал право поэта на "заумный" язык, на абракадабру, имеющую больше смысла, чем логическая речь. Это был акт чистейшего нигилизма: разрушение основы основ – коммуникации. "Дыр, бул, щыл" – это и есть новый мир, вывернутый наизнанку.
И вот здесь ключевой момент, который часто упускают. Их бунт был тотален. Он касался не только стихов или картин, но и самого быта, одежды, поведения. Маяковский и Бурлюк разгуливали с разрисованными физиономиями, Давид Бурлюк мог прицепить к лацкану пиджака деревянную ложку. Это был вызов не просто искусству, а самой идее нормы, традиции, преемственности.
Они готовили почву. Не сознательно для большевиков, конечно. Они готовили ее для культурного нуля. А на нуле, как известно, строить новое здание проще всего. Большевикам же предстояло разрушить старый мир до основания и в этом футуристы были их незаменимыми союзниками, даже если сами они об этом ещё не догадывались. Они, как саперы, обезвреживали мины эстетической и культурной привязанности к прошлому. Как писал позднее философ Николай Бердяев, это было "предчувствие грядущей революции в духе, предвосхищение того, что должно было произойти в жизни".
Блок 2: Общий враг: старый мир в прицеле поэзии и политики
Теперь перенесёмся в годы Первой мировой и Февральской революции. Хаос нарастает. И если присмотреться к лексике футуристов и будущих большевиков, возникает эффект эха. Это не сговор, а результат общего "духа времени", который был пропитан ненавистью к "старому".
- Враг номер один – мещанство, "быт".
Для футуриста мещанин – это тупой обитатель "скрипучей кровати", символ всего косного, сытого, самодовольного. Его мир нужно сжечь. Для большевика мещанин – это "буржуй", частный собственник, носитель мелкобуржуазной стихии, опаснейший враг пролетарской революции. И те, и другие видели в этом тихом, обывательском укладе главную преграду для утопии. - Враг номер два – история и традиция.
Футуристы, как мы уже говорили, отрицали классику. Большевики с первых дней начали войну с памятниками (как известно, ленинский план "монументальной пропаганды" 1918 года предполагал снос старых и возведение новых памятников). И те, и другие действовали как варвары-созидатели. Они искренне верили, что нужно расчистить площадку от хлама, чтобы построить идеальный город будущего.
Риторика разрушения была поразительно схожей.
Сравните: "Слово должно быть изобретаемо" (Крученых) и знаменитое ленинское "Учиться, учиться и учиться" – но учиться новому, отбрасывая старые догмы. Или пафос Маяковского о "громадье планов" и сталинские пятилетки, возводимые на энтузиазме. И там, и здесь – культ масштаба, гигантизма, разрыва с инерцией.
Это была почва из утопизма и нетерпения. И футуристы, и большевики были утопистами, верившими в возможность создать нового человека – Homo soveticus или хотя бы человека "нового быта". Футурист мечтал о человеке-творце, свободном от условностей. Большевик – о человеке-строителе, свободном от эксплуатации. Их мечты слились в один мощный, но опасный поток. И когда в октябре 1917-го политическая революция свершилась, футуристы увидели в ней долгожданную "свою" революцию в жизни. Они бросились ей служить со всем пылом.
Блок 3: "Моя революция": агитпоезда, РОСТА и служба новой власти
1918-1921 годы. Гражданская война, разруха, голод. И в этой кромешной тьме футуристы зажигают свои костры. Они ринулись в самое пекло, чтобы стать её голосом, её визуальным образом.
Возьмём самое известное — "Окна сатиры РОСТА". Это же чистой воды футуристический проект! Упрощённые, грубые, плакатные рисунки (часто Маяковского и Черемных), лаконичные, хлёсткие стихи-подписи, которые должны бить в цель, как пуля. Тут нет места тонкостям. Язык – оружие. Искусство – инструмент выживания и мобилизации. Маяковский позже вспоминал:
«Это протокольная запись труднейшего трёхлетия революционной борьбы, переданная пятнами красок и звоном лозунгов».
Он был счастлив. Это была реализация его мечты о слиянии искусства с жизнью, только жизнь оказалась страшной и кровавой.
Или агитпоезда и агитпароходы. Представьте: по разорённой стране курсирует поезд, разрисованный в духе супрематизма Малевича или абстракций Кандинского. Внутри – поэты, художники, которые читают стихи, разыгрывают митинги-спектакли, печатают листовки на ходу. Это же живой манифест "искусства в производство"! Футуристы искренне верили, что украшают новую жизнь, делая пропаганду высшей формой творчества.
Но здесь и таился первый конфликт. Государству, особенно воюющему, нужен был четкий, понятный, однозначный месседж. А футуристы, даже работая на пропаганду, оставались экспериментаторами. Их "заумь" и абстракция были непонятны крестьянину или красноармейцу. Большевикам нужен был молот, а футуристы, даже создавая молот, пытались придать ему невиданную аэродинамическую форму. Их эстетический радикализм начал проигрывать политической прагматике. Авангард попал в ловушку: он хотел служить революции, но революция требовала от искусства не свободы, а дисциплины.
Блок 4: Развод по-советски: почему государство отвергло своих "штурмовиков"?
Середина 1920-х. Гражданская война окончена, начинается НЭП. Появляется некоторая стабильность. И тут выясняется, что брак по расчёту между большевиками и футуристами исчерпал себя.
Причины – фундаментальны.
- Конфликт свободы и контроля. Футуристы мечтали о тотальной свободе творчества. Победившее государство строило систему тотального контроля. Авангард по своей природе был индивидуалистичен и элитарен. Советской власти, переходящей к построению государства, нужна была массовая, доступная, управляемая культура. Тот же Маяковский с его сложными метафорами уже не вполне годился.
- Возврат к классике как к стабильности. К концу 1920-х Сталин, укрепляя власть, делает ставку на традиционные ценности (пусть и в новом обличье): крепкую семью, иерархию, понятный героизм. Искусство должно было не эпатировать, а воспитывать и объединять. Соцреализм, официально провозглашённый в 1934 году, стал антиподом футуризма. Вместо взрыва формы – ее канонизация. Вместо эксперимента – "правдивое, исторически конкретное изображение действительности". Футуристам там не было места.
- Прагматизм против утопизма. Государству нужно было индустриализировать страну, учить миллионы неграмотных. Ему требовались не заумные поэмы Хлебникова, а ясные учебники, патриотические романы и вдохновляющие фильмы. Эстетический бунт стал восприниматься как буржуазный выверт и вредное чудачество.
Трагедия футуристов была в том, что они, будучи великими разрушителями, наивно полагали, что будут архитекторами нового мира. Но архитектором стало государство, а его чертежи не предусматривали буйства красок и свободы линий. Их оттеснили, задвинули, объявили "левым уклоном". Маяковский, с его криком "Время, вперед!", в 1930 году застрелился и это символический финал целой эпохи.
Их вклад, однако, не пропал. Их энергия, их пафос обновления на десятилетия впечатались в советский культурный код, трансформировавшись в тот самый пафос грандиозных строек и покорения космоса. Но сами они, как движение, были принесены в жертву логике государственного строительства.
Пожарные, ставшие пеплом
Итак, что же мы имеем в сухом остатке? Русский футуризм оказался не просто художественным течением, а уникальным культурным прецедентом. Его представители стали теми самыми "пожарными", которые с таким азартом раздували пламя, чтобы спалить прошлое дотла. Они искренне верили, что из этого пепла возведут храм Свободного Искусства. Но у истории, как часто бывает, были свои планы.
Большевикам, этим "пожарным" от политики, такой союзник был невероятно полезен на первом, разрушительном этапе. Футуристы легитимизировали культурный террор, делали его ярким, модным, интеллектуально притягательным. Они создали эмоциональный и эстетический фон, на котором социальная революция воспринималась не как трагедия или хаос, а как долгожданное очищение, как прыжок в светлое завтра.
Но их трагедия (а в этом определённо есть трагедия огромных талантов) заключалась в фундаментальном непонимании природы власти, которую они обслуживали. Государство, особенно тоталитарного толка, не терпит рядом с собой иных творцов. Ему не нужны соавторы и только исполнители. Когда площадка была расчищена, "штурмовиков культуры" с благодарностью… отправили в утиль. Им на смену пришли не творцы-визионеры, а инженеры человеческих душ.
Так был ли их путь ошибкой? С точки зрения чистого искусства – нет. Они подарили миру шедевры и открыли новые горизонты. С точки зрения исторической ответственности – вопрос открытый. Их опыт – это вечное предупреждение для интеллигенции: восторг разрушения ослепляет. Легко разбивать старые зеркала, но гораздо сложнее не порезаться об осколки и не увидеть в новых отражениях совсем не те черты, которые ожидал.
Глубокий анализ того, как именно наследие авангарда повлияло на советский культурный код в 30-50-е годы, и как с ним работали в позднесоветское время – тема для отдельного большого разговора. В следующих статьях мы обязательно к этому вернемся.
А пока давайте задумаемся: где та грань, где заканчивается смелое новаторство и начинается безответственное разрушение? И можно ли, объявив войну прошлому, не объявить ее в итоге и будущему, включая свое собственное?
Если труд пришелся вам по душе – ставьте лайк! А если хотите развить мысль, поделиться фактом или просто высказать мнение – комментарии в вашем распоряжении! Огромное спасибо всем, кто помогает каналу расти по кнопке "Поддержать автора"!
Также на канале можете ознакомиться с другими статьями, которые вам могут быть интересны: