— Ну конечно, у тебя всё не как у людей. Опять мясо на обед, да? А простая картошечка с луком — «барства» у вас, значит, не хватает, — Прасковья скривила губы, вытирая руки о своё старое вафельное полотенце.
Марина ничего не ответила. Поставила кастрюлю на плиту, прикрыла крышкой. В кухне пахло бульоном и хлоркой — утром мыла пол. Муж, Андрей, как обычно, притворялся, что занят телевизором.
— Я вижу, у тебя и чайник электрический, — продолжила свекровь, проходя мимо, — и стиралка эта гудит целый день. В деревне женщины руки не берегли, зато семьи держались, а вы, городские, всё «чтоб удобно».
— Мы же не в деревне, — тихо сказала Марина.
— А где б ты без деревни была? — Прасковья усмехнулась. — Сын мой вырос там, силы набрался. А ты его городом испортила. Вон, к матери даже не заезжал три недели.
Андрей кашлянул. — Мам, ну началось опять…
Он встал, подошёл к шкафу, открыл, будто что-то ищет. На самом деле прячется. Марина видела это сто раз.
— Тебя только послушать — я виновата во всём, — сказала Марина. — Даже в том, что снег пошёл.
За окном с утра действительно сыпал первый снег — редкий, простак, лип к веткам сирени под окном. Комнаты были холодные — батареи еле грели.
— А ты не прикалывайся, — сказала свекровь, глядя на окно. — Вот у нас раньше снег — праздник. А у вас что? Грязь, слякоть. Души нет. Люди стали нежные. И ты тоже. На каблуках по лужам ходишь, смотришь сверху вниз.
Марина молчала. Только сняла плиту с огня и достала ложку — проверить суп. Пересолила. Чуть повернула кран, хотела долить воды — капнуло на рукав свитера.
— Вот, — не удержалась Прасковья, — всё тебе не как людям. Даже суп испортила. В деревне бы вылила кошке, да заново сварила. А ты так и подашь.
Марина хотела уйти в комнату, но кран снова закапризничал — капает, не перекрывается до конца. Звук раздражающий, металлический, как будто кто-то тихо стучит ложкой по кастрюле.
— Надо вызывать сантехника, — бросила она мужу.
— Позвони завтра, — сказал он, не глядя.
Прасковья кашлянула нарочито громко:
— А в деревне люди сами всё чинят. Мужики у нас руки не прячут.
Андрей дернулся, будто хотел ответить, но достал телефон, открыл ленту — молчит.
Вечером Марина сидела на кухне одна. В кружке остыл кофе, на подоконнике запотевшее окно — из двора слышен лай собак и гул стиральной машины из соседской квартиры. Пахло картошкой, дымом, немного сыростью от старого коврика.
На столе лежал телефон — отметка от Андрея: «Я задержусь». Поздно приехал — без слов, без объяснений.
— Ага, небось с коллегами чай пил, — буркнула Прасковья, выглядывая из комнаты. — Или с этой… как её… Валей.
— Мам! — Андрей бросил взгляд, полный предупреждения.
— Что — "мам"? Я вижу. Ты думаешь, я слепая?
Марина закрыла дверцу шкафа чуть сильнее, чем нужно. Плеснула себе ещё кофе.
— Если вы снова начнёте, я уйду, — сказала она, не оборачиваясь.
— Куда ты уйдёшь? — Прасковья усмехнулась. — У тебя даже своих кружек нет, всё наше. Сын мой и квартиру купил, и мебель купил. Ты что сюда принесла, кроме платья своего пархатого?
Марина обернулась. В горле всё стало горячим, но говорить не хотелось.
— Андрей, — тихо сказала она. — Ты ничего не скажешь?
Он посмотрел в сторону телевизора. Там шёл какой-то концерт — старые песни, сверкание мишуры.
— Мам, да хватит уже, — пробурчал он. — Я устал.
— От кого? От жены? От матери? — голос Прасковьи стал резче. — От совести, может, устал? Вы у меня оба…
Она махнула рукой и ушла в комнату, покачивая плечами.
Марина осталась стоять посреди кухни. В руках — половник. На столе остывший борщ. В голове — тишина.
* * *
На следующее утро Марина встала рано, хотя будильник не звонил. В комнате пахло влажным воздухом — батареи снова стали холоднее. В ванне капал кран. Она оделась и вышла в магазин.
Возвращаясь, увидела Прасковью у мусоропровода — та громко возмущалась соседке:
— Вот скажите, Анна, я разве не права? Молодые сейчас совсем обнаглели. Сына к себе привязала, дёсны красит, ногти как лопата… Вон, небось опять банку кофе за сто рублей купила!
Марина прошла мимо, будто не слышала. Но внутри поднялась злость — густая, как дым.
Днём Андрей предложил поехать к родственникам в деревню, на выходные. Марина промолчала. Только глянула на свекровь: та сразу оживилась, глаза заблестели.
— О, хоть раз умное решение! Показать Маринке, как люди живут. Там всё по совести.
Дорога заняла три часа. В машине пахло бензином, Андрей хмурился. Прасковья рассказывала про соседку, которая «всё правильно делала — сама всё готовит, стирает руками».
Марина смотрела в окно. Поля, голые деревья, лужи с тонким льдом. В деревне их встретил лай собак и седой воздух из печных труб.
Дом свекрови старый, с покосившимся крыльцом. Внутри пахло дымом, заплесневевшей мукой и солёными огурцами. Стол покрыт клеёнкой, половики перекошены. Прасковья сразу пошла на кухню.
— Вот, Марина, гляди. Это не твои стеклянные банки, это настоящая кладовая. Здесь душа.
Марина кивнула. Ей хотелось просто лечь спать.
К вечеру свекровь что-то готовила и всё приговаривала:
— Картошку чисть тонко, не бросай кожуру столько добра. У нас в деревне хозяйки экономные.
Марина стояла рядом, делала, что скажут. Андрей ушёл «к соседу за дровами», и тишина стала особенно длинной.
— Ты думаешь, я зря ворчу? — вдруг сказала Прасковья. — Я вижу, какой у тебя норов. Зачем ты его из семьи тянешь? У нас в роду так не принято.
— Я никого не тяну, — прошептала Марина. — Просто живу по-своему.
— По-своему! — свекровь подняла брови. — Это вы так говорите, когда не хотите трудиться. Тьфу. Всё в холодильнике, да всё покупное. И муж твой худеет, замученный этим вашим...
Она махнула ложкой в сторону кастрюли.
— Устал от тепла, комфорта и стиралки? — тихо спросила Марина.
Свекровь посмотрела исподлобья.
— От холода твоего устал.
* * *
Ночью Марина не спала. Слышала, как кухонная дверь поскрипывает, как во дворе лает собака, как Андрей шепчется с матерью на крыльце. Слова не различала, но тень от окна двигалась — две фигуры.
Утром Андрей уехал в город «по делам». Марина осталась в доме с Прасковьей. Та сидела у печки, вязала что-то серое.
— Муж твой на тебя жалуется, — сказала она, не поднимая головы. — Говорит, живёшь по-своему, а не по-семейному.
— И ты этому рада?
— А как иначе? Может, наконец поймёт, где его корни.
Марина обошла комнату, пригляделась к фотографии на стене — молодой Андрей, в костюме, улыбается. На столе — старый телефон, рядом конверт. Почтовый, на её имя. Бумага пожелтевшая, но дата свежая.
Она взяла. Внутри — квитанция и записка:
«Квартира оформлена. Долю твою переоформим позже. Пока пусть всё будет на маме».
Марина постояла какое-то время, чувствуя, как будто звук в доме исчез. Потом сложила бумагу обратно, молча.
Свекровь подняла голову.
— Что там нашла? Это Андрей оставил?
Марина не ответила.
Прасковья продолжала вязать. В комнате пахло сырыми дровами и старым деревом.
— Знаешь, — сказала она спустя пару минут, — я всё правильно сделала. Лучше я, чем какая-то городская выскочка.
Марина достала спички со стола, щёлкнула, зажгла одну. Долго смотрела на маленький огонёк. Потом улыбнулась — впервые за всё время.
— Вы правы, — сказала она, — вы сделали всё правильно. Даже слишком.
Свекровь удивлённо посмотрела, но промолчала.
А Марина медленно подошла к печке, бросила спичку погасшей стороной в золу и вышла из комнаты. На улице кружил мелкий снег. Она шла к остановке, ничего не беря с собой.
*На крыльце остался лежать тот самый конверт, слегка задетый ветром. И Прасковья, заметив это, медленно встала, пошла за ним. Когда раскрыла, изнутри выпала вторая бумага — та, которую Марина подложила поверх квитанции.*
Там был один короткий листок, написанный чётко, аккуратным почерком:
«Я всё поняла. До вечера вернусь с ответом».
Свекровь села на стул. Слышно было, как вдалеке грохнул мусоропровод, как за стеной залаяла собака.
И вдруг в окно вошёл Андрей.
— Мам, где она? — спросил он с порога.
Прасковья медленно подняла взгляд.
— А вот это, сынок, теперь ты сам узнаешь.