Капсула оказалась тяжелее, чем я помнила. Двадцать пять лет назад мы вчетвером едва затолкали жестяную коробку в яму под старой яблоней. Теперь нас осталось трое.
– Глубже копай, – сказала Галина. – Я точно помню, что Зойка настояла закопать на полметра.
Зойка. Год назад её не стало. Рак поджелудочной – быстрый, беспощадный. Мы даже не успели попрощаться толком. Я не успела. Могла бы звонить чаще, могла бы приезжать. Но я не звонила и не приезжала. Двадцать лет.
Лопата скрежетнула о металл. Лида охнула и присела на корточки, разгребая землю руками. Ей пятьдесят три, мне – пятьдесят четыре, но в этот момент она выглядела как та двадцативосьмилетняя девчонка, которая хохотала здесь в новогоднюю ночь девяносто девятого.
Мы все тогда хохотали. Миллениум! Новое тысячелетие! Вся жизнь впереди!
– Достала, – выдохнула Лида.
Коробка из-под датского печенья. Синяя, с нарисованными розами. Внутри должны были лежать четыре письма – каждая писала себе в будущее – и четыре предмета. Символ того, что важно. Что хочешь пронести через четверть века.
***
Мы сели на веранде Галининого дома. Она жила здесь же, на даче, круглый год с тех пор, как похоронила мать. Дом стоял в трёх минутах ходьбы от той яблони.
– Ну что, открываем? – Галина положила коробку на стол.
Крышка заржавела. Пришлось поддеть ножом. Внутри пахло старой бумагой и чем-то сладким, почти выветрившимся. Духи? Зойкины духи. Она всегда душилась чем-то ванильным.
Четыре конверта. На каждом имя: Вера, Лида, Галина, Зоя.
И четыре предмета. Нет, пять.
– Это что? – Лида вытащила что-то маленькое, завёрнутое в пожелтевший носовой платок.
Я развернула. Пластиковый браслетик. Такие надевают на младенцев в роддоме. Белый, с синей застёжкой и прямоугольной биркой. На бирке выцветшие буквы: «Богдан».
– Чей это? – спросила Галина.
Мы переглянулись. У меня дочь. У Лиды двое сыновей – Максим и Денис. У Галины детей не было. У Зои тоже.
Или мы так думали.
– Это не моих, – сказала Лида медленно. – Мои родились в двухтысячном и в третьем. Браслетики были розовые, что ли. Или голубые. Но точно не такие.
Я посмотрела на бирку внимательнее. Буквы почти стёрлись, но кое-что ещё можно было разобрать. Дата: март 2000.
Март двухтысячного. Через три месяца после того, как мы закопали капсулу.
– Зойкино, – сказала я. И сама испугалась своих слов.
***
– Это невозможно, – возразила Лида. – Мы бы знали. Она бы сказала.
– А мы вообще что-нибудь о ней знали последние годы? – Галина сняла очки и протёрла их подолом кофты. – Я виделась с ней раз в два года. На чьих-нибудь похоронах.
Я молчала. Виделась ещё реже. Созванивались по праздникам, и то не каждый год. Подруги детства – это звучит красиво, пока не понимаешь, что от детства осталось только слово.
– Прочитай её письмо, – сказала Лида. – Вера, ты была ближе всех.
Была. Когда-то. До того, как у каждой началась своя жизнь.
Я взяла Зойкин конверт. Бумага пожелтела, но почерк остался тем же – мелкий, острый, с наклоном влево. Она всегда писала будто торопилась.
«31 декабря 1999 года.
Себе. В будущее. Через 25 лет.
Если это читаю я – значит, всё хорошо. Значит, я справилась сама.
Если это читает кто-то другой – значит, я не смогла. Пожалуйста, найдите человека, который...»
Я остановилась.
– Что там? – Галина подалась вперёд.
Я перечитала строчку. Потом ещё раз. И посмотрела на Лиду.
«...найдите человека, который должен был стать отцом. Его зовут Геннадий Савельев. Он знает, что делать».
Геннадий Савельев. Генка. Муж Лиды.
***
Тишина длилась, наверное, секунд десять. Но мне показалось – минут пять.
– Это какая-то ошибка, – сказала Лида. Голос у неё стал тонким, чужим. – Зойка его едва знала. Они виделись раза три до нашей свадьбы.
– А до знакомства с тобой? – спросила Галина.
Лида побледнела.
Я помнила. Зойка познакомила Лиду с Генкой. Осенью девяносто девятого, за пару месяцев до Нового года. Сказала – друг друзей, хороший парень, одинокий. Лида тогда только рассталась с кем-то, плакала неделями. А Генка появился и – заискрил. Влюбился с первого взгляда. Или так казалось.
Они поженились в феврале двухтысячного. Я была на свадьбе. Зойка – нет. Сказала, что уезжает к родственникам в Саратов.
– Она уезжала, – сказала я вслух. – Помнишь? В начале двухтысячного. Говорила, что надолго.
– На три месяца, – кивнула Галина. – Потом вернулась какая-то... другая. Тихая. Я ещё подумала – влюбилась там, не сложилось.
Я посмотрела на браслетик.
Богдан. Март двухтысячного. Саратов.
Зойка родила ребёнка и никому не сказала.
***
Лида ушла. Молча собрала сумку, молча вызвала такси, молча села в машину и уехала. Мы с Галиной смотрели ей вслед.
– Она к нему поедет, – сказала Галина.
– К Генке?
– Ну не к психологу же.
Я вертела в руках браслетик. Пластик нагрелся от пальцев. Такая маленькая вещь – и столько лет тайны.
– Зачем она положила это в капсулу? – спросила я скорее себя.
Галина пожала плечами.
– Может, надеялась, что сама откроет. Что хватит смелости.
– А если нет?
– То мы.
Я перечитала письмо. «Если это читает кто-то другой – значит, я не смогла». Двадцать пять лет Зойка искала способ рассказать правду. Или искала ребёнка. Или и то, и другое.
– Мне нужно с ним поговорить, – сказала я.
– С Генкой?
– С Богданом. Если он существует.
***
Лида позвонила на следующий день. Голос был ровным, но я слышала – она плакала.
– Генка признался, – сказала она. – Они встречались до меня. Несколько месяцев. Он её бросил, когда узнал про беременность.
Я молчала.
– Он говорит, что не знал, родила она или нет. Говорит, что она просто исчезла. Потом появилась, а он уже был женат. На мне.
– Лид...
– Не надо. Я сейчас не хочу разговаривать. Я просто... Ты ведь будешь искать? Этого ребёнка?
– Да.
– Найди его. Хотя бы что-то из всего этого кошмара должно закончиться правильно.
Она отключилась.
Я сидела в своей московской квартире и смотрела на браслетик. Богдан. Ему сейчас двадцать четыре. Взрослый человек. Где он? Знает ли, кто его мать?
Зойка искала его, это было понятно. Иначе зачем письмо? «Он знает, что делать». Генка знал, где родился ребёнок. Адрес роддома. Возможно, адрес детского дома.
Но Зойка не смогла.
***
Поиски заняли две недели.
Саратовская область. Роддом при районной больнице. Архивы сохранились – спасибо женщине-архивариусу, которая работала там с восьмидесятых и помнила почти каждого.
– Отказница, да, – сказала она по телефону. – Молодая была, красивая. Плакала, когда уходила. Сказала – вернётся. Не вернулась.
Ребёнок попал в дом малютки. Потом – в детский дом. Усыновлён в три года. Приёмная семья из Воронежа.
Это был тупик. Данные об усыновителях закрыты. Я не родственник, не следователь, никто.
Но я была бухгалтером тридцать лет. Я умела находить концы там, где их прятали.
Социальные сети – удивительная вещь. Богданов нужного возраста в Воронеже нашлось одиннадцать. Пятеро вели публичные страницы. Двое писали о себе – «приёмный ребёнок».
Один выложил фото на день рождения. Подпись: «24 года. Кажется, я наконец понял, кто я».
Я увеличила снимок.
Его глаза были точной копией Зойкиных. Та же раскосинка, тот же прищур, когда улыбается. Он улыбался на фото – и я видела подругу, которую потеряла.
***
Мы встретились в Москве. Он приехал сам – я написала ему, объяснила кто я и зачем ищу. Ответил в тот же день.
«Я всегда хотел знать».
Богдан сидел напротив меня в кафе и держал в руках тот самый браслетик. Его пальцы подрагивали.
– Она была хорошим человеком? – спросил он.
– Да. Она смеялась громче всех. Всегда помнила дни рождения. Дарила нелепые подарки – однажды подарила мне живую черепаху. Я её до сих пор храню.
Он улыбнулся.
– Черепаху?
– Скульптуру. Бронзовую. Черепаха умерла через три года, а скульптуру Зойка заказала на память. Чтобы, говорит, не грустила.
– Почему она меня отдала?
Я не знала, как ответить. Потому что ей было двадцать восемь и она была одна. Потому что отец отказался. Потому что тогда, в двухтысячном, мир казался другим.
– Она тебя искала, – сказала я. – Всю жизнь. Поэтому положила браслетик в капсулу. Надеялась, что мы откроем. Что мы найдём.
– Но не нашли. Пока она была жива.
– Нет.
Он опустил голову.
– Я тоже искал. Два года назад подал запрос. Мне ответили через полгода – биологическая мать умерла.
У меня перехватило дыхание.
– Вы разминулись на несколько месяцев, – сказал он. – Если бы я начал искать раньше...
Если бы. Если бы я звонила чаще. Если бы Зойка сказала. Если бы Генка не струсил. Слишком много «если», и все они уже не имеют значения.
***
Генка развёлся с Лидой через три месяца. Она не простила. Не предательство даже – трусость. Двадцать пять лет он молчал, хотя знал.
Я видела его один раз, случайно. Постаревший, сутулый. Он отвёл глаза первым.
Галина поддерживает Лиду. Они теперь созваниваются каждый день. Потеря Зойки странным образом сблизила их – или вина сблизила, общая на всех. Мы могли бы заметить. Должны были.
Богдан приезжает ко мне раз в месяц. Мы разговариваем о Зое – я рассказываю ему истории из нашей молодости, показываю фотографии. Он слушает, смеётся, иногда плачет. У него её улыбка и её манера щуриться на солнце.
Капсула больше не нужна. Письма мы сожгли – кроме Зойкиного. Оно лежит у меня в ящике стола, рядом с браслетиком.
«Если это читает кто-то другой – значит, я не смогла».
Ты не смогла, Зойка. Но мы смогли.
***
Тридцать первое декабря две тысячи двадцать четвёртого. Ровно год с того дня, как мы открыли капсулу.
Я стою у той же яблони. Снег идёт густой, мягкий. Рядом Галина и Богдан. Лида не приехала – ещё не готова.
В руках у меня новая коробка. Маленькая, без узоров. Внутри – письмо. Одно.
«Зоя, ты нашла. Мы нашли. Богдан вырос хорошим человеком. У него твои глаза и твой смех. Он будет приходить к тебе на могилу, когда меня не станет. Ты больше не одна».
Я опускаю коробку в свежую ямку.
Богдан берёт лопату. Галина держит меня за руку.
Двадцать пять лет назад мы закопали прошлое. Сегодня закапываем будущее.
– С Новым годом, мам, – говорит Богдан.
Снег падает на свежую землю. Яблоня скрипит на ветру. Где-то вдалеке начинают бить куранты.
Новый год. Новая жизнь.
Зойка улыбается с фотографии в его телефоне.