Продолжение воспоминаний Александра Карловича Гриббе
Не доходя 5 верст до Старой Руссы, генерал Томашевский остановил свой отряд и послал офицера к Эйлеру с извещением "о нашем прибытии и о случившимся с нами в селе Коростыне".
В ответ на это донесение, Эйлер предписал Томашевскому "оставаться на месте и ожидать особого приказания; если же нам случится иметь дело с мятежниками, то стараться действовать на них убеждениями и только в самом крайнем случае употреблять оружие".
Весь переход, от лагеря под Княжьим Двором до Старой Руссы, почти 60 верст, мы сделали в полтора дня, на одних сухарях, да и те были далеко не у всех, так что, при разделе их между людьми, каждому досталось очень немного.
Само собой разумеется, все мы были страшно голодны и несказанно обрадовались, когда на нашу новую позицию подвезли хлеба и крупы. Тотчас же отряд расположился варить кашицу; но, к несчастью, нам и на этот раз не удалось пообедать.
Только что стала закипать наша каша, как прилетел гонец от генерала Эйлера, с приказанием "немедленно следовать обратно в лагерь". Делать было нечего, ранцы за спину и двинулись в поход; кашу же велено "доварить в котлах, на телегах, доставить на привал", где, действительно, мы и утолили свой страшный аппетит, вызванный таким усиленным переходом.
Надо сказать, что лето 1831 года было невыносимо жарким; при том же, вследствие многочисленных пожаров окрестных лесов, в воздухе стояла постоянная дымная мгла, сквозь которую, солнце, казалось раскаленным багровым шаром; запах гари был до такой степени силен, что с трудом можно было дышать.
Подобное состояние воздуха, в связи со свирепствовавшею холерой и неистовствами обезумевших поселян, наводили на всех нас тяжелую тоску. При таких-то условиях был сделан нами сто 120-вёрстный переход в 3 дня.
На рассвете 19-го июля 1831 г. подходили мы, наконец, к левому флангу своего лагеря, в полной уверенности отдохнуть от форсированного марша, разных передряг и сильных впечатлений. Переходя один из небольших мостов по дороге в лагерь, мы заметили лежащий в придорожной канаве обезображенный труп человека, в одной разорванной сорочке.
Бросились к нему, и узнали майора Барклаевского полка Маковского, который оставался в лагере при рекрутских командах. Сердце невольно сжалось от предчувствия "чего-то неладного". Идем дальше, подходим к лагерю ближе и ближе, и видим, что люди выбежали "на линейку" и толпятся в беспорядке.
Тогда подошел к нам один из молодых офицеров, остававшийся в лагере, и объяснил, что "мятежные крестьяне Свинарецкой волости, вместе с крестьянами других окрестных деревень, принадлежавших к округу полка Барклая-де-Толли, сделали, накануне нашего прихода, набег на лагерь, разграбили офицерские палатки, перевернули все вверх дном, убили нескольких офицеров и, только заслышав барабанный бой подходившего к лагерю отряда, - разбежались".
С первого раза для нас было совершенно непонятно, - каким образом мятежники могли разграбить лагерь и убить нескольких человек, когда в нем оставался целый батальон гренадерского короля Прусского полка!
Но скоро дело разъяснилось. Батальоном этим командовал полковник Зволынский, - личность довольно характерная и заслуживающая того, чтобы сказать о ней несколько слов.
Ветеран польских войск, участвовавший в осаде Сарагосы и бывший впоследствии комендантом крепости Модлина, Зволынский сдал эту крепость русским войскам и явился к императору Николаю Павловичу с повинной головой, которую, как известно, - "и меч не сечет".
За сдачу крепости и выказанное раскаяние, Зволынский получил резервный батальон короля Прусского полка.
По выступлении нашего отряда из лагеря, туда дошли откуда-то слухи, что "дело в Руссе очень плохо; что посланные туда войска не в состоянии усмирить бунт, и что, вообще, возмущение грозит скоро принять такие размеры, что для восстановления спокойствия понадобятся немалые военные силы".
Обдумав это, Зволынский решился, что называется, сделать себе карьеру. "Брошусь, мол, со своим батальоном в эту сумятицу и сумею сделать многое там, где эти москали и немцы только пакостят".
Вздумано - сделано. Не имея никакого приказания и не приняв во внимание, что в лагере остаются одни нестроевые, безоружные и даже не обмундированные команды рекрут, "герой Сарагосы" поднял свой батальон и выступил в Руссу, на выручку к нам.
Но пройдя половину пути, он вдруг повернул назад. Сообразил ли, что сделал страшную неловкость, бросив "на произвол судьбы порученный ему лагерь", побоялся ли ответственности за произвольное распоряжение, Бог уж знает, но только он пошел обратно в лагерь, куда и возвратился лишь за полчаса до нашего прибытия.
Между тем, мятежники, узнав как-то о выходе прусского батальона, ворвались в лагерь, начали грабить офицерские палатки и убили при этом майора Барклаевского полка Маковского и прикомандированного из армии полковника Неймана.
Такая же участь постигла бы, вероятно, и всех других офицеров, остававшихся в лагере, если бы прибытие, - сперва батальона Зволынского, а потом и нашего отряда не заставило мятежников поспешно разбежаться.
На правом фланге лагеря, на месте Австрийского полка, был учрежден карантин, в который, по случаю холерной эпидемии, поступали, для окурки, на три дня, все вновь прибывавшие партии рекрут.
Карантином этим заведовал капитан нашего (графа Аракчеева) полка Джонсон. Хозяйничавшая в лагере "мятежническая орда" ворвалась в карантин и принялась за бедного Джонсона, потребовав от него яд, которым он отравляет людей; но так как у него не оказалось подобного снадобья, то его заставили съесть банку горчицы, выпить ваксу, попробовать чернил и все это запить квасом.
Не довольствуясь этим, мятежники раздели, до рубашки, капитана, связали ему руки и ноги и, продев на палку, как баранью тушу, понесли в деревню Княжий Двор и бросили у забора, под присмотром особого караула. Тут Джонсон пролежал до полуночи, когда солдаты армейского егерского батальона, переправившегося через реку Шелонь и проходившего эту деревню, услышали стоны и выручили его из этого положения.
Сделав это необходимое отступление, так как иначе трудно было бы понять возможность разграбления лагеря, возвращаюсь к прерванному рассказу.
Лишь только батальоны нашего отряда успели вступить на свои места и снять ранцы, как вдруг среди артиллеристов поднялись крики, что "начальство их отравляет, и что уже несколько человек из них умерло". Действительно, в это время пронесли в лазарет несколько человек заболевших артиллеристов.
Утомительный переход полуголодных людей, питавшихся в течение двух суток почти одними сухарями и принужденных во время пути, в сильную жару, пить не всегда свежую воду, очень естественно подействовал на здоровье некоторых солдат. Но в "подобные" минуты люди остаются глухи ко всем объяснениям.
Холера свирепствовала; все видели, что никакие средства не помогают, что народ валится и гибнет в страшных мучениях, прежде чем соберутся подать какую либо помощь заболевшим.
Были нередки случаи, что забелившие холерою умирали во время переноски в лазарет, куда не раз приносили уже почернившие трупы. Не мудрено, поэтому, что крики "об отравлении" и вид корчившихся в судорогах людей, приносимых в лазареты, подействовали и на наших гренадеров, - они "заколебались" и в рядах их послышался ропот.
Генерал Томашевский, не успевший еще сойти с лошади, подскакал к линейке и с горячностью обратился к солдатам нашего батальона, называя их "бунтовщиками, ослушниками, изменниками присяге".
- Надевай ранцы! - крикнул он вслед за тем, - марш в округ!
- Ведите их домой! - приказал он батальонному командиру.
Хотя ропот и не сразу утих, но, по привычке к дисциплине, гренадеры повиновались, надели ранцы, и мы, усталые до изнеможения и страшно голодные, вышли из лагеря.
На 10-й версте от лагеря мы сделали привал и весь отряд заснул как убитый.
Переправясь затем через Шелонь у станции Мшаги, мы оставили в этом пункте полувзвод гренадерской роты, под командой поручика Пушкина, чтобы не допустить мятежников завладеть переправой. Когда этот полувзвод переезжал реку, вместе с ним переправлялся на пароме солдат рабочего батальона; желая отдать офицеру честь, он поднял руку, чтобы снять фуражку, и в это время из-за обшлага шинели выронил какую-то бумажку.
Пушкин поднял ее, развернул и увидел креста pour le mérite, который накануне сорван был с полковника Неймана, замученного мятежниками, грабившими наш лагерь. Солдат этот был, конечно, тут же арестован и препровожден в лагерь.
Тяжелые часы провели мы на привале. Пока утомленный длинным переходом батальон спал мертвым сном, офицеры, с унылыми физиономиями, собрались около своего командира, подполковника Сорокина, и тихо говорили о только что минувших событиях, передавая друг другу пережитые впечатления.
Часу в 5-м вечера мы стали замечать движение в батальоне; люди перебегали из одной роты в другую и, как видно, горячо о чем-то говорили. Наконец, весь батальон поднялся; застегнули шинели и начали строиться перед ружьями. Под впечатлением недавних "сцен беспорядка", мы были настроены не совсем спокойно, и потому батальонный командир послал меня узнать о причине движения в батальоне.
Я подошел к ротам и спросил, что их побудило подняться и выстроиться без приказа? Несколько голосов ответили мне, что "батальон желает говорить с командиром", и вслед за тем вся колонна в порядке двинулась к палатке Сорокина, которого я едва успел предупредить об этом.
Сорокин тотчас встал и вместе со всеми офицерами пошел навстречу батальону, остановил его и спросил: - Что нужно, ребята?
Из средней шеренги вышел бородинский гренадер Максимов.
- Покорнейше прошу ваше высокоблагородие, - сказал он, - дозволить мне говорить от имени батальона.
- Ну, говори, в чем дело? - ответил батальонный командир.
- Господин генерал-майор Томашевский, - начал Максимов, - несправедливо изволили на нас прогневаться и обругал нас, назвав "подлецами, бунтовщиками и ослушниками царской присяги", и наконец прогнал нас из лагеря.
С таким "позорным для солдата именем", - продолжал почтенный гренадер, - батальон не желает идти в округ, и мы просим, ваше высокоблагородие, дозволить нам послать из каждой роты по два человека к генералу Томашевскому, с просьбой "снять с нас те обидные названия, которые мы вовсе не заслужили, и объявить его превосходительству, что мы всегда готовы исполнять приказания своих начальников".
- Мы, ваше высокоблагородие, - добавил Максимов, - готовы идти в какой угодно огонь, но только чтобы артиллеристы не стращали наших молодых солдат "засыпать картечью".
Сорокин поблагодарил за "готовность повиноваться" и приказал выбрать депутатов, которые должны быть посланы к генералу Томашевскому.
Признаюсь, со всех нас точно свалилась какая-то тяжесть.
Видя недавнее движение в батальоне, мы опасались, что "дух мятежа" проник уже и в наши ряды, и что, пожалуй, недалека минута, когда солдаты бросятся на нас и повторятся "сцены Старо-Русских убийств". Теперь, к счастью, все объяснилось, и вид нашего бивуака мгновенно изменился: вместо угрюмых фигур и недоверчивого шепота, - всюду были видны веселые лица, громкий говор, а подчас даже и смех.
Вскоре лошади были готовы и я, исполнявший тогда должность батальонного адъютанта, отправился с депутатами в лагерь, куда мы приехали около полуночи. С трудом пробрались мы сквозь цепь и караул, выставленные перед лагерем. Явился к нам дежурный по лагерю и, узнав о причине нашего приезда, отправился с докладом к генералу.
Томашевский не замедлил явиться, в сопровождении целой "толпы телохранителей", в полной лагерной форме.
- Что вам нужно? - обратился он ко мне.
- Депутаты резервного батальона графа Аракчеева полка желают говорить с вашим превосходительством, - ответил я.
Генерал обратился с таким же вопросом к выбранным из рот нашего батальона и те передали ему свою просьбу.
- Ваше превосходительство! - сказали они под конец: - лучше пошлите нас Варшаву брать, чем в округ.
Подумав немного, Томашевский отвечал: "Завтра возвратится из-под Руссы генерал-лейтенант Эйлер; я доложу ему об этом, и чем он решит ваше дело, - дам вам знать; теперь же отправляйтесь обратно".
С таким "неопределённым" ответом поехали мы к своему батальону, куда и прибыли почти на заре; но несмотря, однако ж, на позднюю пору, никто на нашем бивуаке не спал и возвратившиеся депутаты тотчас же были окружены своими товарищами, с нетерпением ожидавшими узнать последствий поездки.
Переданный нами ответ "ждать особого приказания" принят был не совсем сочувственно.
Гренадеры понурились, угрюмо бродили с места на место, изредка переговариваясь друг с другом; никто не ложился спать, все ждали этого "особого приказания". Наконец, после долгого ожидания, видим пылит по дороге какой-то всадник.
Вестник этот оказался фурштатом, привезшим приказание от генерала Эйлера: "оставить батальону ранцы на месте и форсированным маршем спешить в село Велебицы".
Село это лежит на реке Шелони, в 9-ти верстах от станции Мшаги; в то время в нем находился казенный склад спирта - до 100000 ведер. Эйлер опасался, что "мятежники бросятся туда и, конечно, не замедлят попользоваться соблазнительным казенным добром".
Окончание следует