Дарья Десса. Авторские рассказы
Цена трезвости
Валёк Горбатов бухал. Это было не просто занятие, не привычка, а, казалось, сама его суть, жизненный стержень, пусть и прогнивший насквозь. Сколько прожил он на белом свете, столько и употреблял алкоголь разной крепости, словно организм был создан для того, чтобы перерабатывать спирт, а не продукты питания.
Впервые он попробовал винишко в четыре года, и этот момент врезался в память с той же ясностью, что и первый поцелуй, только с привкусом терпкой сладости и легкого головокружения. У родителей были гости, шумные, веселые, с красными от смеха лицами. На столе, среди салатов и нарезок, стояла початая бутылка «Каберне». Валёк, маленький, незаметный, проскользнул под столом.
Напиток оказался кисло-сладкий, но пацану внезапно понравился. Это было как открытие нового, секретного мира, куда взрослые пускали только избранных. С тех пор он стал тайком допивать то, что осталось на столе: где винца опрокинет, где пивка попробует, где ликерчика на донышке найдет. Он был как маленький, ненасытный вампир, пьющий остатки чужого веселья.
Но в юном возрасте крепкие напитки ему не нравились. Попробовал однажды водку, когда ему было лет двенадцать, – стащил рюмку у отца, пока тот отвлекся на телевизор. Плевался потом долго – рот и горло сильно обожгла, словно проглотил кипяток. Да и голова сразу заболела, застучало в ней, как отбойный молоток. Он тогда решил: «Нет, это не мое». Но время шло, и организм, словно послушный ученик, постепенно приучился к разным жидкостям, к их обжигающей силе и дурманящему эффекту. Годам к восемнадцати Валёк уже не просто пил, а стал настоящим пьянчугой, способным выпить с мужиками наравне, а некоторых и перепить.
От того, чтобы не превратиться в законченного алкоголика, спасла его армия. Забрали его на два года, и это было спасение, личный, невольный «сухой закон». Служил он в очень секретной ракетной части, где алкоголь был под строжайшим запретом, а за нарушение можно было получить такой наряд вне очереди, что и врагу не пожелаешь. Два года Валёк жил в мире, где единственным опьянением была усталость от стояния на ремне и гордость от причастности к чему-то важному, пусть и непонятному. Он даже почувствовал себя другим человеком: сильным, подтянутым, с ясной головой.
Но стоило Вальку вернуться, как старые демоны тут же вырвались на свободу. В первый же вечер на «дембельском» застолье он надрался так, что половину значков со своего парадного кителя растерял. Или раздарил? Ему было не вспомнить. Он проснулся утром, глядя на пустой угол, где висела его гордость – парадка, и почувствовал не стыд, а лишь легкое разочарование от того, что праздник закончился.
Жизнь потекла по старому руслу, только с удвоенной силой. К тридцати Валёк пил уже почти каждый день, но еще работал – сантехником в местном ЖЭКе. Он был хорошим специалистом, с «золотыми руками», как говорили соседи, но эти руки все чаще дрожали по утрам. Жена, Светлана, сначала ругалась, потом плакала, потом просто молчала, глядя на него с невыносимой тоской.
К сорока годам он забухал так, что потерял все. Сначала работу – после того, как в пьяном виде перепутал стояки и затопил три этажа. Потом ушла жена, забрав сына, маленького Димку, который уже начал бояться пьяного отца. А потом остался и без квартиры, продав её кому-то. Стал жить в гараже – единственном своем имуществе, которое он чудом не успел растранжирить за бутылку. Гараж стал его крепостью и тюрьмой, личным адом, пропахшим бензином, машинным маслом и дешевым алкоголем.
Пару дней назад, отмечая свое 45-летие, Валёк забухал так сильно, что его собутыльники, видавшие виды алкаши, впервые испугались. Они сидели в гараже, при свете древней лампы дневного света, которая придавала всему мертвенно-бледный оттенок. Валёк, обычно краснолицый и шумный, вдруг стал белым, как мел, и затих. Он просто рухнул на кучу старых тряпок и перестал подавать признаки жизни.
– Валёк, ты чего? – толкнул его один.
– Кажись, отъехал, – прошептал другой.
– «Скорую» надо, – решил третий, самый трезвый.
Ждать ее пришлось минут сорок. У медиков вызовов к приличным людям достаточно, а сигналы от алкашей с бомжами да наркоманов, скажем без особого секрета, у них не в приоритете. Как освобождается экипаж, так туда и едет. Потому и пришлось собутыльникам Валька ждать, в нетерпении куря у входа в гараж, нервно прислушиваясь к мертвому молчанию внутри.
Когда приехала «Скорая», Валёк Горбатов едва подавал признаки жизни. Но вовсе не потому, что умирал от неизвестной науки болезни. Просто упился он до того, что вырубился. Провалился в алкогольное забытье, в глубокий, черный каньон, из которого, казалось, нет выхода.
В чувство Валька медики – старый опытный доктор и его не менее опытный фельдшер – конечно, привели. Семён Петрович, с усталым, но проницательным взглядом, и крупный, молчаливый Николай Григорьевич работали, как хорошо отлаженный механизм. Они вкололи пациенту что-то, похлопали по щекам, и Валёк, застонав, открыл глаза.
Он сидел, хлопая глазами и удивленно глядя на медиков. Едва соображая, пытался понять: уже на том свете или еще на этом? Мертвенно-бледный свет лампы и запах этилового спирта вокруг только усиливали сомнения.
Предвосхищая немой вопрос, доктор сказал:
– Этот свет, этот, не сомневайся. Меня Семён Петрович зовут, я врач «Скорой помощи». А это вот, – кивнул он на крупного мужчину, – лучший в городе фельдшер, Николай Григорьевич. Мы сейчас приводим тебя в чувство. Ты, Валёк, допился до чертиков, но, к счастью, не до конца.
Алкаш попытался сфокусировать взгляд. Врач не выглядел как ангел, а фельдшер – как апостол Петр. Значит, еще здесь.
– Закодируйте..., – вдруг прохрипел Валёк, и этот хрип был полон отчаяния, накопившегося за долгие годы.
Доктор оторопел. Он слышал много просьб: «обезбольте», «увезите», «дайте опохмелиться», но такую – впервые.
– Чего сделать? – переспросил он, прищурившись.
– Закодируйте меня, пожалуйста, – жалобно продолжал хрипеть Валёк. – Сил моих нет больше бухать. Помру... а у меня ведь сын растет. Я его давно не видел. Он в пятый класс пошел...
Доктор и фельдшер переглянулись между собой. Разные просьбы звучали в их адрес за годы работы, но чтобы такая, да еще высказанная, судя по виду, от старого, пропитого алкоголика, – такая была впервые. В глазах Валька, сквозь мутную пелену, Семён Петрович увидел не просто страх смерти, а проблеск надежды, тонкую ниточку, за которую еще можно было ухватиться.
– Я тебе помогу, – неожиданно согласился Семён Петрович. – Есть у меня одно очень дорогое и редкое средство. Оно не в ампулах, Валёк, оно в голове. И называется оно – цель.
– Так я ж без денег, – прервал его Валёк, опуская глаза. Он знал цену «кодировкам» и понимал, что ему это не по карману.
– Отработаешь, – сказал врач, и в его голосе прозвучала сталь. – Что делать умеешь?
– Ну, машины чинить. В армии научили, – признался Валёк. – Я там в автороте был.
– Вот. Приведешь в порядок мой «Логан», – сказал доктор. – Он у меня старенький, но надежный. Сцепление барахлит, да и ходовую надо перебрать. И «Семёрку» Николая Григорьевича. У него там электрика вся полетела, да и кузов подлатать не мешало бы. Понял?
– Да, – согласно кивнул головой Валёк. – Помогите только. Я сделаю.
На следующее утро Валёк проснулся в том же гараже, но мир вокруг него был другим. Он был трезв, и это состояние было невыносимым. Голова раскалывалась, тело ломило, а желудок выворачивало наизнанку. Это было не просто похмелье, а ломка, крик организма, требующего привычной дозы.
Семён Петрович приехал к полудню. Он привез с собой не только пакет с лекарствами и витаминами, но и ящик с инструментами, а также термос с горячим бульоном.
– Вот твое «кодирование», Валёк, – сказал доктор, ставя перед ним термос. – Бульон, таблетки и работа. Каждый день буду приезжать и проверять. Если увижу, что пил – забираю инструменты и прощай, сынок. Твоя жизнь – твой выбор.
Первые три дня были адом. Валёк не мог даже держать ключ в руках – они тряслись так, что стучали по металлу. Он лежал на старых матрасах, обливаясь потом, и боролся с единственным желанием – напиться, чтобы заглушить физическую и душевную боль. Вспоминал сына, его маленькое, серьезное лицо, и воспоминание было единственным, что держало на плаву.
На четвертый день он заставил себя встать. Вытолкал из гаража старый, грязный «Логан» Семёна Петровича. Машина выглядела так же уныло, как и сам Валёк. Он открыл капот и вдохнул запах масла и бензина. Этот запах был чистым, рабочим, не смешанным с алкогольным дурманом.
Работа пошла медленно, но верно. Сначала просто чистил, отмывал, разбирал. Его руки, когда-то «золотые», вспоминали мастерство. Он нашел причину неисправности сцепления, заменил изношенные детали, перебрал подвеску. Каждый закрученный болт, каждый устраненный люфт был маленькой победой над собой, над своей слабостью.
Семён Петрович и Николай Григорьевич приезжали по очереди. Они не читали нотаций, не давили. Просто привозили нехитрую еду, лекарства и иногда молча стояли рядом, наблюдая за работой. Их присутствие было не контролем, а негласной поддержкой.
– Как дела, Валёк? – спрашивал Николай Григорьевич, осматривая «Семёрку», которую Валёк начал чинить после «Логана».
– Держусь, Григорьевич. Руки помнят, – отвечал Валёк, вытирая пот со лба.
Ремонт отечественной тачки оказался сложнее. Электрика была в ужасном состоянии. Валёк, сидя в салоне, разбирал жгуты проводов, паял, изолировал. Он вкалывал по двенадцать часов в день, и эта работа стала его новой зависимостью, «кодировкой». Усталость была чистой, здоровой, а сон – глубоким и безмятежным.
Через месяц «Логан» Семёна Петровича блестел, как новый, и ехал без единого стука. «Семёрка» Николая Григорьевича тоже преобразилась: кузов был подлатан, покрашен, а вся электрика работала, как часы. Валёк стоял перед гаражом, глядя на две отремонтированные машины. Он был худой, но подтянутый, с ясными глазами и твердыми руками. Не пил уже больше месяца.
В тот день приехали оба. Семён Петрович сел за руль «Логана», проехал круг и вернулся с улыбкой.
– Валёк, ты волшебник. Машина как новая.
Николай Григорьевич, обычно суровый, пожал Вальку руку.
– Спасибо, Валёк. Теперь не стыдно и на дачу съездить.
– Ну что, Валёк, – сказал Семён Петрович, глядя ему прямо в глаза. – Ты отработал. Закодирован. Твоя кодировка – это твои руки, трезвость и семья.
– Семья... – прошептал Валёк.
– Я узнал, где живет твоя жена, – сказал доктор. – Не буду врать, позвонил ей. Сказал, что ты в больнице и прошел лечение. Она не поверила, но дала адрес.
Валёк поехал к ним на следующий день. Купил жене букет, сыну футбольный мяч и стоял у подъезда, нервно сжимая подарки в руках. Когда Дима вышел, он не сразу узнал отца.
– Папа? – спросил мальчик, в его голосе звучало удивление и настороженность.
– Здравствуй, сынок, – сказал Валёк, и его голос дрогнул. – Я… больше не пью.
Он не стал рассказывать про гараж, про «Логан» и «Семёрку». Просто протянул сыну мяч. Дима взял его, посмотрел на отца, и в его глазах, впервые за много лет, не было страха. Потом провёл домой, – пообщаться с мамой.
Семён Петрович и Николай Григорьевич помогли Вальку найти работу в небольшом автосервисе. Он снял маленькую комнату, начал потихоньку выплачивать долги. Не обрёл богатства, но стал свободным и понял, что самое дорогое и редкое средство – не ампула, а возможность начать всё сначала. Шанс ему дали два человека, которые поверили в него, когда сам уже ни во что не верил.
Валёк Горбатов больше не бухал. Чинил машины, встречался с сыном и каждый день благодарил судьбу за то, что его 45-летие закончилось не в морге, а в гараже, с ключом в руке и надеждой в сердце.
***
Прошло три года. Валёк уже не жил в маленькой комнате, а купил в ипотеку однокомнатную квартиру. Стал старшим механиком в том же автосервисе, где начинал свой путь. Дима, его сын, приезжал к нему каждые выходные, и они вместе работали над стареньким мотоциклом «ИЖ», который Валёк купил для себя. Это был не просто транспорт, а их общий проект, символ восстановленных отношений.
Однажды, в субботний вечер, Валёк сидел на кухне, пил чай и читал книгу о ремонте двигателей, когда раздался звонок в дверь. На пороге стояли Семён Петрович и Николай Григорьевич.
– Не ждал? – улыбнулся доктор. – Мы тут мимо проезжали, решили заглянуть.
– Семён Петрович, Николай Григорьевич! Заходите, – Валёк был искренне рад.
Сели на кухне. Хозяин поставил на стол чай, печенье, которое жена испекла накануне.
– Вот, – сказал Семён Петрович, доставая из кармана маленькую, пустую стеклянную ампулу. – Помнишь? То самое «дорогое и редкое средство».
Валёк взял ампулу в руки. Она была легкой и прозрачной, отражая свет единственной лампочки.
– Помню, – кивнул он. – Я тогда думал, что это какая-то чудо-сыворотка. А вы, Семён Петрович, просто дали мне шанс.
– Чудо-сыворотка – это ты сам, Валёк, – ответил доктор. – Мы только подтолкнули. А ты... отработал. И не нам, а себе.
Николай Григорьевич, который до этого молчал, вдруг заговорил, его крупное лицо было серьезным:
– Знаешь, Валёк, мы с Семёном Петровичем много лет работаем. Видели всякое. Но ты – единственный, кто не просто попросил о помощи, а сразу предложил что-то взамен. Не деньги, а труд. В этом и была твоя кодировка. Ты сам себя закодировал, когда согласился чинить наши машины. Взял на себя ответственность.
Они еще долго сидели, разговаривали о жизни, о машинах, о работе. Семён Петрович рассказал, что уходит на пенсию, а Николай Григорьевич собирается купить новую машину, но «Семёрку» продавать не будет – слишком уж она ему дорога.
Когда медики ушли, Валёк остался один. Посмотрел на пустую ампулу в руке. Она была символом его старой жизни и ключом к новой. Он положил ее в ящик стола, как напоминание о дне, когда выбрал жизнь.
– Валя, сделаешь мне чайку покрепче? – в комнату вошла жена.
– С удовольствием, родная.