— Мама…
Игорь, жених, медленно поднялся. Он смотрел на Тамару с такой брезгливостью, будто перед ним была не мать, а ядовитая змея.
— Ты хотела продать мою квартиру? Ты заставила дядю Борю украсть деньги у бабушки Кати, чтобы купить себе это?
Он указал на колье.
Тамара задрожала, её губы беззвучно зашевелились.
— Игорёша, я для тебя, для твоего будущего…
— Молчи! — крикнул Игорь.
Его голос сорвался.
— Не смей называть это моим будущим!
Он подошёл к матери, его пальцы коснулись золотой цепочки.
Тамара вскрикнула, но Игорь резким движением расстегнул замок. Он снял золотую лилию с её шеи и, не оборачиваясь, прошёл к столу Нины Ивановны.
Сухим стуком колье упало на скатерть перед Ниной.
— Возьмите, — тихо сказал Игорь, — верните бабушке. Простите нас, если сможете.
Катя сорвалась с места, она пробежала через зал и упала на плечи матери, содрогаясь от рыданий.
— Мама! Мамочка! Прости! — кричала она, задыхаясь.
— Я была такой слепой! Я верила ему! Я чуть не предала тебя!
Нина гладила дочь по волосам, но её глаза оставались сухими. Она смотрела, как приставы подходят к Борису и Тамаре.
— Прошу проследовать за мной! — голос старшего пристава был будничным и скучным.
Борис попытался что-то крикнуть, но его грубо взяли под локоть. Он выглядел жалким. Сморщенный старик в дорогом смокинге, который ему больше не принадлежал.
Тамара, теряя остатки достоинства, вцепилась в край стола.
— Вы не имеете права! Это моя свадьба! Моё платье!
Она рванулась, пытаясь вырваться из рук сотрудников, и в этот момент произошло то, чего она боялась больше всего.
Тонкое кружево её ослепительно белого платья, купленного на украденные деньги, зацепилось за острый угол декоративного стула.
С резким оглушительным треском ткань разошлась по шву, от талии до самого низа. Платье, этот символ её дутой роскоши, лопнуло, как мыльный пузырь.
Из-под дорогого шёлка показалось дешевое застиранное белье, серое и унылое, как и вся её настоящая жизнь в долгах.
Гости, ещё минуту назад заискивающие улыбавшейся дорогой женщине, теперь разразились улюлюканьем и свистом.
Тамара пыталась прикрыть наготу руками, ее лицо перекосилась от бессильной ярости и позора. Их выводили из зала под аккомпанемент звона разбитой посуды и шепота разочарованных друзей.
Две тени, два стервятника, у которых вырвали добычу. Нина Ивановна стояла посреди пустеющего зала, прижимая к себе рыдающую дочь.
На столе перед ней тускло мерцала "золотая лилия".
— Ну вот и всё, Катенька, — прошептала она.
— Урок окончен. Теперь мы будем жить по-настоящему.
Она подняла голову и встретилась взглядом с Аркадием. В его глазах она увидела то, чего не было в этом зале все эти часы — простое человеческое уважение.
И в этот момент Нина Ивановна впервые за долгое время позволила себе глубоко, во всю грудь вздохнуть.
Воздух в ресторане больше не казался ей душным.
Дождь начался внезапно, мелкий и холодный, какой бывает только в самом начале октября.
Борис Петрович стоял перед дверью своей бывшей квартиры и тупо смотрел на замочную скважину. Ключ входил легко, но не поворачивался. Металл бессильно скрижетал внутри, сообщая о том, что секрет замка изменён. У его ног, прямо на грязном линолеуме лестничной клетки, лежали три огромных чёрных мусорных мешка.
Из одного нелепо торчала рукав кашимирового пальто, из другого — угол коробки с дорогими туфлями. На одном из мешков скотчем был приклеен тетрадный лист в клеточку.
Почерк Нины, чёткий и ровный, как в школьном журнале.
Вещи Бориса П. Срок вывоза — один час. Далее — на помойку. Борис ударил кулаком по обивке двери.
Длухой звук поглотила тишина подъезда.
— Нина, открой! Это самоуправство! Я вызову полицию!, — закричал он, но голос сорвался на жалкий хрип.
— Ты не имеешь права, это и мой дом тоже!
За дверью не было ни звука. Он знал, что она там. Сидит на кухне, пьет чай из своей любимой тонкой чашки и смотрит в окно. Или проверяет тетради, методично вычеркивая красной пастой чужие ошибки.
Она всегда знала, как выдержать паузу, которая давит сильнее любого крика.
Дрожащими пальцами он выхватил телефон. Экран был залит дождевой водой, пальцы скользили. Номер Тамары был в избранных, сразу под иконкой королева.
— Томочка! Тома, это я! Нинка замки сменила, выставила меня как собаку. Я сейчас приеду к тебе, слышишь? Переночую, а завтра мы адвоката найдем, мы их всех засудим, Аркашку твоего в тюрьму упрячем.
В трубке воцарилась тишина, прерываемая лишь далёким шумом городского транспорта.
А потом раздался голос Тамары. В нём не было ни капли той медовой сладости, которой она поливала его последние месяцы. Голос был сухим, злым и каким-то облезлым.
— Куда ты приедешь, Боря?
Тамара почти выплюнула эти слова.
— Ко мне?
— У меня под дверью приставы опись заканчивают. Аркадий всё забирает, до последней вилки. Даже телевизор вынесли, который ты мне на день рождения обещал оплатить.
— А ты? Ты кто такой? Ты нищий лох, Боря. Ты даже собственную жену обмануть не смог по-умному. Ты мне больше не нужен. Беги к своей пассии долговой, пусть она тебя жалеет. Хотя нет, беги на вокзал, там теплее. Там такие, как ты, штабелями лежат.
— Тома, но как же… "Золотая лилия"… Я же всё ради нас.
— Засунь себе эту лилию. В карман.
Тамара сорвалась на виск.
— Не звони мне больше, неудачник. Слышать тебя не желаю.
Короткие гудки ударили в ухо, как пощёчины.
Борис набрал номер снова, но механический голос равнодушно сообщил, что абонент заблокировал входящие вызовы.
Он остался один, на лестничной клетке, среди мусорных мешков со своим прошлым, которое теперь стоило не дороже этого пластика. Через час он тащил эти мешки к выходу, задыхаясь от тяжести и собственного бессилия.
Дождь усилился. Борис стоял у подъезда, вода стекала за шиворот, размывая остатки его былого величия. В окне четвёртого этажа на секунду качнулась занавеска, и ему показалось, что он увидел прямой силуэт Нины.
Она не смотрела с жалостью или злорадством, она просто следила, чтобы мусор был вынесен вовремя и территория двора осталась чистой.
Время — самый беспристрастный судья. Оно не бьёт на отмашь, оно медленно стирает лишнее, оставляя лишь истинную суть человека.
Прошло полгода. На перроне пригородного вокзала среди суеты и тяжелого запаха дешевого табака двигалась сутулая фигура в засаленной куртке.
Борис работал грузчиком. Его руки, когда-то пахнущие дорогим мылом и коньяком, теперь были покрыты незаживающими трещинами и въевшейся мазутной грязью. Он жил в комнате в общежитии, которую делил с пятью гастарбайтерами. По вечерам, когда соседи громко переговаривались на чужом языке, он лежал на продавленной койке и вспоминал вкус стерляди и уют своей кухни. Но память подводила его, подсовывая вместо деликатесов пустую жестянку из-под чая Ричард и тихий стук ее крышки об пол.
Звук, который стал его личным приговором.
Тамара тоже нашла свое место. На городском рынке, в самом дальнем ряду, где торговали дешевым трикотажем, стояла женщина с когда-то ярким, а теперь вульгарно заплывшим лицом. Она куталась в поношенную кофту, пряча глаза от прохожих.
Никто из старых друзей не останавливался у её лотка. Они проходили мимо, ускоряя шаг, будто опасались заразиться её неудачей.
В больничной палате пахло чистотой, лавандой и весной.
Окно было приоткрыто, и свежий ветер шевелил белые занавески, впуская в комнату звуки просыпающегося города.
Мария Степановна открыла глаза. Она долго смотрела на солнечного зайчика, пляшущего на потолке, а потом, медленно преодолевая слабость, повернула голову.
Рядом на стуле сидела Нина, но это была другая Нина. Без очков, с короткой, дерзкой стрижкой, в легком шелковом платье цвета морской волны.
Рядом с ней стоял Аркадий, держа в руках букет ярко-желтых мимоз, похожих на маленькое солнце.
— Ниночка, — голос матери был слабым, но ясным, — ты какая-то другая, будто светишься изнутри.
Нина взяла её руку, поцеловала сухие, теплые пальцы.
— Мама, ты проснулась, слава богу. Доктор говорит, что самое страшное позади, кризис миновал.
Мария Степановна попыталась улыбнуться. Её лицо больше не было перекошено судорогой инсульта.
Память возвращалась кусками, но самые горькие из них она научилась отпускать.
— А Боря? Где Боря? Он ведь заходил тогда?
Нина на мгновение замерла, но взгляд её остался спокойным и прозрачным.
— Бори больше нет в нашей жизни, мама. И никогда не будет. Квартира продана, мы начинаем всё заново.
— Все деньги, и твои, и те, что я откладывала, у нас.
Мы уезжаем из этого города, мама. Он выпил из нас слишком много сил.
— Куда? — прошептала старушка, в её глазах мелькнула робкая надежда.
— В Сочи. Помнишь тот маленький белый домик с верандой и старой виноградной лозой, где жила твоя бабушка? Мы нашли его, мы его купили. Там море, мама, там воздух пахнет солью, кипарисами и свободой. Ты будешь сидеть на веранде в своём любимом кресле, кутаться в шаль, а я буду читать тебе Чехова, или просто молчать вместе с тобой.
— Аркадий Семёнович обещал помочь с переездом, он едет с нами, оказалось, нам по пути.
Мария Степановна посмотрела на Аркадия, тот кивнул, и в его умных, спокойных глазах старушка выдела то, чего никогда не было у Бориса — настоящую мужскую надёжность, крепкую и верную, как фюзеляж самолёта, построенного на века.
Весна в Сочи наступает стремительно и нежно, как первый вздох влюблённого.
Нина Ивановна шла по набережной, чувствуя, как тёплый ветер играет подоломи её летящего жёлтого сарафана. Она больше не горбилась, не прятала взгляд от прохожих. Она шла легко, ощущая под ногами округлую гладкую гальку, которая приятно шуршала при каждом шаге, смывая пыль прошлого.
Рядом шёл Аркадий. Они не говорили о том, что осталось позади, о судах, о предательстве, о пустых банках и поддельных подписях.
Всё это осталось там, за заснеженным кавказским хребтом, погребённое под тяжестью прожитых обид.
— Знаете, Аркадий Семёнович…, — Нина остановилась у самого края парапета, подставляя лицо солнцу.
— Я ведь тридцать лет думала, что жизнь — это бесконечное обязательство, что я должна быть удобной, тихой, незаметной тенью, что моя задача — подклеивать чужие изломанные судьбы, пока моя собственная разваливается на мелкие части.
— Я была как тот старый утюг, который всё пытался что-то разгладить, пока сам не сгорел.
Аркадий посмотрел на море. Оно сегодня было пронзительно-лазурным, с белыми барашками пены на горизонте, уходящим в бесконечность.
— Мы все так думали, Нина. Нас так учили. Терпеть и ждать.
Но небо не любит тех, кто боится летать.
— Оно открывается только тем, кто находит в себе силы сбросить лишний балласт. Вы совершили самый сложный маневр в жизни. Вышли из пике.
Он достал из кармана два билета в бархатной обложке. Вечером в органном зале концерт виолончельной музыки. Бах.
— Пойдете со мной?
Нина улыбнулась. Это была не та горькая усмешка учительницы, а улыбка женщины, которая наконец-то узнала свою истинную цену и больше не позволит ее сбивать.
— Обязательно пойду.
— Нина Ивановна, Аркадий чуть прищурился от яркого сочинского солнца.
— Вы опять забыли одну маленькую, но очень важную деталь.
— Какую, Аркаша?
Она повернулась к нему, и солнечные блики отразились в её глазах, делая их сияющими.
— Вы так и не сказали мне главного, того, что я жду с самого нашего переезда.
— Сказать, что вы любите море.
Нина на мгновение закрыла глаза. Она вдохнула этот густой, влажный, солёный воздух, в котором не было ни капли меловой пыли школьных кабинетов или удушливого лживого парфюма Тамары.
Она услышала мерный, вечный ритм прибоя. Звук, который был здесь за тысячи лет до неё и останется после.
— Я люблю жизнь, прошептала она, открывая глаза и глядя в бескрайнюю синеву.
— По-настоящему.
— Впервые за 52 года я чувствую её вкус, Аркаша. Я люблю каждую секунду этого заката, который никто больше не сможет у меня украсть.
Они стояли на берегу, и закатное солнце медленно опускалось в воду, окрашивая море в цвета расплавленного золота. Настоящего, живого золота, которое нельзя спрятать в жестянку, украсть у старухи или переплавить в дешёвое колье.
Справедливость восторжествовала не в залах суда и не в банковских выписках, а в этих двух душах, которые, наконец-то, обрели свой настоящий дом.
Над Сочи опускался мягкий вечер, принося с собой долгожданный покой, который заслужили те, кто сумел пройти сквозь шторм предательства и сохранить в себе человека.
Ещё больше новых историй ждут вашего прочтения: