Иногда мне кажется, что тот лес пах иначе. Не так, как сейчас. В нем не было пластиковых бутылок у обочины, не было шума далекой трассы. В августе 1982 года лес пах сыростью, грибницей и какой-то торжественной, звонкой тишиной.
Мне тогда было двадцать пять. Вся жизнь впереди, в кармане — диплом инженера, в сердце — комсомольский задор, а на ногах — тяжелые, но неубиваемые резиновые сапоги «Красный треугольник». Мы с женой, Ленкой, и её родителями приехали на дачу под Волоколамском. Дача — это громко сказано. Щитовой домик на шести сотках, где тесть, Иван Кузьмич, с маниакальным упорством выращивал помидоры, а теща варила варенье, от запаха которого кружилась голова даже у ос.
— Витька, вставай! — голос тестя прозвучал как приказ генерала. — Проспишь всё «белое» счастье. Городские уже в четыре утра с фонарями по лесу шастают.
За окном была сизая муть. Четыре тридцать утра. На столе дымился эмалированный чайник, рядом лежал ломоть черного хлеба с маслом и кусок «Докторской». Этот вкус — хлеб, масло и сладкий чай перед походом в лес — я помню до сих пор. Это вкус предвкушения.
Кузьмич выдал мне плетеную корзину, старый немецкий компас — трофей еще его отца — и складной ножик с костяной ручкой. — Далеко не ходи, — напутствовала теща, повязывая голову платком. — За просеку ни ногой. Там болота начинаются, и вообще… места глухие. Говорят, леший там шалит.
Я только хмыкнул. Какой леший в век космических кораблей и развитого социализма? Я был молодым специалистом, верил в науку, прогресс и карту местности.
Мы разошлись сразу за околицей. Кузьмич пошел в ельник, Ленка осталась на опушке собирать маслята, а меня потянуло вглубь, в березовую рощу, переходящую в смешанный бор.
Лес принял меня радушно. Первые полчаса я только и делал, что приседал. Подосиновики в красных беретах стояли как солдатики, крепкие, чистые, без единой червоточины. Азарт — страшная вещь. Он пьянит сильнее дешевого портвейна. Ты видишь один гриб, срезаешь, поднимаешь глаза — а метрах в десяти еще один, покрупнее. И ты идешь к нему, а за ним — третий.
Так я и шел. От березы к елке, от елки к овражку. Корзина тяжелела, приятно оттягивая руку. Я чувствовал себя добытчиком, настоящим мужчиной. В голове крутились мысли о том, как вечером мы нажарим целую сковородку с картошкой, посыплем укропом…
Очнулся я, когда корзина была полна с верхом. Спина затекла, хотелось курить. Я сел на поваленное дерево, достал пачку «Родопи», чиркнул спичкой. Дым медленно пополз вверх, и только тут я заметил, что лес изменился.
Он стал другим. Не враждебным, нет. Равнодушным. Березы исчезли, вокруг стояли вековые ели, их лапы смыкались высоко над головой, почти не пропуская свет. Солнце, которое еще недавно пробивалось сквозь листву, куда-то пропало. Небо затянуло плотной белесой пеленой.
«Ничего, — подумал я. — Сейчас по компасу».
Я достал трофейный прибор Кузьмича. Стрелка, всегда уверенно указывающая на север, вела себя странно. Она мелко дрожала и медленно ползла по кругу, словно искала что-то и не могла найти.
— Так, спокойно, Виктор, — сказал я себе вслух. Голос прозвучал глухо, словно в вату.
Я решил идти по солнцу, которого не было видно, просто доверившись чутью. Шел минут двадцать. Вроде бы вышел к знакомому оврагу. Спустился, поднялся — и увидел тот же самый окурок «Родопи», который я бросил полчаса назад.
Холодок пробежал по спине. Не тот приятный холодок от утренней свежести, а липкий страх городского жителя, осознавшего свою ничтожность перед природой. Я пошел в другую сторону. Быстрее. Почти бегом. Ветки хлестали по лицу, сапог зацепился за корягу, я упал, рассыпав часть грибов. Чертыхнулся, начал собирать — жалко ведь, белые! Встал, огляделся.
Лес молчал. Птицы не пели. Даже ветра не было. Полная, абсолютная тишина, в которой стук собственного сердца казался ударами молота по пустой бочке. Я начал кружить. Я понимал, что кружу. Это называется «блуд», как говорили деревенские. Лес водит. Ты делаешь шаг прямо, а правая нога шагает чуть шире левой, и ты описываешь дугу.
Прошел час, может, два. Паника подкатывала к горлу тошнотворным комом. Я представлял, как меня будут искать. Милицейский «УАЗик», собаки, плачущая Ленка. Стыд смешивался со страхом. Инженер! Комсомолец! Заблудился в трех соснах!
Я выбился из сил и прислонился к огромному дубу, покрытому мхом. — Ну хватит, — прошептал я. — Хватит шутить. Выпусти.
И тут я услышал хруст. Негромкий, сухой треск ветки. Я резко обернулся. Метрах в двадцати от меня, на пне, сидел дед. Я моргнул. Секунду назад его там не было. Он выглядел странно даже для советской глубинки.
На нем был серый, застиранный до белизны ватник, подпоясанный простой веревкой. На ногах — не сапоги, а какие-то странные опорки, то ли самодельные галоши, то ли лапти, обмотанные тряпками. На голове — кепка-восьмиклинка, настолько старая, что она казалась частью его землистого лица.
Борода у деда была клочковатая, с проседью, похожей на лишайник. Но глаза… Глаза были молодые, яркие, цвета бутылочного стекла.
— Заплутал, милок? — спросил он. Голос был скрипучий, как дерево на ветру. Я обрадовался так, будто увидел родного отца. — Заплутал, дедушка! Представляете, кружу и кружу. Компас сломался. Вы местный? Как на станцию выйти, к дачам?
Дед не спешил отвечать. Он достал из кармана ватника кисет, свернул самокрутку, но прикуривать не стал. Просто покрутил в узловатых пальцах.
— Местный, — усмехнулся он. — Давненько тут… хозяйствую. Грибов-то набрал?
— Набрал, — кивнул я на корзину. — Белые, подосиновики. Хотите, поделюсь?
— Свои есть, — он кивнул куда-то за спину. — Жадный ты, Витя. Меня дернуло. Я не называл ему своего имени.
— Откуда вы…
— На лбу написано, — перебил он, прищурившись. — Азарт глаза застит. Лес уважение любит, а не жадность. Ты шел, под ноги не смотрел, спасибо не говорил. Вот он тебя и поучил малость.
Мне стало не по себе. От деда не пахло табаком или перегаром, как от обычных деревенских мужиков. От него пахло прелой листвой и землей.
— Простите, — вырвалось у меня само собой. Искренне так. — Я не со зла. Задумался просто. Дед посмотрел на меня внимательно, будто взвешивал что-то. Потом кивнул.
— Ладно. Молодой еще. Поймешь.
Он поднялся. Движения его были плавными, бесшумными.
— Вон видишь осину дрожащую? — он указал узловатой палкой, похожей на корень, в сторону густого кустарника. — Иди к ней. За ней ручей будет. Через ручей не переходи, иди вдоль воды по течению. Как увидишь камень большой, мохом поросший, так направо поворачивай. Там просека.
— Спасибо! — я схватил корзину. — Дедушка, а вы как? Может, вас подвезти? У нас «Москвич»… Я обернулся, чтобы жестом пригласить его. Пень был пуст.
Ни звука шагов, ни треска веток. Вокруг только ели и папоротник. Я огляделся, пробежал пару метров — никого. Словно он растворился в воздухе. Только на мху пня лежал маленький, крепкий боровик. Словно подарок. Или знак.
Я не стал искать деда. Ноги сами понесли меня к осине. Там действительно оказался ручей, которого я раньше не видел. Я пошел вдоль воды, слушая, как она журчит, успокаивая нервы. Вскоре показался огромный валун, похожий на спящего медведя. Я свернул направо.
И через пятьдесят метров лес расступился. Я вывалился на просеку, прямо под опоры ЛЭП. Вдали слышался шум электрички — самый прекрасный звук на свете в тот момент. До дачи я добежал за двадцать минут.
— О, явился! — Кузьмич сидел на крыльце и чистил грибы. — Мы уж думали, ты там зимовать остался. Где был-то? Ленка волнуется.
— Заплутал немного, — выдохнул я, ставя корзину. — Компас барахлил.
— Барахлил? — тесть взял компас, встряхнул. Стрелка четко показала на север. — Нормально работает. Ладно, иди умойся, обед стынет.
Вечером, когда мы пили чай с малиновым листом на веранде, я решился спросить.
— Иван Кузьмич, а тут лесники живут? Или сторожа какие?
— Да какие лесники, — махнул он рукой. — Егерь был, Митрич, так он помер лет пять назад. А что?
— Да встретил деда одного. Странный такой. В ватнике, борода седая. Дорогу показал. Сказал, что местный. И имя моё знал.
Теща, Анна Петровна, уронила ложку. Звон серебра о блюдце прозвучал в вечерней тишине как выстрел. Она перекрестилась, глядя в темноту сада.
— В ватнике, говоришь? И глаза зеленые?
— Ну… вроде того.
— Хозяин это, Витя. Леший. Он в наших краях смирный, если не злить. Кого пугает, а кого и выводит. Тебе повезло, значит. Приглянулся ты ему. Или пожалел дурака.
Кузьмич хмыкнул, хотел что-то сказать про суеверия и марксизм-ленинизм, но промолчал. Только посмотрел на темную стену леса за забором с каким-то новым, осторожным выражением.
С тех пор прошло сорок лет. Страны той уже нет, Кузьмича с Петровной давно нет, дача продана. Но я до сих пор хожу за грибами. Только теперь у меня есть правило. Заходя в лес, я всегда останавливаюсь на опушке. Снимаю кепку. Кладу на пенек кусочек хлеба или конфету. И говорю тихо, в полголоса:
— Здравствуй, Хозяин. Прими гостя. Я ненадолго и лишнего не возьму.
И знаете что? Я никогда больше не плутал. Даже когда навигатор в смартфоне терял спутники. А иногда, краем глаза, в переплетении веток мне чудится серый ватник. Но я не боюсь. Я просто киваю и иду своей дорогой.
Спасибо за внимание! Лайк и подписка - лучшая награда для канала.