При гостях Анна Петровна сказала: «Серёжа, ты бы научил жену посуду мыть, а то от неё толку, как от кошки — только кормить». Соседка Валентина Ивановна хихикнула, Сергей уткнулся в телефон, а Катя почувствовала, как ногти впиваются в ладони под столом.
Это было в субботу. В воскресенье свекровь попробовала борщ и отодвинула тарелку: «Серёжа, не ешь, она опять пересолила». Борщ был нормальный — Катя проверяла трижды.
В понедельник — при Катиной маме по видеосвязи: «Ваша дочь, Тамара, совсем не умеет вести хозяйство. Я уж не знаю, чему вы её учили».
Мама потом плакала. Катя — нет. Она давно разучилась.
Три года. Тысяча девяносто пять дней, если считать. Катя считала.
Сейчас она стояла на кухне, сжимая горячую кружку так, что белели пальцы. За стеклом падал первый снег — она его не видела. Всё внимание на звуки из прихожей: шарканье тапочек, недовольное бормотание.
— Опять эта девчонка не помыла за собой тарелку. Сидит себе, как барыня.
Катя поставила кружку. Очень медленно, очень аккуратно — так она делала всё последние три года. Не шуметь. Не злить. Не давать поводов.
— Серёжа, — позвала она мужа в комнате. — Нам нужно поговорить.
— Мам, не начинай, — буркнул он, не отрываясь от монитора. — Дедлайн.
— Я не о работе.
Голос не дрогнул. Странно — она думала, что будет труднее.
Из кухни выглянул свёкор с газетой:
— Катюш, ты чай-то допивай. А мы с Анной Петровной обсуждали — может, пора вам детишек? Три года прошло, а толку никакого.
Кружка выскользнула из рук.
Катя смотрела на осколки, на растекающийся чай, и вдруг поняла: это не кружка разбилась. Это она сама — три года назад. А осколки так и лежат на полу, и никто не замечает, что по ним ходят.
— Вот видишь! — немедленно отозвалась свекровь. — Руки-крюки! Серёжа, иди убери за женой!
Катя опустилась на колени. Фарфор хрустел под пальцами. Сергей нехотя поднялся, подошёл к кухне.
— Не надо, — сказала она. — Я сама.
Что-то в её голосе заставило всех замолчать.
— Я сама уберу, — Катя выпрямилась, осколки всё ещё в руках. — И вообще — я сама буду решать, что мне делать.
— В каком ещё «сама»? — Анна Петровна шагнула вперёд. — Это наш дом! Серёжина квартира! А ты здесь...
— Гостья? — перебила Катя. — Да. Я поняла. Три года понимала.
Она разжала пальцы. Осколки посыпались обратно на пол.
— Катюш, — Сергей попытался обнять её. — Ну что ты...
— Не трогай.
Он отступил. В его глазах мелькнуло что-то — обида? страх? — но Кате было уже всё равно.
— Три года, Серёжа. Три года твоя мать говорит мне, что я плохая хозяйка, плохая жена, плохой человек. И три года ты молчишь.
— Я не молчу, я просто...
— Что ты сказал, когда она при Валентине Ивановне назвала меня кошкой? Что сказал, когда она унизила мою маму?
Сергей открыл рот. Закрыл.
— Вот именно.
Анна Петровна покраснела:
— Я не унижала! Я правду говорила! Тамара вырастила дочь, которая...
— Которая работает наравне с вашим сыном, — голос Кати стал ледяным. — Платит за коммуналку. Покупает продукты. Убирает квартиру. И терпит ваши оскорбления каждый божий день.
— Оскорбления?! — взвилась свекровь. — Да мы тебя приютили! Кормим, поим...
— Я плачу за всё, что ем, Анна Петровна. Могу показать чеки.
Повисла тишина. Владимир Степанович спрятался за газету.
Сергей сделал шаг к матери. Не к Кате — к матери.
— Мам, ну хватит уже. Катя не то имела в виду...
— Нет, — Катя покачала головой. — Я имела в виду именно это. И знаешь что, Серёжа? Я только что поняла главное.
— Что?
— Что ты никогда не выберешь меня.
Она прошла мимо них в спальню. Достала сумку — ту самую, с которой переехала три года назад. Начала складывать вещи.
Сергей появился в дверях:
— Ты что делаешь?
— То, что должна была сделать давно.
— Куда ты собралась?
— К маме.
— Катя, ну не будь ребёнком!
Она обернулась. На глазах блестели слёзы, но руки не дрожали.
— Ребёнком? А кто здесь ребёнок, Серёжа? Я, которая пытаюсь строить семью? Или ты, который в тридцать лет боится сказать маме «нет»?
Из коридора донеслось:
— Вот и славно! Пусть идёт! Авось поймёт, как хорошо ей здесь было!
Катя замерла. Посмотрела на мужа.
— Скажи ей что-нибудь, — попросила тихо. — Хоть раз в жизни.
Сергей стоял, опустив голову. Молчал.
— Всё ясно.
Она закрыла сумку и пошла к выходу. В прихожей Анна Петровна демонстративно отвернулась. Владимир Степанович беспомощно махал руками:
— Катюша, девочка, ну что ты... Мы же не враги...
— Не враги, — согласилась Катя, надевая пальто. — Но и не семья.
Дверь закрылась без хлопка.
На кухне родительской квартиры всё было маленьким и знакомым. Мама подливала чай, не задавая вопросов.
— Мамуль, — сказала Катя на третий день, — а я правильно поступила?
— А ты как думаешь?
— Думаю, если бы осталась — через год меня бы уже не было. Не физически. Просто... я бы исчезла. Растворилась в их правилах.
Мама кивнула.
— Вот и ответ.
На пятый день Сергей начал звонить. Катя не брала трубку.
На седьмой — стоял под окнами. Красное от холода лицо, растерянные глаза. Катя смотрела из-за шторы и чувствовала, как внутри что-то сжимается.
Не вышла.
На десятый день он прислал сообщение: «Я уволился. Нашёл работу в Калуге. Уезжаю через неделю. С тобой или без».
Катя перечитала трижды. Потом позвонила.
— Ты серьёзно?
— Да.
— Зачем?
— Потому что ты была права. Во всём права.
Молчание.
— Я поговорил с мамой, — продолжил он. — По-настоящему поговорил. Впервые в жизни.
— И что сказал?
— Что она три года убивала мою жену. А я смотрел и молчал. Что если она не изменится — у неё не будет ни сына, ни внуков.
— Она что ответила?
Пауза.
— Сначала кричала. Потом плакала. Потом... — он вздохнул. — Потом рассказала кое-что. О своей свекрови. О моей бабушке.
Катя почувствовала, как что-то сдвигается внутри.
— Что рассказала?
— Что бабушка делала с ней то же самое. Двадцать лет. Что мама терпела, потому что «так положено». Что ненавидела каждый день в той квартире. А когда бабушка умерла, мама поклялась, что никогда не станет такой.
— И стала.
— Да. Она даже не заметила, как.
Катя молчала. За окном падал снег.
— Это не оправдание, — сказал Сергей. — Я не оправдываю. Просто... я впервые увидел её не как мать, а как человека. Напуганного человека, который всю жизнь боится потерять контроль.
— И что теперь?
— Теперь я уезжаю. В Калугу. На новую работу. Теряю в зарплате почти треть. Коллеги думают, что я сошёл с ума.
— А родители?
— Отец молчит. Мать... — он помедлил. — Мать сказала, что хочет поговорить с тобой.
Они встретились в парке — на нейтральной территории. Сергей привёз Анну Петровну на машине, сам остался в стороне.
Свекровь выглядела... старой. За две недели она как будто постарела на десять лет. Руки теребили платок.
— Катюша.
— Анна Петровна.
— Можно... можно я скажу?
Катя кивнула.
— Я тебя ненавидела. С первого дня. Потому что ты забрала у меня сына.
Катя хотела возразить, но свекровь подняла руку.
— Подожди. Я знаю, что ты скажешь. Что не забирала. Что просто любила его. Я знаю. Но я чувствовала по-другому. И вместо того чтобы разобраться в себе, я решила разобраться с тобой.
Она помолчала.
— Моя свекровь, Серёжина бабушка, называла меня «нахлебницей». При гостях. При соседях. При Серёже, когда он был маленький. Я плакала каждую ночь первые пять лет. А потом перестала.
— Перестала плакать?
— Перестала чувствовать.
Катя смотрела на эту женщину — и впервые видела не врага. Видела зеркало. Будущее, которое чуть не стало её настоящим.
— Я не хочу ваших извинений, — сказала она тихо.
— Я знаю. Я не заслужила прощения. Но я хочу... хочу попробовать. По-другому.
— Как?
Анна Петровна беспомощно развела руками.
— Не знаю. Я никогда не умела по-другому. Но Серёжа сказал... сказал, что если я не научусь — он уедет и не вернётся. И я поняла, что он не шутит.
— Не шутит, — подтвердила Катя.
— Я не могу потерять сына. Не могу. — Голос свекрови дрогнул. — И если для этого нужно научиться быть другой — я попробую. Не обещаю, что получится. Но попробую.
Катя долго молчала. Снег падал на волосы, на плечи, на вытертый платок свекрови.
— Хорошо, — сказала она наконец. — Попробуем.
Через месяц они снова жили вместе. Не в той квартире — Сергей снял отдельную, маленькую, на окраине. Родители остались в своей.
По воскресеньям приходили в гости.
Первый раз Анна Петровна попробовала Катин суп и сказала: «Пересолила». Осеклась. Положила ложку. «Извини. Привычка».
Катя ждала, что Сергей промолчит. Он не промолчал:
— Мам, мы договаривались.
Анна Петровна кивнула. Взяла ложку снова. Доела.
Второй раз она начала рассказывать про соседку, у которой невестка «хоть готовить умеет». Сергей посмотрел на неё. Просто посмотрел.
— Да, — сказала свекровь. — Опять. Извини.
Третий раз — не было. Не потому что Анна Петровна изменилась. А потому что научилась ловить себя раньше, чем слова вылетали.
Было ли это счастливым концом? Катя не знала. Слишком много сломанного между ними, слишком много сказанного, слишком много лет молчаливого согласия.
Иногда она просыпалась ночью и думала: надолго ли хватит Сергея? Сколько раз он сможет выбирать её, прежде чем устанет?
Иногда она смотрела на свекровь и видела тень прежней враждебности — быструю, мгновенную, тут же подавленную.
Иногда она ловила себя на мысли, что ждёт подвоха. Что это затишье перед бурей. Что всё вернётся.
Но каждое утро Сергей варил ей кофе. Каждый вечер спрашивал, как прошёл день, и слушал ответ. Каждый раз, когда мать начинала привычное, он её останавливал.
И однажды — в воскресенье, за обедом — Анна Петровна вдруг сказала:
— Катюша, а покажи мне рецепт того пирога? С яблоками? Я хочу научиться.
Катя подняла глаза. Свекровь смотрела на неё — и в этом взгляде было что-то новое. Не враждебность. Не притворство. Может быть — надежда.
— Покажу, — сказала Катя.
За окном падал снег — такой же, как в тот день, когда всё началось. Только теперь Катя его видела.
Было ли это достаточно? Она не знала.
Но впервые за три года ей захотелось узнать.