«Только, пожалуйста, не отменяйте в последний момент, как в прошлый раз. Очень неприятно готовиться и ждать».
Алина перечитала сообщение трижды. В прошлый раз она лежала с температурой тридцать девять и семь. Денис звонил матери, объяснял. Мать охала, желала выздоровления. А теперь это — «как в прошлый раз». Будто каприз. Будто выдумка.
Она отложила телефон на кухонный стол. Руки пахли чесноком — готовила ужин. Обычный четверг. Денис в гостиной смотрел что-то про автомобили.
Три года она получала такие сообщения. Три года убеждала себя: показалось, неправильно поняла, свекровь не со зла. Три года улыбалась на семейных обедах, когда Галина Петровна спрашивала, не болеет ли она — «желтоватая какая-то стала». Три года слушала рассуждения о том, как «раньше женщины успевали и работать, и борщ варить, и детей воспитывать — а сейчас всё полуфабрикаты да доставки».
Алина посмотрела на экран телефона. Смайлик с грустными глазами. Фирменный знак Галины Петровны — добавлять его в конце каждого упрёка, чтобы упрёк выглядел заботой.
— Денис, — позвала она. Голос прозвучал ровно. Слишком ровно.
— Угу? — донеслось из гостиной.
— Иди сюда.
Он появился через минуту, с пультом в руке. Не выключил телевизор — просто нажал на паузу. Будто разговор с женой — короткий перерыв в программе.
— Прочитай. — Она протянула телефон.
Денис пробежал глазами, пожал плечами:
— Ну и что? Приглашает на блины.
— А вторая часть?
— Какая вторая часть? — Он перечитал. — А, это. Ну, мама просто...
— Просто — что?
Денис вздохнул. Этот вздох она знала наизусть. Означал: «Опять ты начинаешь».
— Лин, ну чего ты? Поедем, поедим блинов, посидим два часа — и домой.
— Посидим, — повторила Алина. — Поедим. И послушаем, как твоя мама расскажет, что я неправильно держу вилку. Или что моя кофточка слишком открытая. Или что женщины моего поколения разучились быть женщинами.
— Она так не говорит.
— Она так говорила две недели назад. Дословно.
Денис поставил пульт на стол. Это был прогресс — обычно он продолжал держать его в руке, готовый вернуться к телевизору в любую секунду.
— Мама есть мама. Она старой закалки. Ты же знала, на что шла.
Алина почувствовала, как внутри что-то обрывается. Не абстрактное «что-то» — конкретная ниточка терпения, которую она три года старательно подвязывала узелками.
— Я знала, на что шла? Денис, я шла замуж за тебя. Не за право выслушивать, какая я неподходящая невестка.
— Да никто не говорит, что ты...
— Твоя мать. Говорит. Каждый. Раз.
Она достала телефон, открыла переписку. Начала читать вслух:
— Двенадцатое февраля: «Алиночка, Денис что-то грустный в последнее время. Может, дома что-то не так?» Перевожу: ты плохая жена, раз муж несчастен. Девятнадцатое февраля: «Конечно, молодым семьям трудно, но мы в ваши годы как-то справлялись». Перевожу: вы — неудачники. Двадцать третье февраля...
— Хватит.
— Нет, послушай. Двадцать третье: «Не хочу навязываться, просто сердце болит за сына». Перевожу: я не навязываюсь, но ты виновата в том, что мне плохо.
Денис молчал. На его лице появилось выражение, которое Алина видела редко — растерянность. Не наигранная, не защитная. Настоящая.
— Я не замечал, — сказал он наконец.
— Потому что тебе не нужно замечать. Ты — сын. Ты априори хороший. А я — чужая женщина, которая увела тебя из семьи.
— Мама так не думает.
— Правда? — Алина села на стул. Ноги гудели — она простояла у плиты два часа. — Тогда почему каждый раз, когда мы приезжаем, она спрашивает тебя: «Дениска, ты точно счастлив?» При мне. Глядя на меня.
Денис открыл рот — и закрыл. Он вспомнил. Она видела это по глазам.
— Я думал, она просто...
— Беспокоится. Знаю. Ты так говоришь каждый раз. А я каждый раз ухожу оттуда с ощущением, что я — проблема, которую нужно решить.
Денис сел напротив. Пульт остался лежать на столе — забытый.
— Почему ты раньше не говорила?
— Говорила. Ты отвечал: «Не обращай внимания». Или: «Она не со зла». Или: «Просто игнорируй».
Он потёр переносицу.
— И что ты хочешь, чтобы я сделал?
— Хочу, чтобы ты один раз — один! — сказал матери: «Мама, хватит». Не мне — ей.
Долгая пауза. За окном сигналила машина. Сосед сверху включил дрель — ремонт шёл третью неделю.
— Она обидится, — сказал Денис.
— А то, что я обижена три года — это нормально?
— Ты моя жена. Ты должна понимать...
— Что я должна понимать? Что твоя мать важнее?
— Я не это имел в виду.
— А что?
Денис встал, прошёлся по кухне. Алина смотрела на него — худой, сутулый, с залысинами на висках, которых не было три года назад. Она вспомнила, как влюбилась в него: смешной, немного неуклюжий, с дурацкими шутками и добрыми глазами. Куда делся тот человек?
— Я поговорю с ней, — сказал он наконец.
— Не поговоришь.
— Поговорю.
— Денис, ты говоришь это каждый раз. А потом приезжаем к ним — и ты сидишь молча, пока твоя мать объясняет мне, как правильно солить огурцы. И почему мои — «какие-то странные».
— Мои огурцы правда странные, — Денис попытался улыбнуться.
— Это не смешно.
— Я знаю. — Улыбка исчезла. — Лин, я правда не знаю, что делать. Это моя мать. Я не могу просто взять и...
— И что? Защитить жену?
Слово «защитить» повисло между ними. Денис смотрел в пол.
— Она растила меня одна до семи лет, — сказал он тихо. — Отец тогда работал вахтами, месяцами не появлялся. Она впахивала на двух работах, чтобы я мог ходить в нормальную школу. Я не могу ей сказать, что она делает что-то не так.
Алина почувствовала укол чего-то похожего на понимание. Или жалость. Или злость — она не могла разобрать.
— Денис, я не прошу тебя ненавидеть мать. Я прошу установить границы.
— Какие границы? Она моя семья.
— Я тоже твоя семья.
Снова пауза. Дрель за стеной смолкла.
— Давай я напишу ей письмо, — сказала Алина. — Спокойно объясню, что чувствую. Попрошу изменить тон общения.
— Она обидится.
— Может быть. Но хотя бы будет знать правду.
Денис долго смотрел на неё.
— А если станет хуже?
— Хуже, чем сейчас?
Он не ответил.
Письмо она писала два вечера. Удаляла, переписывала, снова удаляла. Денис сидел рядом, иногда заглядывал через плечо.
— Здесь слишком резко, — сказал он, указывая на экран.
— Где?
— «Ваши комментарии о моей внешности неуместны». Может, помягче?
— Денис, если я напишу мягче — она не услышит.
Финальная версия была короткой. Без обвинений, без списка претензий. Просто — «я чувствую», «мне хотелось бы», «давайте попробуем иначе».
Алина нажала «отправить» и почувствовала, как дрожат пальцы.
Два дня — тишина. Галина Петровна не отвечала, не звонила, не писала. Для женщины, которая обычно реагировала на сообщения в течение десяти минут, это было громкое молчание.
На третий день позвонила. Денису.
Алина слышала каждое слово — свекровь говорила так, словно хотела, чтобы слышали.
— Денис, что это за письмо? Я три ночи не спала! Как она могла так написать? Я к ней как к родной, а она — обвинения! Я плохая свекровь, да? Я всё неправильно делаю?
Голос Галины Петровны дрожал. Не от злости — от обиды. Настоящей, непритворной обиды. И Алина вдруг поняла: свекровь действительно не понимала. Для неё все эти замечания были заботой. Советами. Любовью — единственной формой любви, которую она знала.
Денис молчал, слушал. Потом сказал — тихо, но твёрдо:
— Мам, ты читала, что именно Лина написала?
— Читала! Что я её критикую! Что я её не принимаю! Денис, я три года стараюсь, чтобы ей было хорошо в нашей семье!
— Мам, — голос Дениса стал ещё тише, — а ты помнишь, что говорила ей на папином дне рождения? Про то, что женщины должны думать о семье, а не о карьере?
Пауза.
— Я просто...
— И про то, что она бледная? И про диеты?
— Денис, я же хотела помочь...
— Мам, она не просила помощи.
Долгое молчание. Алина затаила дыхание.
— То есть я виновата? — голос Галины Петровны стал совсем тихим.
— Никто не виноват, мам. Просто... может, попробуем по-другому?
Встреча была через неделю. В кафе — нейтральная территория. Галина Петровна сидела за столиком у окна, маленькая, постаревшая за эту неделю на несколько лет. Пальцы мяли салфетку.
— Алиночка, — начала она. — Я много думала. Перечитала свои сообщения. И... — голос дрогнул, — я не знала, что так тебе делаю.
Алина молчала. Не знала, что ответить.
— Понимаешь, — продолжила свекровь, — я всегда думала, что помогаю. Говорю правду, как есть. Моя мать так со мной разговаривала — и я считала это нормальным. Никогда не думала, что можно иначе.
— Галина Петровна...
— Подожди. Дай скажу. — Она подняла глаза — красные, невыспавшиеся. — Денис — всё, что у меня есть. Я его растила одна, пока муж вахтовал. Я боялась, что любая женщина его заберёт. И когда ты появилась... Я, наверное, воевала. Не с тобой — за него.
Алина почувствовала, как сжимается горло.
— Я не хочу забирать вашего сына.
— Я знаю. Теперь знаю. — Галина Петровна слабо улыбнулась. — Три ночи не спала — много времени подумать.
Прошло полгода. Отношения не стали тёплыми — скорее, осторожными. Свекровь всё ещё иногда начинала фразу с «Конечно, ваше поколение...» — и осекалась на полуслове. Алина всё ещё напрягалась перед визитами. Денис всё ещё иногда уходил в телевизор, избегая разговоров.
Но кое-что изменилось.
Когда в последний раз Галина Петровна начала рассказывать о том, как правильно мариновать помидоры, Денис сказал:
— Мам, у Лины свой рецепт. И он тоже вкусный.
Мелочь. Глупость. Ничего особенного.
Но Алина запомнила этот момент. Потому что поняла: он услышал. Не сразу, не полностью — но услышал.
Идеальной семьи не получилось. Получилось что-то другое — хрупкое, несовершенное, требующее постоянных усилий. Не любовь свекрови, о которой пишут в открытках. Вооружённый нейтралитет с редкими вспышками понимания.
Но Алина больше не боялась читать сообщения. И это уже было победой.