Я стоял в Екатерининском зале и думал о том, что золото здесь не блестит, а несёт службу. Как старший по подъезду. Оно не для красоты, а для порядка. Колонны тянулись вверх, как люди, которые всю жизнь держали спину прямо и теперь уже не умеют иначе. Потолок нависал обещанием, данным когда-то давно, возможно, ещё при другой погоде и других намерениях. В зале пахло полиролью, архивной бумагой и чем-то сезонным, почти домашним. Как будто кто-то тайком почистил мандарин и сразу пожалел об этом.
Люди сидели аккуратно, почти одинаково. Костюмы знали свои плечи, галстуки — свои узлы. Здесь не сутулились. Даже те, кому хотелось. Тишина была особенной, обученной. Такой тишине учат годами, как хорошему почерку.
— Опять будут говорить правильно, — сказал мне сосед слева. У него было лицо человека, который всю жизнь сдаёт отчёты вовремя, но всё равно волнуется.
— Правильно — это когда без лишнего, — ответил я.
— Тогда сегодня редкий случай.
Президент вышел спокойно, без суеты, как хозяин квартиры, который просто решил проверить, выключен ли свет. Его речь легла ровно, без крика и без шёпота. Про итоги, которые всегда подводят в декабре, будто итоги любят холод. Про планы, которые принято строить в тепле. Про большую работу и большие свершения. Я поймал себя на том, что слово большие здесь звучит как служебное. Им обозначают всё, что ещё не случилось.
— Впереди много хорошего, — сказал он.
Я вспомнил, сколько раз слышал эту фразу в жизни. Обычно её произносят, когда позади уже всё.
Вручение государственных наград в Кремле в преддверии Нового года всегда проходит в особой атмосфере наступающего праздника, когда принято подводить итоги и строить планы на будущее, верить, что впереди большая работа, большие свершения, много хорошего.
Потом назвали фамилию. Михалков поднялся медленно, с той уверенностью, которая приходит не от силы, а от привычки к взглядам. Он шёл к микрофону, как идут не за наградой, а за подтверждением прожитого. Орден лежал на подушке тяжело, основательно. Такие вещи не любят спешки.
В зале стало тихо. Не официально тихо, а по-человечески. Даже дыхание будто приглушили. Тишина в этот момент была самым дорогим предметом интерьера.
— Когда работаешь ради наград и премий, — сказал он, — их никогда не хватает.
Фраза прошла по залу, как сквозняк. Без скандала, но с холодком. Я заметил, что несколько человек опустили глаза. Это был редкий жест честности.
— Мама учила, — продолжил он, — никогда не судить жизнь по тем, кто живёт лучше. Судить по тем, кто живёт хуже.
Слово мама в этом зале прозвучало почти дерзко. Оно выбивалось из общей лексики, как домашние тапки на ковровой дорожке. Я вспомнил свою кухню. Кривой стол. Облупившийся подоконник. Мама, которая не читала лекций, а просто говорила: живи так, чтобы не стыдно было перед собой. Она не уточняла, что это значит. Наверное, и сама не знала.
— Их больше, — добавил Михалков. — И тогда жизнь будет не про зависть, а про радость.
— Радость — категория дефицитная, — прошептал сосед.
— Зато бесплатная, — ответил я.
Когда работаешь ради наград и премий, их никогда не хватает. Мама учила: никогда не суди о своей жизни по жизни тех, кто живет лучше тебя. Суди о своей жизни по жизни тех, кто живет хуже, их намного больше. И ты избежишь огромного количества проблем. И твоя жизнь будет наполнена не горечью того, что есть у других, а у тебя нет, а счастьем и радостью от того, что и у тебя есть то, что есть. Я знаю, Владимир Владимирович, что и ваша мама, и ваша бабушка учили вас тому же, и я очень рад, что в этом смысле мы с вами - счастливые люди. Спасибо!
Он говорил про отсутствие горечи, про благодарность за то, что есть. Эти слова обычно звучат фальшиво, когда их произносят громко. Но здесь они были сказаны тихо, почти буднично, как совет на лестничной клетке.
Потом он повернулся к президенту и сказал про маму и бабушку. Про общее воспитание. Про счастье быть услышанным в детстве. Между ними на секунду возникло что-то личное, почти неловкое. Как семейная фотография, случайно поставленная на официальный стол.
Аплодисменты были сдержанными. Здесь хлопают аккуратно, будто боятся потревожить даже воздух. В этом зале вообще всё измеряют: время, возраст, заслуги. Даже паузы.
Кто-то за спиной сказал:
— Указ подписали в день рождения.
— Хороший подарок, — ответил другой голос. — Тяжёлый, зато надолго.
Кто-то вспомнил отца. Про орден, про преемственность. Про фамилию, которая давно живёт отдельно от человека.
— Наследственность у нас вообще странная, — сказал я соседу.
— Да, — ответил он. — Иногда передают талант, иногда — обязанность.
Потом пошли другие. Фамилии ложились одна за другой, как страницы календаря. Антонов вышел уверенно, как человек, который давно привык к аплодисментам. Торкунов — с академической сдержанностью. Соловьёв — с выражением лица, будто он уже готов что-то объяснить. Захарова держалась прямо, почти дипломатично. Мацуев выглядел так, словно мысленно уже слышал музыку. Канделаки улыбалась точно по графику.
— Все заслуженные, — сказал кто-то.
— Здесь других не держат, — ответили ему.
В конце президент снова взял слово. Он говорил про творчество. Про искру. Про то, что каждый в этом зале — создатель, независимо от профессии.
— Искра божья есть в каждом, — сказал он.
Я подумал, что искра — вещь капризная. Её легко задуть и трудно разжечь заново. Особенно в помещениях с высокими потолками и строгими правилами.
— Ты веришь в искры? — спросил сосед.
— Я верю в привычку, — сказал я. — Искра без привычки быстро гаснет.
— А привычка без искры?
— Это и есть служба, — ответил я.
Несколько раз выступавшие здесь обращались к Господу, но, когда мы говорим, обращаясь к Господу, мы часто употребляем известное слово "творец". Здесь собрались люди, которые занимаются творчеством: в какой бы отрасли вы ни работали - и в производстве, и в искусстве, и в спорте, - всё равно это творческий подход. Без творческого подхода добиться таких результатов, которых вы добиваетесь, невозможно. То есть вы тоже творцы. Это значит, что и в вас есть искра божья!
Мы вышли в коридор. Там ковры глушили шаги, стены слушали молча. За окнами стояла зима — строгая, без украшений. Она смотрела внутрь, как проверяющий, которому всё равно, кто ты и какие у тебя награды.
Я подумал, что тридцать секунд — это смешно мало. За тридцать секунд нельзя построить жизнь, нельзя исправить ошибки, нельзя стать лучше. Но можно остановиться. А иногда именно этого не хватает. Остановиться и сравнить себя не с теми, кто выше, а с теми, кому тяжелее. И вдруг обнаружить, что жить можно. Не правильно. Просто можно.
И я вдруг понял, что патриотизм — это не слова с трибуны и не ордена на бархате. Это когда не стыдно за собственную жизнь в масштабах страны. Когда смотришь вокруг и не ищешь, у кого больше, а замечаешь, у кого меньше, и не отворачиваешься. Это способность не ныть при первой возможности, а держаться, даже если никто не аплодирует. Страна начинается не с Кремля, а с кухни, где чайник свистит, потому что ему больно от перегрева.
Мы слишком часто путаем любовь к родине с громкостью. Думаем, что если говорить тише, значит сомневаешься. А на самом деле настоящие вещи всегда звучат негромко. Как голос матери. Как совет, который понимаешь лет через двадцать. В этом зале говорили о наградах, а я услышал другое — напоминание, что жизнь измеряется не сравнением, а ответственностью. За себя, за близких, за то место, где живёшь, даже если оно временами раздражает.
И выходя на мороз, я почувствовал странное спокойствие. Не восторг, не гордость, а именно спокойствие. Как будто тебе напомнили, кто ты и зачем. Без лозунгов. Без крика. Просто дали понять: у тебя уже есть достаточно, чтобы быть честным человеком в этой стране. А всё остальное — приложится. Или не приложится. Но это уже не так важно, если внутри порядок.