Я узнал об этом утром, когда чай уже второй раз заваривали в чашке и он окончательно потерял вкус, а новости, наоборот, только набирали крепость. Заголовок висел на экране, как объявление о выселении: сухо, нагло и без объяснений. Нашёлся тот, кто сказал правду. Одно слово. Вместо тысячи. Я перечитал медленно, потом ещё раз, будто надеялся, что между строк появится что-то новое. Но новое не появлялось. Там всё давно было сказано, просто раньше это прикрывали аплодисментами.
Вечером мы сидели на кухне. Кухня у меня маленькая, но для скандалов и исповедей хватает. Я, старый друг Серёга и телевизор, который орёт так, будто боится, что его не услышат. По экрану шёл подкаст. Манучаров — аккуратный, выглаженный, с лицом человека, который умеет задавать вопросы так, чтобы потом не отвечать. Афанасьев — тяжёлый, прямой, с голосом, в котором слышно, сколько раз он уже всё это говорил и сколько раз его не слушали.
– Сейчас такое время, – говорил Манучаров, – когда отношение к государственным наградам стало… сложным.
– Время тут ни при чём, – отрезал Афанасьев. – Человек либо уважает свой труд, либо нет.
Серёга фыркнул.
– Началось, – сказал он. – Сейчас будут резать без наркоза.
Афанасьев смотрел куда-то мимо камеры, будто там сидел настоящий собеседник, а не зрители.
– Мне говорят: это бумажка, это железка. А я что, бумажки и железки всю жизнь играл? Я работал. Я выходил на сцену. Я снимался. И если государство говорит: мы это видим — я принимаю. И горжусь.
– А если государство ошибается? – осторожно спросил Манучаров.
– Тогда я сам разберусь, – ответил Афанасьев. – Но плевать обратно — это уже не про ошибки.
Я поймал себя на том, что сижу, наклонившись вперёд. Как в театре. Хотя давно уже не верю в спектакли.
– Ты смотри, – сказал Серёга, – сейчас фамилию скажут.
И фамилию сказали. Без паузы, без нажима. Просто как констатацию диагноза.
– Хаматова, – произнёс Манучаров. – Она ведь отказалась.
В комнате стало тише. Даже телевизор, кажется, убавил звук.
Афанасьев вздохнул. Так вздыхают люди, которым надоело объяснять очевидное.
– Тогда вопрос простой, – сказал он. – А зачем брала?
Я кивнул, хотя никто этого не видел.
– Если для тебя это ничего не значит, – продолжал он, – зачем ты шла за этим? Зачем принимала? Сразу надо было сказать: мне не нужно. А так… перевёртыш.
– Хорошее слово, – заметил Серёга. – Детское. Как из букваря. А ведь попадает.
Я вспомнил, как всё было. Театры, где билеты доставали через знакомых знакомых. Залы, в которых люди вставали ещё до финального поклона. Фильмы, после которых выходили молча, будто боялись расплескать впечатление. Интервью, где она говорила тихо, уверенно и всегда правильно. Её любили. Не за позицию, не за взгляды. За роли. За глаза. За интонацию.
Государство тоже любило. Орден. Премия. Звание. Всё аккуратно, по протоколу. Народная. Государственная. Слова тяжёлые, но тогда они звучали заслуженно.
– Есть люди, – говорил Афанасьев, – которые сразу говорят: мне не нужны ордена. Я таких понимаю. Уважаю. А когда ты уже взяла, а потом демонстративно возвращаешь… это плевок.
– Прямо так и сказал, – хмыкнул Серёга.
– А как иначе, – ответил я. – Тут либо так, либо никак.
Афанасьев на экране продолжал, и в каждом его слове было что-то старое, почти несовременное. Как порядочность. Как последовательность.
– Это непорядочность, – говорил он. – Ты работала. Тебя любили. Тебя отметили.
Я выключил телевизор. Дальше можно было не слушать. Всё уже прозвучало.
В Латвии, как водится, сначала было хорошо. Так всегда говорят те, кто уехал. Новый воздух. Новые люди. Свобода, которую можно трогать руками. Квартира была куплена заранее. Чемоданы собраны заранее. Слова тоже были готовы заранее.
– Теперь мне ваши награды ничего не значат, – сказала она тогда. – Я такая гордая.
– Поздно, – сказал Серёга, разливая по стаканам. – Гордость с опозданием — это уже не гордость, а поза.
В конце года ей вручили новую премию. Европейскую. С красивым названием и странным залом. Актриса года. Я пытался представить радость, но получалась только усталость. Как будто человек очень хотел доказать, что всё сделал правильно, а доказательство оказалось слишком лёгким.
Потом началось настоящее. Телефоны молчали. Кино не звонило. Голливуд не проявил ни малейшего любопытства. Театр в Риге посмотрел, подумал и через год вежливо попрощался. Антреприза оказалась словом, за которым нет кассы. Репетиции проходили в ангаре на окраине, где сквозняк гуляет свободнее, чем публика.
– Там ты никому не нужен, – сказал мне как-то знакомый актёр, тоже из уехавших. – Ты нужен только пока повторяешь правильные лозунги. А играть там не для кого.
Самым показательным оказался Венецианский фестиваль. Море, солнце, дорожка. Греческая драма про страдания в России и мечту уехать. Роль нашлась. Почти чудо.
Когда-то она фотографировалась с Путиным, получала награды, улыбалась. Теперь эти фото всплыли снова, но уже как улики.
– Она русская, – сказали в Киеве.
– У неё есть фото.
Этого оказалось достаточно.
Её пустили. Формально. Как пускают человека в зал суда, где приговор уже напечатан. Она прошла, улыбнулась, посмотрела в камеры и, наверное, всё поняла. Никаких новых орденов. Никакого признания. Только это. Молчаливо.
– Вот и всё, – сказал Серёга. – Награда нашла героя.
Мы сидели молча. Кухня снова стала маленькой.
– Самое страшное, – сказал он наконец, – даже не то, что она предала.
– А что?
– Что всё это оказалось зря. Ни там, ни здесь.
Я подумал и согласился. Потому что когда отказываешься от прошлого, оно не исчезает. Оно просто перестаёт быть опорой. И тогда остаёшься один. Без страны. Без сцены. Без зрителя. С одной правдой, сказанной чужим голосом. Одним словом вместо тысячи.
И вот тут начинается самое неприятное. Потому что скандал заканчивается не криками и не заголовками, а тишиной. Той самой, в которой раньше звучали аплодисменты. Можно сколько угодно говорить о свободе, выборе, позиции, но есть простая бытовая вещь: если ты ел из этой тарелки, не надо потом швырять её об стену и удивляться, что тебя больше не зовут к столу. Это не про политику. Это про воспитание.
Самое смешное и самое страшное в этой истории то, что никто никого не отменял. Не было тайного приказа, не было чёрных списков с печатями. Всё произошло само собой. Просто выяснилось, что за громкими словами нет профессии, а за гордой позой — пустота. Там, где раньше ждали актрису, теперь ждут только лозунг. А лозунги, как известно, стареют быстрее людей.
И в итоге остаётся одна простая, почти писательская правда: предательство — вещь крайне невыгодная. Родина больше не ждёт, а новая не верит, старые роли висят мёртвым грузом, а награды, от которых ты так эффектно отказался, продолжают жить своей жизнью — без тебя. И в этом нет ни драмы, ни героизма. Есть только скучная, унизительная расплата за желание выглядеть выше собственного прошлого.