Глава 45. Тень минарета
Возвращение в обитель теней
Дорога от Басры до Самарры тянулась бесконечной лентой, сотканной из серой пыли и горьких, как полынь, воспоминаний. Мерный стук копыт отдавался в висках Ариб тяжёлой болью. Каждый толчок паланкина напоминал о том, что она возвращается в золотую клетку, из которой нет выхода.
Самарра — город, рождённый из каприза Халифа и песков пустыни выросла на горизонте подобно миражу. Грандиозный спиральный минарет Малвия вонзался в выцветшее небо, словно костлявый палец, грозящий самому Творцу.
Ариб отодвинула тяжёлую шёлковую занавесь. Воздух здесь был совсем иным: сухим, лишённым живительной морской влаги. Он пах свежей известью, обожжённой глиной и немым отчаянием тысяч рабов, чей пот смешивался с раствором при строительстве этого «Рая на земле».
Неужели это конец? — мелькнула горькая мысль. Или только начало новой пытки?
— Мы почти у цели, госпожа, — Турхан поравнялся с её носилками.
Сотник заметно осунулся. Его лицо, обычно непроницаемое, словно маска из закалённой стали, теперь хранило печать тяжёлых дум. После событий в Басре он перестал быть просто бездушным орудием власти. В его молчании теперь ощущалась свинцовая тяжесть.
— Помните мои слова, — тихо добавил он, не глядя на неё. — Повелитель в ярости. Но его гнев, лишь завеса, за которой он прячет свою израненную душу. Не дразните льва, пока его раны ещё кровоточат.
Ариб лишь горько усмехнулась. Её улыбка была острее дамасского клинка.
— Его раны, Турхан, нанесены его же собственной рукой. Он предал огню Басру в безумной попытке поймать тень своего брата. Что ему нужно от меня теперь? Чтобы я пела о любви, стоя на пепелище наших жизней?
Сотник ничего не ответил. Он лишь резче пришпорил жеребца, отдавая приказ воинам прибавить шаг.
Ваойны в начищенных до блеска доспехах плотно окружили паланкин. Со стороны казалось, что они везут не прославленную певицу, а захваченное в бою знамя вражеского полководца.
Когда тяжёлые кованые ворота дворца аль-Джаусак с лязгом закрылись за ними, Ариб почувствовала, как стены смыкаются, лишая её кислорода. Мраморные плиты, украшенные лазуритом, прохлада бьющих фонтанов и роскошные занавеси. Всё это казалось лишь изысканными декорациями в театре теней.
Масрур шёл рядом. Его рука привычно лежала на рукояти сабли, а взгляд был прикован к Ариб. Когда они остановились в тенистом малом дворике, евнух едва слышно произнёс:
— Госпожа, в этом дворце у каждого камня есть свои уши и своя цена. Но помните: золото не властно над верностью того, кто видел правду своими глазами. Я буду за вашей дверью. Каждое мгновение.
Ариб едва заметно кивнула. Она понимала: её возвращение, не акт покорности. Это начало нового, решающего действия. Теперь она не была просто кайна, рабыней-певицей. Она мать законного наследника, которого им не удалось схватить. Эта тайна согревала её сердце сильнее, чем яростное солнце Ирака.
Соль и железо
Судно «Звезда Омана» уверенно держало курс на юго-восток. Берега Халифата давно растаяли в сизой дымке, и теперь Зейн видел перед собой только бесконечную синеву, сливающуюся на горизонте с небесным сводом.
Жизнь на судне оказалась суровой школой. Здесь не было места грёзам о высоком происхождении или изящным стихам. Капитан Абу Лейс был учителем строгим и требовательным. Его уроки писались не чернилами, а морской солью и кровавыми мозолями.
— Держи шкот, соколёнок! — гремел голос капитана, когда судно ложилось на другой галс. — Море не терпит слабых рук. Упустишь канат, парус вырвет плечо, и ты отправишься на корм акулам раньше, чем увидишь скалы Маската!
Зейн, стиснув зубы до хруста, тянул грубую пеньку. Его ладони, когда-то нежные и гладкие, покрылись жёсткой коркой. Он научился угадывать направление ветра по едва уловимому движению перьев на мачте.
Юноша начал понимать язык волн: то ласково шепчущих у борта, то яростно рычащих, когда они разбивались о нос корабля.
Вечерами, когда команда располагалась на отдых, Зейн уходил на бак. Там он украдкой доставал кожаный футляр. Он редко открывал его, опасаясь, что блеск золотой печатки привлечёт алчные взгляды. Но само присутствие этого символа власти давало ему силы не сломаться.
— О чём грустишь, дитя? — к нему подошёл старый матрос Касим.
Этот перс с мудрыми глазами казался Зейну воплощением самой морской стихии.
— Думаю о том, что море честнее людей, Касим, — тихо отозвался юноша. — Оно не умеет лгать. Ошибся — получишь наказание. Сразу. Здесь нет визирей, нет тайных канцелярий и предательских приказов в спину.
Старик усмехнулся, поглаживая седую, изъеденную солью бороду.
— Ты прав, маленький принц. Море великий уравнитель. Но не забывай: под этой честной гладью скрывается бездна. В жизни всё так же. Твоя мать великая женщина, раз решилась доверить тебя этим непредсказуемым водам. В Омане тебя встретят мои братья. Там ты обретёшь ту силу, которая тебе предназначена. Но никогда не забывай вкус этого ветра. Он пахнет свободой. А её нельзя выменять ни на какие сокровища мира.
Зейн смотрел на заходящее солнце. Оно медленно тонуло в заливе, превращая воду в расплавленное золото. В эти мгновения ему казалось, что в бликах волн он видит лицо матери.
Я вернусь, мама, — шептали его губы. — Я вернусь не ради трона, а ради тебя.
Танцы в паутине Самарры
Визирь Мухаммад ибн аль-Зайят пребывал в ярости. Несмотря на это, его лицо оставалось неподвижной маской смирения. Вести из Басры лишали его сна: Ариб вернули, но мальчишка исчез бесследно. Пепел в мастерской старого Исхака не дал ответов. Только обгоревшие кости старика и груды мусора.
Визирь нервно мерил шагами кабинет, заставленный свитками и образцами драгоценных тканей. Он ценил порядок выше жизни, но сейчас его привычный мир давал трещину.
— Вы позволили ему ускользнуть, — его голос прозвучал как сухой шелест пергамента.
Он обратился к человеку в сером плаще, который прятался в тени массивной колонны.
— У вас были лучшие ищейки. Как мог неопытный ребёнок перехитрить мою гвардию?
— Там был этот евнух, Масрур, — голос тени был надтреснутым и тихим. — Он сражается словно шайтан. А капитан судна... они успели выйти в море до того, как мы перекрыли гавань.
Ибн аль-Зайят замер у окна. Отсюда открывался вид на вечную стройку великого дворца.
— Ребёнок это символ. А символы имеют привычку возвращаться в самый неподходящий момент. Но у нас остаётся мать. Ариб здесь, под замком. Мутасим всё ещё болен страстью к её пению, но его страх за свою власть сейчас сильнее любви.
В дверь робко постучали. Вошёл зодчий Синан. Он выглядел так, словно не смыкал глаз много ночей.
— Господин визирь... — мастер низко склонился. — Работы в секретном переходе завершены. Ниша готова, как вы и требовали. Слышимость в покоях идеальная. Каждое слово, каждый вздох будут как на ладони.
Визирь обернулся, и на его губах промелькнула хищная улыбка.
— Прекрасно, Синан. Ты хорошо потрудился. Скоро в эту нишу сядет человек, чьи уши станут моими ушами. А Шуджа... пусть она и дальше думает, что находится в безопасности. Ты проверил механизм двери?
— Да, господин... — Синан запнулся, вспоминая тайный приказ Шуджи сделать механизм ровно наоборот. — Она открывается только изнутри... Всё исполнено точно по вашему слову.
— Ступай. И помни: одно лишнее слово, и ты станешь частью фундамента этого дворца. В самом буквальном смысле.
Синан вышел, чувствуя, как ледяной пот струится по спине. Он лгал визирю, лгал Шудже, оказавшись между двумя тяжёлыми жерновами. Но в его измученном мозгу уже зрел план: если ему суждено погибнуть, он сделает так, чтобы этот дворец превратился в ловушку для всех его обитателей.
Молчаливая угроза Багдада
Буран бинт аль-Хасан, вдова Халифа Мамуна, принимала донесения своих торговых агентов. Новости были тревожными, но именно к этому она и вела свою тонкую игру.
— Госпожа, поставки масла и зерна в Самарру сократились больше чем вдвое, — докладывал управляющий, не смея поднять глаз. — Тюркские наёмники уже начинают открыто роптать. Вчера на рынке вспыхнула стычка: войны Мутасима пытались забрать товар силой, но горожане ответили камнями и палками.
Буран медленно перебирала жемчужные нити на шее. Каждая жемчужина напоминала ей о временах былого величия, когда мир лежал у её ног.
— Пусть ропщут, — спокойно отозвалась она. — Голодный воин плохой защитник. Мутасим возомнил, что стены Самарры укроют его от народного гнева. Он забыл, что камни едят золото, а золото течет через мои пальцы.
Она поднялась и подошла к огромной карте Халифата, выложенной искусной мозаикой на стене.
— Отправьте верного гонца к Арифе, главной кайна Багдада. Пусть по всем кофейням и рынкам разнесётся слух: Ариб аль-Мамунийя томится в застенках Самарры, а её сына пытались лишить жизни по наущению визиря. Народ обожает Ариб. Её песни поют в каждом доме. Пусть её музыка станет гимном их недовольства.
— Но это может стоить ей головы, госпожа, — осмелился заметить управляющий.
Буран обернулась, и в её глазах вспыхнул огонь, не угасавший десятилетиями.
— Её жизнь и так висит на тонком волоске. Но если Халиф осмелится пролить её кровь, Самарра вспыхнет так, что зарево будет видно здесь, в Багдаде. Я не позволю им стереть последнюю живую память о моём муже. Ариб должна чувствовать: она не одна в этом логове.
Буран ощущала, как невидимые нити её власти стягиваются в тугой узел. Она вела долгую игру, и теперь пришло время сделать первый, сокрушительный ход.
Первый аккорд пленницы
Ариб привели в её прежние покои. Здесь всё осталось нетронутым, но теперь обстановка казалась ей чужой и враждебной. Те же ковры, те же бронзовые светильники, но теперь они выглядели как атрибуты тюремной камеры.
Вечером за тяжёлой дверью раздались гулкие шаги. Служанки засуетились, поспешно зажигая дополнительные светильники. Вошёл Мутасим.
Халиф выглядел измождённым. Его лицо, обычно волевое и загорелое, приобрело сероватый оттенок. Он не смотрел на Ариб. Его блуждающий взгляд остановился на уде, лежавшем на шёлковых подушках.
— Ты вернулась, — произнёс он глухим, надтреснутым голосом. — Басра объята пламенем, Ариб. Ты принесла с собой пожар.
— Не я принесла его, Повелитель, — Ариб поднялась и склонилась в глубоком поклоне, но её голос прозвучал удивительно твёрдо. — Его принесли те, кто боится маленького мальчика больше, чем вражеских легионов на границах. Вы обещали мне защиту, Мутасим. А вместо этого прислали убийц.
Халиф резко обернулся. В его глазах вспыхнула ярость, в которой сквозила нескрываемая боль.
— Я Халиф! Мой долг, хранить трон! Если твой сын стал угрозой порядку в державе, я был обязан...
— Он не угроза трону! Он ваша кровь! — перебила его Ариб.
Турхан, стоявший у дверей, невольно вздрогнул от такой дерзости.
— Но теперь его нет. Вы получили то, чего желали? Ваша совесть спокойна теперь, когда в Басре остался лишь пепел?
Мутасим подошел к ней вплотную. Она кожей чувствовала жар его гнева и тяжёлый аромат его благовоний.
— Он жив. Я чувствую это. Турхан не нашёл тела среди руин. Скажи мне, где он, Ариб. Признайся, и я клянусь, я признаю его своим наследником наравне с остальными сыновьями. Я дам ему всё, чего он пожелает.
Ариб посмотрела ему прямо в глаза, не отводя взгляда.
— Он в руках Аллаха, Мутасим. Там, куда не дотянутся руки ваших визирей. И если вы желаете слушать мою песню сегодня, это будет песнь о потерянном рае, который вы сами разрушили своими подозрениями.
Мутасим долго смотрел на неё, желваки на его лице напряглись. Наконец он коротко махнул рукой.
— Пой. Но помни: стены этого дворца очень толстые. И если в твоих словах окажется больше яда, чем любви, ты больше никогда не покинешь эту комнату.
Он опустился на подушки и закрыл глаза. Ариб медленно взяла в руки инструмент. Её пальцы коснулись струн, и первый аккорд резкий, пронзительный и бесконечно печальный разорвал тишину Самарры. Это была музыка открытого вызова.
Она знала: там, за стеной, в тайной нише уже затаился шпион визиря. Но ей было всё равно. Она пела не для Халифа и не для его соглядатаев. Она пела для мальчика, который сейчас сражался с волнами залива. Она пела для Буран, готовящей возмездие.
Её голос летел над притихшим дворцом, и в этом пении Мутасиму чудился не только плач, но и далёкий, грозный гул приближающейся бури, способной снести сами основы его власти.
😊Спасибо вам за интерес к нашей истории.
Отдельная благодарность за ценные комментарии и поддержку — они вдохновляют двигаться дальше.