Глава 46. Горький хлеб изгнания
Багдадская петля
В Багдаде весна обычно благоухала цветущими апельсинами и влажной глиной Тигра. Но в этот раз воздух казался густым и наэлектризованным, словно перед великой бурей, способной снести минареты.
Буран бинт аль-Хасан неподвижно сидела в «Зале Жемчужного Дождя». Сквозь резные решётки (машрабии) просеивался солнечный свет, рассыпаясь по мозаичному полу тысячами золотых брызг.
На низком столике перед ней покоились не изящные свитки со стихами и не лютня, а сухие отчёты о движении караванов и долговые расписки.
Буран уже перешагнула пятидесятилетний рубеж, но сохранила ту царственную стать, что когда-то пленила Халифа Мамуна. Её руки, украшенные перстнями с тяжёлыми, как капли застывшей желчи, изумрудами, лежали на свитках.
В этом спокойствии читалась не покорность, а мощь львицы, затаившейся перед прыжком.
— Ты утверждаешь, что цены на зерно в Самарре подскочили втрое? Голос Буран звучал мягко, но старый Джафар, управляющий её огромными поместьями, невольно втянул голову в плечи.
— Вчетверо, госпожа, — Джафар нервно поправил пояс. — Наши люди выкупили все запасы в округе Тикрита. Баржи с маслом из Мосула по нашему наущению «случайно» сели на мели. Город-призрак, который строит Мутасим, хочет есть. А кормить его нечем.
Буран медленно поднесла к губам чашу с ледяным шербетом, приправленным розовой водой.
— Мутасим возводит стены из мрамора, — она поставила чашу, и та тихо звякнула о мрамор. — Но он забыл, что его воины сделаны из плоти, а не из камня. Тюркская гвардия привыкла к жирному мясу и щедрому жалованью. Когда этим наёмникам придётся жевать кожаные ремни своих сбруй, они непременно спросят: «Зачем мы здесь?».
— Но визирь ибн аль-Зайят не сидит сложа руки, — подал голос Джафар. — Пытается наладить поставки через пустыню, из самой Сирии.
Буран усмехнулась. В уголках её глаз пролегли тонкие морщинки, следы прожитых лет и выстраданной мудрости.
— Через пустыню? Пусть пробует. Жгучий песок не наполнит тысячи голодных желудков. К тому же, я позаботилась, чтобы вожди бедуинов вдоль дорог получили достойные «подарки». Они теперь знают: один разграбленный караван визиря принесёт им больше золота, чем год преданной службы.
Она поднялась и подошла к окну, вглядываясь в пёструю суету Багдада. Где-то там, далеко в Самарре, её союзница вела свою игру.
— Ариб сейчас в самом сердце этой ядовитой паутины. Она поёт Мутасиму песни, которые выжигают ему рассудок. А я здесь, в Багдаде, перекрою ему кислород. Самарра станет роскошной гробницей. Я сделаю всё, чтобы у её обитателей не осталось сил даже на то, чтобы вытащить саблю из ножен.
— Джафар, передай весть Арифе. Пусть кайины Багдада поют на рынках новую балладу. О том, как Халиф променял любовь старой столицы на пыль и голод своего нового города. Пусть каждое слово ранит сильнее кинжала.
Буран знала: великие державы рушатся не под ударами чужих армий, а от пустоты в чреве своих защитников. Она начала свою войну. Безмолвную, невидимую, но абсолютно беспощадную.
Бездна под килем
«Звезда Омана» уже неделю резала волны открытого залива. Берега давно скрылись из виду, уступив место бесконечной свинцово-синей глади. По ночам вода вокруг судна фосфоресцировала, казалось, под палубой кружат тысячи призрачных душ.
Зейн разительно изменился. От того хрупкого мальчика, что рыдал в Басре на пепелище мастерской, не осталось и следа. Кожа его обгорела, а затем потемнела и стала грубой от морской соли. Руки покрылись жёсткими мозолями от канатов, а взгляд обрёл тяжесть, свойственную зрелым мужчинам.
— Гляди в оба, соколёнок! Абу Лейс стоял на корме, его мощная фигура казалась неотъемлемой частью корабля. — Видишь ту полосу тумана на горизонте? Там начинаются воды Омана. Но там же рыщут и те, кто жаждет поживиться нашим добром.
— Вы о пиратах, капитан? — Зейн подошёл к нему, привычно ловя равновесие на качающейся палубе.
— Пираты — это лишь мелкая неприятность, — хмуро отозвался Абу Лейс. — Куда опаснее «охотники за головами». Визирь разослал гонцов во все порты. За голову юноши с печаткой Халифа обещано столько золотых динаров, что на них можно выкупить половину Маската.
Зейн невольно прижал ладонь к груди. Там, под рубахой, в кожаном футляре скрывалась печатка Мамуна. Камень казался горячим, он словно пульсировал в такт его собственному сердцу.
— Я не отдам её. Исхак говорил, что в этом перстне, голос самой правды.
Абу Лейс посмотрел на него с горькой усмешкой.
— Правда, чертовски тяжёлый балласт, парень. Порой, чтобы спасти судно от крушения, приходится выбрасывать за борт самое ценное. Но ты... ты иного кроя. В тебе чувствуется порода Харуна аль-Рашида. А такие, как он, никогда не склоняли головы перед бурей.
Вдруг с мачты донёсся надрывный крик дозорного:
— Парус! Слева по борту! Быстрая шумария! Идёт под чёрным флагом, но маневрирует, как боевое судно!
Абу Лейс мгновенно преобразился. Его голос, подобно раскату грома, перекрыл рокот волн:
— Все по местам! Поднять марсели! Заряжайте метательные машины! Если это псы ибн аль-Зайята, живыми они нас не возьмут!
Зейн почувствовал, как внутри всё сжалось от липкого страха, но через мгновение это чувство сменилось ледяным спокойствием. Он не бросился в трюм.
Крепко сжав топорик для рубки канатов, юноша встал у самого борта. Море научило его главному уроку: страх — это лишь туман, через который нужно просто пройти, не закрывая глаз.
Судно преследователей стремительно приближалось. Оно было длинным и хищным. Ряды вёсел синхронно вгрызались в воду, напоминая лапы гигантского насекомого. На носу хищно блеснула медь — установка для греческого огня.
— Они хотят нас испепелить! — вскрикнул старый моряк Касим.
— Не сегодня! — Абу Лейс резко рванул румпель на себя. — Зейн, хватайся за мачту! Идём наперерез волне!
Корабль накренился так сильно, что ледяная вода захлестнула палубу. Зейн вцепился в снасти, чувствуя, как брызги обжигают лицо. В эту секунду он осознал: его жизнь больше не принадлежит только ему. Она вверена этой буре, этой печати и той женщине, что ждёт его возвращения в далёкой Самарре.
Шёпот за стеной
В Самарре ночь не дарила желанной прохлады. Стены дворца аль-Джаусак, впитавшие за день яростное солнце, отдавали жар обратно, превращая воздух в густое, липкое марево.
Ариб сидела в своих покоях, задумчиво перебирая струны уда. Она извлекала тихую, рваную мелодию, музыку нарастающей тревоги. Масрур замер у самого входа, его массивная фигура почти растворилась в тенях. Его присутствие было единственным, что давало ей хрупкое ощущение защиты.
— Они ловят каждый твой вздох, госпожа, — едва слышно прошептал он.
— Визирь спрятал соглядатая в потайной нише прямо за стеной. Он уверен, что ты об этом не догадываешься.
Ариб лишь едва заметно склонила голову, не прерывая игры.
— Пусть слушает. Пусть слышит, как ровно бьётся моё сердце. Визирь ищет во мне страх, Масрур, но найдёт лишь эхо своего собственного краха. Что слышно о Турхане?
— Сотник в полном смятении, — отозвался евнух. — Он не может забыть пожар Басры и твоё самообладание. В его душе сейчас идёт битва между присягой и совестью. Это опасный союзник, но крайне ценный враг. Сегодня он получил личный приказ Халифа, удвоить стражу у твоих дверей. Мутасим боится, что ты растаешь в воздухе, словно дым от благовоний.
В этот миг за дверью раздался приглушённый шум. Ариб оборвала ноту. В комнату скользнула служанка, её лицо в свете масляной лампы казалось мертвенно-бледным.
— Госпожа... к вам гостья. Говорит, что прислана госпожой Шуджой.
Ариб почувствовала, как внутри всё похолодело. Шуджа, мать наследника, женщина с сердцем из холодного гранита. Если она решила отправить посланника в такой час, значит, интрига перешла в кровавую фазу.
В покои вошла женщина в богатом, но сдержанном платье. Это была Халима, кормилица сына Шуджи, вхожая в самые тёмные уголки гарема.
— Приветствую тебя, о жемчужина Багдада, — Халима склонилась в поклоне, но её глаза оставались холодными и колючими. — Моя госпожа просит принять этот скромный дар в знак восхищения твоим талантом.
Она протянула небольшую шкатулку из тёмного сандала. Ариб открыла крышку. На бархатной подушечке лежало ожерелье из чёрного жемчуга, пугающе похожее на то, что погибло в огне Басры.
— Твоя госпожа необычайно внимательна, — тихо произнесла Ариб, чувствуя, как к горлу подступает комок. Однако чёрный жемчуг извечный спутник вдов и горьких потерь. Скажи ей: я ценю её «заботу», но мои утраты невозможно восполнить украшениями.
Халима сделала шаг вперёд и прошептала так тихо, что даже чуткий слух Масрура едва уловил слова:
— Госпожа Шуджа знает о потайном лазе визиря. Она говорит: «Когда охотник готовит капкан, он сам рискует в него угодить». Завтра, когда Халиф будет слушать твою песню, сделай так, чтобы ибн аль-Зайят оказался как можно ближе к стене за твоим креслом. Просто пой громче... Остальное завершит камень.
Когда гостья исчезла в коридорах, Ариб взглянула на Масрура.
— Они начали грызть друг другу глотки, — произнесла она.
— Визирь и Шуджа. Оба хотят использовать меня как клинок, чтобы прикончить соперника.
— И как ты поступишь? — глухо спросил евнух.
— Я буду петь, — Ариб снова коснулась струн, на этот раз мелодия зазвучала увереннее. — Но я спою так, что эта стена станет для них зеркалом. Самарра захлёбывается в собственной лжи. И скоро этот город-мираж начнёт рушиться под тяжестью их собственных злодеяний.
Каменный капкан
Зодчий Синан находился на грани помешательства. Днём он под палящим солнцем надзирал за возведением великой мечети, а ночами, под бдительным оком людей визиря, доделывал работу в тайном переходе. Руки его были изъедены известью, а глаза воспалены от вечного недосыпа и пыли.
Он замер в узком, пахнущем сыростью и плесенью лазе за стеной покоев Ариб. Механизм, который он здесь смонтировал, был верхом коварства. С одной стороны, тончайшая бронзовая пластина, передающая малейший шёпот из комнаты. С другой, массивный каменный блок, который по тайному приказу Шуджи должен был запечатать выход из ниши раз и навсегда.
— Ты закончил, строитель? — над ним вырос личный телохранитель визиря.
— Почти... Нужно ещё подтянуть стопорную жилу, — пробормотал Синан, не поднимая головы.
В его измученном мозгу созрел дерзкий план. Он был мастером, а истинный мастер всегда оставляет для себя лазейку. Синан изменил конструкцию: теперь, если блок сорвётся с упоров, он не просто закроет выход, но и вызовет обрушение части свода в переходе, ведущем к личным покоям Халифа.
Это был путь обречённого, но Синан понимал — живым его из этих стен всё равно не выпустят.
— Визирь явится сюда завтра, — бросил охранник. — Он желает лично слышать, о чём Ариб шепчется со своим верным евнухом. Смотри, чтобы всё сработало идеально, иначе твоя голова будет украшать ворота Багдада.
Синан лишь молча кивнул. Когда страж скрылся в темноте, архитектор достал из складок одежды маленькую фляжку с маслом и бережно смазал одну из петель. Теперь механизм сработает без единого звука.
«Вы жаждете тишины? — думал он, глядя на холодный серый камень. — Я подарю вам тишину. Такую вечную и глубокую, какую может дать только Самарра своим рабам».
Он вспомнил свою семью в далёком, цветущем Самарканде. Сердце сжалось от боли — он знал, что больше никогда их не обнимет. Но его месть будет вмурована в самый фундамент этого проклятого города. Он перестал быть просто строителем. Теперь он был судьёй.
Гнев голодного льва
Халиф Мутасим стремительно шёл по строящемуся дворцу. Его тяжёлые шаги гулко отдавались в пустых, ещё не обжитых залах. Следом, семеня и едва поспевая, бежал визирь ибн аль-Зайят, стараясь не наступать на подол своих роскошных шёлковых одежд.
— Почему я слышу ропот в конюшнях, Мухаммад? — голос Халифа больше походил на утробное рычание раненого зверя. — Мои тюрки жалуются, что кони не видят овса, а сами воины едят черствые лепёшки!
— О, Повелитель Правоверных... — визирь склонился так низко, что его нос едва не коснулся пыльного пола. — Это лишь временные невзгоды. Весенние паводки размыли пути... Багдад намеренно задерживает баржи с провиантом...
Мутасим резко обернулся и, схватив визиря за грудки, встряхнул его, как тряпичную куклу. Глаза Халифа налились кровью.
— Багдад задерживает? Или твоя ненасытная жадность перекрыла им горло? Ты клялся мне построить город, который затмит Рим и Константинополь! Но пока я вижу только облака пыли и слышу бесконечные жалобы. Если завтра мои гвардейцы не получат двойной паёк, я велю зарезать твоих собственных породистых коней и скормить их моим людям. А потом... потом я займусь лично тобой.
Ибн аль-Зайят задрожал всем телом. Он кожей почувствовал, что Буран начала свою партию, и её удары были на редкость точны.
— Я всё исправлю, Повелитель! Клянусь жизнью своих детей! Завтра прибудет караван из Куфы...
— Вон! — Мутасим с омерзением оттолкнул его. — И позови ко мне Ариб. Только её голос способен унять ту бурю, что клокочет у меня в груди.
Визирь попятился, отвешивая поклоны на каждом шагу. В его голове лихорадочно роились мысли. Ему нужно было немедленно найти мальчишку. Зейн был его последним козырем, его единственным шансом на спасение. Если он приведёт Халифу сына, тот простит ему и пустую казну, и голод в армии.
— Где этот проклятый корабль? — прошипел он, скрывшись в тени галереи. — Где «Звезда Омана»?
Он ещё не догадывался, что в эти минуты Зейн, стискивая в руке топорик, готовился к своему первому бою. Он не знал, что Буран уже купила верность начальника порта. И что стены его собственного великолепного дворца уже начали превращаться в его могилу.
Самарра замерла на пороге великого хаоса. Голод, страх и древние обиды сплелись в один тугой узел, который невозможно было развязать — только разрубить. И рука, которая сделает это, уже заносила меч.
Продолжение завтра в 6:00
😊Спасибо вам за интерес к нашей истории.
Отдельная благодарность за ценные комментарии и поддержку — они вдохновляют двигаться дальше.