Запах подгоревшей каши разбудил Надежду раньше будильника. Она вскочила с кровати, накинула халат и бросилась на кухню. Там 8-летняя Катя уже пыталась справиться с последствиями своей самостоятельности.
— Мама, я хотела тебе завтрак сделать, — виновато сказала девочка, глядя на дымящуюся кастрюлю. — Ты вчера так поздно легла.
Надежда обняла дочь и отодвинула кастрюлю с плиты. Сердце сжималось от нежности и одновременно от острой тревоги, которая не отпускала её уже третий день. Григорий не ночевал дома. Три ночи подряд. Она набирала его номер снова и снова, но телефон был выключен. Писала сообщения — они оставались непрочитанными.
Звонила на работу, там говорили, что он в командировке. Но когда она попросила соединить с отделом кадров, выяснилось странное: никаких командировок на эту неделю за Григорием не числилось.
— Мам, а папа когда приедет? — спросила Катя, вопросом, которого Надежда боялась услышать.
— Скоро, солнышко. Папа работает.
Ложь далась легко — за последние дни она научилась врать с улыбкой. Перед свекровью, которая звонила каждый вечер. Перед соседкой, интересовавшейся, почему машина Григория не стоит во дворе. Перед собственным отражением в зеркале.
После того как Катя ушла в школу, Надежда села за кухонный стол и уставилась на телефон. Экран оставался тёмным и безжизненным, как её надежда на простое объяснение. Они прожили вместе двенадцать лет. Познакомились на свадьбе общих друзей: он пригласил её танцевать, и она сразу почувствовала, что этот высокий мужчина с серьёзными глазами станет её судьбой.
Григорий был немногословным, порой замкнутым, но надёжным. По крайней мере, ей всегда так казалось. Первые годы брака пролетели в счастливом тумане: ремонт первой квартиры, рождение Кати, переезд в новый дом. Они ссорились, мирились, строили планы. Обычная семья. Обычная жизнь.
Когда всё изменилось? Надежда пыталась вспомнить момент, когда Григорий начал отдаляться. Может, полгода назад, когда он стал задерживаться на работе. Или раньше, когда перестал рассказывать о своих делах. Она списывала это на усталость, на проблемы на производстве, на возраст — сорок два года, кризис среднего возраста, всё такое.
Но три дня молчания — это уже не усталость. К обеду она обзвонила всех, до кого могла дотянуться. Брат Григория Павел, живший в соседнем районе, ничего не знал. Бывший одноклассник Виктор, с которым Григорий иногда встречался за кружкой пива, не видел его уже месяц.
Мать Григория, Зинаида Петровна, от которой Надежда скрывала правду, сама позвонила и спросила странным голосом:
— Надюша, а Гриша точно в командировке?
— Да, мама. А почему вы спрашиваете?
Свекровь помолчала.
— Да так. Сон плохой видела.
— Не бери в голову.
После этого разговора Надежда почувствовала себя ещё хуже. Зинаида Петровна обладала каким-то звериным чутьём на неприятности. Она первая почувствовала, что у Павла проблемы с алкоголем, задолго до того, как это стало очевидным для всех. Она предсказала развод соседей за год до того, как те сами об этом узнали.
Вечером Надежда забрала Катю из школы, приготовила ужин, проверила уроки. Всё механически, на автопилоте. Руки делали привычные вещи, а мозг прокручивал самые страшные варианты.
Авария? Но тогда бы позвонили из больницы или полиции.
Другая женщина? Возможно, но Григорий никогда не давал повода для ревности. Он был домоседом, не любил шумных компаний, предпочитал проводить выходные с семьёй.
Что тогда?
На четвёртый день, когда Надежда уже собиралась идти в полицию с заявлением о пропаже, дверь открылась. Григорий стоял на пороге — трезвый и спокойный. Словно вышел за хлебом и немного задержался. В руках он держал пакет из продуктового магазина.
— Привет, — сказал он обыденно, снимая куртку. — Катя дома?
Надежда смотрела на него и не узнавала. Тот же человек и совершенно другой. Что-то изменилось в его лице, в глазах, в том, как он держался. Будто за эти три дня он постарел на несколько лет.
— Где ты был? — её голос сорвался на крик. — Три дня! Три дня я не знала, жив ты или мёртв!
Телефон выключен. На работе говорят — командировка, а в отделе кадров ничего не знают.
Григорий посмотрел на неё с искренним удивлением.
— Ты что, забыла? В командировке я был. В северном филиале проверяли оборудование. Я же говорил тебе на прошлой неделе.
— Не говорил. И командировок никаких не было, я проверяла.
— Значит, плохо проверяла, — он пожал плечами и прошёл на кухню.
— Есть хочу страшно. Кормили там отвратительно, — сказал он.
Надежда стояла в прихожей, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Он врал. Смотрел ей в глаза и врал — спокойно и уверенно, как будто это было самое естественное дело на свете.
Она знала этого человека двенадцать лет. Он не умел врать. Когда пытался соврать про сюрприз на день рождения, краснел и отводил взгляд. Когда скрывал, что потратил деньги на новую удочку, запинался на каждом слове. А сейчас — ни тени смущения. Ни единой фальшивой ноты.
Что случилось за эти три дня?
Ночью, когда Григорий уснул, Надежда долго лежала без сна, вслушиваясь в его дыхание. Ровное, спокойное дыхание человека с чистой совестью. Или человека, который научился жить с грузом на душе.
Утром, пока муж был в душе, она взяла его куртку постирать, как делала это сотни раз. Руки машинально проверили карманы. В правом — мелочь и старый чек. В левом — дырка, через которую всё проваливалось в подкладку.
Надежда сунула руку глубже, пытаясь достать то, что туда попало. Пальцы нащупали бумагу. Она вытащила сложенный вчетверо листок и развернула его.
Это был рисунок. Детский рисунок цветными карандашами: дом с трубой, дерево, солнце и три фигурки — две большие и одна маленькая. Под рисунком кривыми буквами было написано:
«Папа, приезжай ещё».
Надежда перечитала надпись несколько раз, не веря своим глазам. Рисунок был свежим, бумага ещё пахла карандашами.
У Григория был ребёнок. Другой ребёнок. Не Катя. И он ездил к нему на дня.
Надежда услышала, как в ванной выключилась вода, и быстро сунула рисунок обратно в подкладку. Руки тряслись. Всё, что она знала о своей жизни, оказалось ложью.
Следующие дни превратились для Надежды в пытку от притворства.
Она готовила завтраки, провожала Катю в школу, улыбалась мужу, спрашивала о работе. И всё это время внутри неё разрасталась чёрная дыра, поглощавшая всю любовь и доверие.
Рисунок она не тронула.
Оставила в подкладке куртки, как будто его там и не было. Но каждый раз, проходя мимо вешалки в прихожей, чувствовала его присутствие — словно тот детский рисунок излучал какую-то тёмную энергию, отравлявшую воздух в доме.
«Папа, приезжай ещё».
Сколько лет этому ребёнку? Судя по корявым буквам и наивному рисунку, примерно как Кате. Может, чуть младше. Значит, всё это время. Все эти годы, пока они строили семью, растили дочь, планировали будущее, у Григория была другая жизнь.
Надежда не могла заставить себя спросить напрямую. Каждый раз, когда слова были готовы сорваться с языка, что-то останавливало её.
Страх? Да, отчасти.
Страх услышать правду, которая разрушит всё окончательно. Но было и другое — какая-то болезненная потребность узнать больше, прежде чем открыть карты. Понять масштаб предательства.
Она начала наблюдать за мужем.
Незаметно, как шпион в собственном доме. Замечала, когда он отходил с телефоном в другую комнату. Фиксировала каждую его отлучку, каждое опоздание. Проверяла карманы, когда он спал.
Григорий вёл себя как обычно. Спокойный, немногословный, погружённый в свои мысли. Играл с Катей в настольные игры по вечерам. Чинил протекающий кран в ванной. Смотрел новости, засыпая в кресле. Обычный муж, обычный отец. И это было страшнее всего — его абсолютная нормальность.
На пятый день после его возвращения Надежда решилась позвонить золовке. Людмила была младшей сестрой Григория, и они с Надеждой всегда ладили — насколько вообще могут ладить две женщины, связанные одной семьёй.
— Люда, я хотела спросить… — Надежда замялась, подбирая слова. — Ты давно с Гришей разговаривала?
— Позавчера звонил, поздравлял с именинами. А что случилось?
— Ничего. Просто… Он не рассказывал тебе что-нибудь?
— Ну, о работе, о планах каких-то.
Людмила помолчала. Надежда почти физически ощутила её насторожённость.
— Надя, что происходит? У вас проблемы?
— Нет-нет. Всё хорошо. Просто спросила.
— Ты же знаешь Гришу, — Людмила вздохнула. — Из него слова не вытянешь. Он и в детстве таким был — молчун. Помню, мама его всё спрашивала, как дела в школе, а он только плечами пожимал. Мы уже потом узнавали, что его там чуть ли не травили, а он молчал, терпел.
Это было правдой. Григорий никогда не жаловался, не делился переживаниями. Надежда привыкла к этому, принимала как особенность характера. Но сейчас его молчаливость обрела новый, зловещий смысл.
— Люда, а ты никогда не замечала за ним… странностей? — Надежда сама не знала, зачем спрашивает это. — Ну, секретов каких-то?
Пауза длилась слишком долго.
— Надя, если тебе есть что сказать, говори прямо. Я не умею играть в угадайку.
— Забудь. Показалось.
Она положила трубку и поняла, что Людмила теперь точно будет копать. Сестра обладала бульдожьей хваткой: вцепится — и не отпустит, пока не докопается до сути. Может, это и к лучшему.
Вечером того же дня позвонила свекровь.
— Надюша, я тут подумала. Может, приеду к вам на выходные? Давно внучку не видела.
Надежда почувствовала, как сжимается горло. Зинаида Петровна была проницательной женщиной: одного взгляда ей хватило бы, чтобы понять — в семье что-то не так. И тогда начнутся вопросы, на которые у Надежды не было ответов.
— Мама, давайте лучше на следующей неделе. У Кати контрольные, она готовится.
— Контрольные подождут. Я беспокоюсь за тебя. Голос у тебя какой-то… неживой.
— Просто устала. На работе завал.
Она работала бухгалтером в небольшой фирме: сидячая работа, бумаги, цифры. Ничего такого, от чего можно устать до «неживого». Свекровь наверняка это понимала, но настаивать не стала.
— Ладно, на следующей неделе. Но ты звони, если что. Я всегда на твоей стороне, ты знаешь.
После этого разговора Надежда заплакала — впервые за все эти дни. Тихо, беззвучно, спрятавшись в ванной. Слёзы текли по щекам, она смотрела на своё отражение в зеркале и не узнавала себя. Бледная женщина с красными глазами и поджатыми губами. Когда она успела так постареть?
продолжение