Первым просыпался телефон. Он начинал дребезжать ещё до рассвета, когда за окном серел мартовский снег и батарея шипела, как сердитая кошка. Я всегда вздрагивала: знала, если в такое время звонят, значит, это она.
Игорь, не открывая глаз, нащупал трубку на тумбочке.
— Ма, — пробурчал он, — чё так рано?..
Я уже знала, чем кончится этот разговор, ещё до того, как услышала визгливый голос свекрови, вырывающийся даже сквозь динамик. Слова сливались в жалобный поток: «огород», «вспахать», «все заняты», «одна надежда».
Я лежала, глядя в потолок, и считала трещинки над люстрой. Квартира была моя, купленная ещё до свадьбы, маленькая, двуспальная кровать занимала полкомнаты. На эту кровать Игорь сваливался вечером, уставший будто после смены на руднике, хотя работала в основном я. Он же как-то незаметно привык, что всё у нас «само»: еда появляется в холодильнике, счёт за свет оплачен, рубашки пахнут порошком и глажены.
— Аня поедет, — вдруг чётко сказал Игорь в трубку, и я оторвала взгляд от потолка.
Сердце ухнуло куда-то к пяткам.
— Игорь, — прошептала я, — подожди…
Он отмахнулся, будто я муха.
— Не, ма, — уже громче, — чё ты, ей не трудно. Сама говорила, что выходной у неё. Соберётся и приедет.
Слово «выходной» прозвучало как насмешка. Мой единственный день, когда можно было просто помыть волосы без спешки, сварить суп не между звонками начальницы и отчётами.
Я села, прижимая к груди одеяло.
— Почему я? — тихо спросила я, когда он наконец отключился. — У тебя же там два зятя, оба здоровее меня раза в два. Они-то где?
Игорь вскинулся, словно я его оскорбила.
— Ты мне сейчас что предлагаешь? С матерью спорить? Она сказала — надо огород копать. Значит, поедешь и выкопаешь, чего тут мудрить.
— Но почему я, Игорь? Я же работаю, мне завтра рано вставать…
Он отбросил одеяло с моей стороны кровати, будто выдёргивал скатерть со стола.
— Вставай давай. Пока доедешь, пока туда-сюда. Не устраивай сцен. Мать просит, понимаешь? Мать. У тебя своей нет, ты не понимаешь…
Эти слова были как пощёчина. Я сжала зубы. Мама ушла, когда мне было совсем мало лет, и этим Игорь иногда прикрывал всё, что угодно. Как будто отсутствие матери автоматически делало меня обязанной всем чужим матерям.
— Я не служанка, — выдохнула я. — К тому же, у твоей матери в деревне двое зятьёв под боком. Пусть они помогают.
— Они вон дом ей строят, заняты, — отрезал он. — А ты что, рассыплешься? Тот огород — полоска. Раз-два и всё. Деревенской свежий воздухом подышишь. Сумку бери, я тебе к остановке провожу.
Он уже рылся в шкафу, вытаскивая мои вещи, будто собирал военнопленного. Платье, джинсы, свитер — всё летело на кровать. Я машинально складывала в сумку, чувствуя себя не человеком, а чемоданом, который пересылают из города в деревню по звонку.
— Игорь, хотя бы спросить меня можно было? – сорвалось у меня. — Я не твой предмет мебели.
Он вдруг подошёл вплотную, взял сумку и сунул мне в руки.
— Не начинай, Ань. Я между вами уже надоел. Мне проще тебя отправить, чем её слушать. Ты же знаешь, какая она. Сделай и забудь. Ты ж добрая у меня.
«Добрая». Мне стало смешно от этого слова. Добрая — значит, удобная, значит, можно не считаться. Я обула ботинки, натянула куртку. В коридоре запах дешёвых духов смешивался с сыростью старого дома, и всё это вдруг показалось мне липким, как паутина.
Он почти вытолкал меня за дверь, кивнул на прощание, будто проводил не жену, а курьера.
Лестничная клетка встретила холодом и запахом побелки. Я спустилась, не помня, как миновала пролёты. На улице моросил мелкий дождь, с крыш капала талая вода, редкие машины проезжали, шипя по лужам.
Дорога до деревни заняла полдня. Сначала электричка: вагон тянулся, как жвачка, в нём пахло мокрой одеждой и варёными яйцами. Я сидела у окна и смотрела, как за стеклом мелькают серые дома, потом склады веток, потом поля с остатками снега. В голове крутились одни и те же мысли.
Вспоминалось, как свекровь в первый год брака звонила среди недели: «Приезжай, надо картошку перебрать, я что, одна тут всё?» Я тогда взяла отгул, примчалась. Она встречала меня в старом платке, не сказав ни спасибо, ни здравствуй, только сунула таз и повела в подпол. Потом были яблоки, закрутки, куры, которым почему-то именно я должна была чистить сарай. Каждый раз Игорь говорил: «Ну помоги, ей тяжело». И ни разу не спросил, сколько мне самой тяжело.
Потом автобус с дребезжащими стёклами. За окном деревья тянули к небу чёрные ветки, грязный снег лежал кучами по обочинам. Внутри потряхивало, люди дремали, кто-то шептался. Я держала сумку на коленях и впервые за долгое время всерьёз задумывалась: а где, собственно, заканчивается помощь и начинается использование?
Когда автобус высадил меня на знакомой остановке, уже начинал синеть вечер. В деревне пахло влажной землёй и дымом от печей. Дорога к дому свекрови была вытоптана за зиму ногами одних и тех же людей, я шла по ней, как по наезженной колее собственной жизни.
Двор у неё оказался как с картинки. Калитка покрашена свежей зелёной краской, вдоль забора аккуратные сугробы, под которыми угадывались цветочные клумбы. Возле крыльца стоял стол, накрытый клеёнкой, на нём дымился чайник. За столом сидели двое рослых мужчин, оба зятья свекрови, и лениво переговаривались, прихлёбывая чай из стаканов.
Я остановилась на секунду. Огород, ради которого меня сорвали с кровати, занимал узкую полосу за домом. Земля там уже подсохла, никаких бурьянов по пояс, ничего страшного. Работа на несколько часов, не больше.
Свекровь появилась на крыльце так, словно только и ждала меня. В старой, но чистой кофте, с платком на голове, взглянула оценивающе — с ног до головы.
— О, приехала-таки, — сказала, даже не улыбнувшись. — А то всё молодежь нынче ленивая, только в телефонах сидите. Лопата в сарае, знаешь где. Быстро бы управилась, пока не стемнело.
Она не поздоровалась, не спросила, как дорога. Не предложила присесть, глоток чая. Просто показала рукой в сторону сарая. За столом зятья нехотя повернули головы, глянули на меня и снова уткнулись в свои разговоры.
Внутри у меня что-то щёлкнуло. Я вдруг очень чётко увидела себя со стороны: городская женщина, приехавшая по первому звонку, пока два крепких мужика сидят и даже не думают встать. Игорь, который даже не вышел со мной до остановки, лишь бы не поссориться с мамой. И я — с лопатой, как бесплатная рабочая сила.
Я вдохнула поглубже, почувствовала запах сырого дерева и прелой листвы.
— Мария Петровна, — сказала я ровным голосом, — можно вас на минутку? Наедине. Женские дела обсудить надо.
Она вскинула брови, на секунду растерялась. Зятья переглянулись, один даже усмехнулся. Но, видимо, слово «женские» подействовало, свекровь подтянула платок, бросила через плечо:
— Сидите, я сейчас.
Мы зашли в дом. Внутри было тепло, пахло печью, варёной свёклой и нафталином из старого шкафа. Я закрыла за нами дверь. Тишина вдруг стала густой, тяжёлой, как в грозу перед первым раскатом. Мария Петровна стояла посреди комнаты, уперев руки в бока, и ждала, когда я начну.
Я смотрела на неё и понимала: если сейчас снова промолчу, снова проглочу обиду, то так и буду ездить по её звонку, пока сама не превратюсь в усталую старуху с лопатой. В горле пересохло, ладони вспотели, но где-то глубоко внутри поднималось то самое, о чём я раньше только читала в книжках, — желание наконец-то поставить границу.
В воздухе сгущалось ощущение неминуемой грозы.
Я долго молчала, прислушиваясь к собственному дыханию. Часы на стене отмеряли секунды громко, почти обидно. Где‑то под плитой тихо потрескивали дрова, пахло варёной свёклой и чем‑то сладким, старым, как сама эта деревенская кухня.
— Мария Петровна, — сказала я наконец, удивившись, как ровно звучит мой голос. — Я вам сразу скажу: так, как раньше, больше не будет. Я сегодня приехала… в последний раз вот так, по первому звонку.
Она прищурилась, перекладывая тяжесть с одной ноги на другую.
— Это как — в последний? — насторожилась. — Ты что, обиделась, что ли? Огород тебе тяжёл?
Я сглотнула сухость во рту.
— Мне тяжёл не огород, — медленно произнесла я. — Мне тяжело то, что меня считают здесь чем‑то вроде бесплатной рабочей силы. Я не сельский работник, не дополнение к вашему сыну. Я отдельный человек. У вас во дворе сидят два здоровых зятя, чаю попивают, а вы меня с автобуса сразу к лопате посылаете.
Она хотела что‑то возразить, но я подняла ладонь.
— Я много лет молчала, — продолжала я, чувствуя, как внутри поднимается горячая волна. — Приезжала на картошку, на закрутки, на уборку. Пока Игорь оставался в городе, "делами занят". А я ехала сюда, копала, мыла, носила вёдра. И всё это как само собой разумеющееся. Потому что "он мужик, ему надо помогать". Только вот вы забываете одну вещь.
Я вдохнула глубже, почти почувствовала, как лёгкие жжёт от этого воздуха, насыщенного дымом и свёклой.
— Квартира, в которой мы с Игорем живём, — моя, — произнесла я отчётливо, по слогам. — Я купила её до брака, своими силами. Игорь живёт в моём доме. Но каждый раз, когда вы звоните, он выталкивает меня за дверь, как служанку: "Езжай, мама ждёт". А сам остаётся в городе хозяином жизни. И вам это кажется правильным.
Мария Петровна опустила глаза на вытертый половик, сдвинула его носком тапка.
— Мы же семья… — неуверенно сказала она. — В семье надо помогать.
— Семья — это когда помогают всем, а не одному, — перебила я мягко, но твёрдо. — Когда два зятя встают и идут с лопатой вместе со мной, а не разваливаются за столом. Когда муж спрашивает: "Тебе не тяжело?" А не "Мама сказала, значит, поедешь". Сейчас получается, что мой труд превратился просто в удобное средство. Пока я копаю огород, Игорь копает в телефоне. Это не помощь. Это использование.
Я почувствовала, как дрожат пальцы. Сжала ладони в кулаки, чтобы не выдать себя.
— Поэтому я ставлю вам и Игорю условие, — сказала я, и от собственного слова "условие" у меня внутри щёлкнуло, как замок. — Я больше не буду приезжать сюда "на барщину". Если мне захочется — я приеду в гости. С пирогами, с подарками, с разговорами. Но не с лопатой по первому вашему зову. И ещё… Если Игорь не научится уважать меня и мои границы, я готова без него. Мне страшно, но я лучше буду одна, чем без уважения к себе.
Слова повисли в воздухе густо, как пар над кастрюлей. Я сама удивилась, сколько в них оказалось силы. Где она раньше пряталась, эта сила?
Мария Петровна смотрела на меня так, будто впервые видела. Лицо её побледнело, вокруг губ легли резкие складки. Потом кровь прилила к щекам, будто кто‑то подсветил её изнутри зелёным светом — такой смешанный оттенок стыда и злости проступил на коже. Только эта злость была не в мою сторону, я это ясно увидела.
Она медленно повернулась к окну. За стеклом, на дворе, её зятья смеялись над чем‑то, один размахивал руками. Огород тянулся дальше, тёмный, влажный, но совсем не страшный. Земля, которую можно перекопать за один день, если встанут все.
Свекровь тяжело опустилась на стул, потом так же тяжело поднялась, подошла к буфету, где у неё лежал телефон. Руки у неё дрожали чуть‑чуть, но голос, когда она заговорила, был неожиданно твёрдым.
— Игорёк, — сказала она в трубку, не отходя от меня, — так… Слушай внимательно и не перебивай.
Я слышала в трубке его возмущённое бормотание, обрывки слов: "Что случилось?", "Мам, ты чего?"
— Случилось то, — перебила она, — что ты живёшь в квартире жены и позволяешь себе выгонять её в деревню копать землю. Сейчас же собираешь вещи и уходишь из её дома. Сейчас. Это не твоя квартира. Ты взрослый мужик, тебе давно пора самому зарабатывать и быть опорой, а не сидельцем. Хочешь — возвращайся сюда, будешь жить у меня. Без условий, без команд. Захочешь помощи — будешь сам просить, а не женщин гонять.
Из трубки понеслось громче, слова сливались в сердитый шум. Мария Петровна отодвинула телефон подальше от уха, посмотрела на меня и вдруг тихо добавила:
— И запомни, сынок. В этот раз я не на твоей стороне. Анна права. Или ты учишься уважать её, или возвращаешься сюда… и забудь про роль хозяина.
Она нажала на кнопку, положила телефон на буфет так бережно, словно это была граната без чеки, и опёрлась о край стола. Несколько секунд в кухне было слышно только, как в печи с шорохом провалилась уголька.
— Жестоко, да? — прошептала она, глядя куда‑то мимо меня. — Только это я его таким вырастила. Всё жалела, всё берегла. А тебя… использовала. Прости, если сможешь.
Мне стало странно легко дышать.
— Мне не надо, чтобы вы меня жалели, — ответила я. — Мне надо, чтобы меня уважали. Как вы уважаете свой труд в огороде.
Мы вышли на улицу уже другими людьми. Зятья удивлённо уставились на нас. Мария Петровна не глядя махнула в сторону огорода:
— Ну что, мужики, хватит языками чесать. Огород сам себя не перекопает. Хотите свежую картошку — берите лопаты.
Я видела, как они замялись, но всё‑таки поднялись, нехотя пошли к сараю. Впервые за все эти годы не я шла по этой тропинке.
Домой я возвращалась уже не разбитая, а настороженно спокойная. В автобусе дрожали стёкла, кто‑то дремал, кто‑то разговаривал. Я смотрела в мутное стекло и понимала: назад всё уже не повернётся. Это была не просто поездка туда и обратно, это была дорога в другую жизнь.
Первые недели Игорь пытался действовать по‑старому. Звонил, говорил обидным тоном, что я его выставила на улицу. Просил общих знакомых "повлиять" на меня, передавать, что "семью не разрушают из‑за какой‑то лопаты". Только теперь его слова разбивались не обо мне, а об неожиданную стену — его же мать.
Мне звонили тётки, подруги, жалели его. А потом где‑то на середине разговора вдруг вздыхали:
— Мария Петровна сказала, что ты всё правильно сделала. Что она сама ему велела уйти. Так что держись, дочка, не сдавайся.
Я почти слышала, как мир чуть‑чуть поворачивается ко мне другой стороной.
Игорь вернулся к матери в деревню. Когда я в следующий раз оказалась там, уже по делам, а не с лопатой, увидела его мельком — шёл по двору с опущенной головой, в старой куртке. Огород был перекопан какими‑то посторонними мужчинами. Мария Петровна стояла рядом, считала деньги, расплачиваясь за их труд. При виде меня смутилась, торопливо пригласила в дом, поставила на стол горячий суп, но ни словом не обмолвилась про огород. Только однажды, наливая мне чай, сказала:
— Знаешь, Аннушка… чужой труд дорогой. И не только в деньгах.
Через несколько месяцев я подала на развод. В коридоре суда пахло пылью и бумагами, люди сидели на скамейках, кто‑то шептался. У меня дрожали пальцы, когда я ставила подпись, но внутри было тихо, как в поле ранним утром. Пусто и свободно.
Время потекло по‑новому. Я привыкала к тишине в квартире, где больше не хлопали чужие тапки. Покупала новые шторы, передвигала мебель, словно заново занимала каждый угол. Мария Петровна иногда звонила. Спрашивала, как здоровье, ненавязчиво интересовалась работой, ни разу не позволив себе ни слова приказа.
Когда снова пришла весна, телефон зазвонил в один из таких дней, когда первые тёплые капли стучат по подоконнику, и воздух пахнет влажной землёй даже в городе.
— Аннушка, — осторожно сказала Мария Петровна, — у нас тут солнце, птицы кричат. Приезжай в гости, отдохнёшь. Погуляем, посидим. Про огород не думай, я теперь за него сама отвечаю. Или мужики, или люди за плату. Ты у меня гостья, не работница.
Я поймала себя на том, что улыбаюсь в пустой комнате.
Я ещё долго стояла у окна после этого разговора. Внизу шуршали машины, во дворе дети что‑то строили из снега, который ещё не успел сойти. За домами, где‑то там, дальше, тянулись поля. Мне вспомнился тот узкий огород за домом свекрови — тёмная, тяжёлая земля, которую я тогда не перекопала. И с каждым годом я всё яснее понимала: именно в тот день я вспахала кое‑что другое.
То поле так и осталось без моих следов. Но зато на месте, где раньше начиналась чужая барщина, появилась моя граница. Как борозда, которую проводишь однажды, а потом только поддерживаешь. Я не копала чужой огород, я впервые засеяла свою свободу.