Хочешь не хочешь, а на улицу выбираться надо. В доме хлеба нет ни крошки. Даже сухариков нет – Полина сдуру все сухари высыпала на площадке перед домом, птицам. Полотняный мешочек был пуст и висел себе на гвоздике, как упрек.
Полина внучка Наташка нисколько не переживала бы по этому поводу: она к хлебу равнодушна. Есть, нет - Наташка могла преспокойно есть бабкины котлеты, как говорится, натощак, не закусывая горбушкой, и даже борщ уминала, не страдая по ломтю дарницкого, мягкого, пахучего, щедро намазанного чесночным зубчиком.
Наташка бы сбегала на угол, в булочную, без всяких вопросов. Но Наташки не было – она училась в другом городе уже вторую зиму и бабушку не навещала, по уважительной причине не навещала, родители скучали, чего уж Полине жаловаться.
Нет, Полина не ленилась, до булочной два шага. Но сегодня у нее ужасно болела голова, прямо трещала, будто ее сжимало тисками. Ведущие утренних программ с застывшими профессиональными улыбками балаболили об усилении магнитной бури, о вспышках на чрезвычайно активизировавшемся в последние годы солнце. О плохом самочувствии метеозависимых граждан… По «Рен ТВ» лысый и довольно приятный на вид мужчина подробно объяснял, что солнце и луна управляют бренными человеческими организмами, и именно они виноваты во всех человеческих недугах.
Полина могла лишь уныло фыркать: конечно! Она-то, дура такая, думала, что гипертония замучила, а нет, оказывается, метеозависимость во всем виновата. Прошаркав на кухню, открыла шкафчик и в очередной раз потянулась к аптечке за лекарством. Боязливо перечитала о последствиях передозировки и, очень по-русски, на русский авось надеясь, вынула из блистера третью за день таблетку, чтобы проглотить ее и, наконец-то, начать жить в этом декабрьском, слякотном, не по-зимнему теплом, серо-фиолетовом дне.
Помогало плохо. Но Полина уже смогла умыться, причесаться, надеть на себя (зима!!!) кучу одежек – теплую кофту, брюки, носки, шапку, пуховик и чудесные, дочерью Иркой подаренные, белые валяные бурки, вовсе не стариковские, модные и красивые. А самое главное – Полины ноги, ах, несчастные, раздавленные жизнью, растоптанные, изуродованные вальгусными косточками ноги, чувствовали себя в этих бурках, как в мягких домашних тапочках.
Нет, сегодня валенки не наденешь – каша во дворе. Жалко Иркин подарок. Полина сняла бурки. Придется влезать в ненавистные прорезиненные сапоги, вещь влагонепроницаемая, но убийственная для больных ног. Настроение поползло вниз. Но хлеб важнее. Полина, взращенная и выпестованная советским государством, была уверена – без хлеба обед – не обед, а обманка, почему-то названная модными диетологами «правильным питанием».
Родители Полины раньше жили в старом, длинном, сером бараке, рядом с хлебозаводом. И каждый день ходили за горячим хлебом к малюсенькому заводскому магазинчику. Аромат выпечки покрывал всю застроенную бараками улочку. Сейчас многие скажут – бедность, нищета… Но Полина не знала тогда, что живет в бедности и нищете – так ведь почти все на ее улице жили.
Никого не смущали строения с тонкими перегородками, с привозными газовыми балоннами, со скрипучими деревянными лестницами в подъездах, с клопами, которых жильцы дружно травили, в один день, иначе смысла в травле никакого. Никто не страдал от вечной тесноты и толкотни на общих кухнях. Никого не удивляло деление на всех радостей и горестей – праздновали праздники все вместе. Провожали покойников в последний путь – всем двором.
Воспитывали детей сообща, называя их «нашими». Когда искали провинившихся в каких-нибудь злостных поступках, типа разбитого окна или поломанной качели, громко шумели, выясняя, «наши» дети виноваты или «не наши», с чужого, часто враждебного двора. Что поделать, так уж повелось в человеческом обществе – чтобы не сойти с ума от вечной скученности, предполагающей конфликты, надо дружить «против кого-то». И дружили всем двором против соседнего двора, мол, и люди там вороватые, и хозяева – грязнули, а дворничиха – вообще, пропитоха и за*ранка, не то, что наша Нюрочка – скромная, порядочная баба, мать троих детей, все на себе тянет из-за СВОЕГО алкаша и мота мужа.
Нюрочка была Полине матерью. И да, папаша не удался. Алкоголик. Ну… такой себе алкоголик. Пил запоем, раз в три месяца. А так – хороший человек, работал, был тихим и уступчивым в быту. Не то, что дядя Витя с соседнего двора. Тот пил каждый день. А папа пил редко. Но если пил, то – все! Маму бил, братьев Полины бил. Крушил все в комнате и выносил из дома банки с соленьями и вареньями – на пропой.
Пропьется, наскандалится, надебоширит, поболеет с недельку, поужасается масштабам бедствий, им же самим причиненным, в ногах у Нюры и детей поползает и успокоится на три месяца. А то и на шесть, в зависимости от вины. И все снова счастливы. Мать старательно убирает двор, с истовостью ревниво-чистоплотной хозяйки, отец вкалывает в своей кочегарке, где его любят, уважают и вечно прощают ему пьяные загулы, а дети, Поля, Серега и Ванька – просто живут. И живут счастливо, как все советские дети того безмятежного, как всем казалось, времени.
Заводская улица существовала отдельно, сама по себе, наособицу от шумного, вполне современного, веселого, рабочего городка. В городе строились новые многоквартирные дома, детские сады и школы. Неповоротливый «каток» разглаживал вкусно пахнувший битум. По черным от новизны тротуарам выстукивали каблучки городских модниц, пахло побелкой и бензином.
Деловая суета не мешала отдыхающим в парке пенсионерам кормить и без того жирных голубей семечками. Припыленные листья деревьев городского сквера ничуть не портила общего внешнего вида – все знали – заводские трубы не повредят здоровью – новехонькие мощные фильтры не пропускали вредных веществ, а сильные тополя создавали особый зеленый щит. Живи. Работай. Радуйся.
Заводская же, в отличие Советской или Молодежной, была тихой, практически деревенской. В майские ночи, в куще старых престарых деревьев, заливались в любовной истоме соловьи, а днем гневно переругивались друг с другом энергичные синицы. Во дворах, переплетенных крест- накрест километрами бельевых веревок, полоскались на ветру белоснежными парусами простыни и пододеяльники. Воинственными флагами развевались чьи-то подштанники и дамские панталоны.
Трещали деревянные столешницы от ударов костяшек домино, и чей-то, слегка навеселе по случаю субботнего вечера батя, шумно оповещал всех дворовых – «Рыба!». В раскрытых, чисто-чисто, до зеркальной прозрачности отмытых оконных стеклах отражалась богатая листва, а накрахмаленные и подсиненные занавески вздувались и раздувались на свежем ветерке – очередная тетя Света или баба Капа до блеска отдраила свою немудреную квартиру.
И дети. Много детей всех возрастов: от карапузов в колясках, заботливо прикрытых марлей, до почти усатых вьюношей и девиц в синих, практически американских джинсах, индийского производства, втихаря за родину покуривающих в глубине двора за бывшим «керосиновым» магазином.
И все это великолепие окутано ароматом свежего, горячего хлеба – хлебозавод через дорогу – рукой подать! Невелики зарплаты у обитателей бараков, но зато они могут позволить себе невероятную роскошь – к скромному, постному или из кильки с перловкой супу подается мягкая, пористая, ноздреватая, с хрустящей корочкой горбушка. Помажешь такую чесноком – и рай на земле, и сыт до самого вечера.
Полина, избалованная гастрономическими изысками в виде пухлых саек и плетенок с маком, все равно не доносила до дому хлеб в первоначальном, целом виде – горбушки вечно погрызены, как у мыши. Да во всех семьях такое – погрызенные булки. Это хорошо, что дом рядышком. А если дом в городе? Матери, отправлявшие детей своих на хлебозавод за выпечкой, заказывали всего по две штуки, иначе хлеба не дождешься, у ребят не было сил перебороть соблазн. Лучшее лакомство на всем белом свете. С ним могло соперничать разве что мороженое с аппетитной бумажной наклейкой на стаканчике – ее облизывали тщательно в предвкушении блаженства.
Кафе «Буратино» находилось на углу Советской. При виде аппетитных морожениц из нержавейки Полина исходила слюной, как бульдог. Продавщица, окунув круглый мерный черпачок в воду, захватывала шарики пломбира из емкости с мороженым, затем заливала это снежно-кремовое великолепие реками сиропа, а сверху подсыпала шоколадной стружкой… О-о-о-о…
Но каждый день походы в «Буратино» родителям Полины не по карману. А горячая булка – вполне себе доступное ежедневное удовольствие.
Потому и привыкла Поля есть борщ с хлебом. Обязательно – свежим. Всегда. Внучка ее не очень понимает, куда ей, представительнице поколения любителей суши. Рис с соевым соусом для Наташки – куда роднее, чем домашние пельмени со сметаной. Полина вспоминает пельменную на Пионерской, брата-близнеца кафе «Буратино». Такое же здание, только от пельменной запахи теплые, душещипательные… И еще – «Буратино» звучало музыкой, а пельменная гудела электрической вытяжкой. Там дымились пельмени, и к ним посетители обязательно брали стакан сметаны, густой и сытной, прекрасной, как сама любовь. Горчица, соль, перец, уксус всегда стояли на квадратных столиках. Такая подставка с четырьмя симпатичными стаканчиками и малюсенькими, миниатюрными ложечками… Их к девяностым годам почему-то стали воровать.
Впрочем, в девяностые годы и сама пельменная приказала долго жить. Как и кафе-мороженое «Буратино».
Впрочем, в девяностых, Полина меньше всего думала о мороженом. В девяностые она думала о маленькой дочери, которую нужно было кормить грудью. А молока у Поли не было. Пропало. Поля бегала на молочную кухню, стояла в очереди и радовалась, что хоть на молочной кухне пока все в порядке и смесей достаточно. Остальное все – за деньги. Очень большие деньги. А денег не было.
Анна Лебедева