Наконец мы достигли подножия старой обсерватории.
Она предстала перед нами во всей своей громадности- исполинский монумент ушедшей эпохи, застывший в вечном молчании. Когда‑то белоснежная, устремлённая к звёздам, теперь она походила на кристаллизовавшийся труп былой науки. Время и холод превратили её в нечто чуждое, но будто живое в своей мёртвой неподвижности.
Купол был частично разрушен. Его металлические рёбра торчали, как сломанные кости гиганта, покрытые бугристым слоем векового льда и грязи. В лунном свете они отбрасывали причудливые тени, извивающиеся словно щупальца неведомого существа. Стены, сложенные из массивных каменных блоков, вросли в гору, став её частью. Их поверхность была испещрена глубокими трещинами, из которых сочилась мёрзлая влага, образуя причудливые ледяные сталактиты. Они свисали вниз, словно слёзы камня, застывшие на полпути к земле.
Но самым жутким было то, что именно отсюда, из самого сердца этого заброшенного места, исходил леденящий холод пустоты. Он проникал под одежду, сковывал движения, заставлял дыхание замирать в воздухе в хрустальную, моментально опадающую пыльцу. Каждый вдох обжигал лёгкие, будто я глотала осколки льда.
Я невольно сжала пальцы на рукаве Фёдора. Он не обернулся, но я почувствовала, как его плечо чуть напряглось, он тоже ощущал это. Снегурочка шла чуть позади, её лицо, обычно холодное и бесстрастное, сейчас выражало напряжённую сосредоточенность. Она не говорила ни слова, но её взгляд скользил по стенам, по трещинам, по ледяным наростам: она искала признаки, знаки, что‑то, что могло подсказать: что здесь произошло?
И вдруг сияющий шар на спине Снежка отозвался.
Он потянулся к зданию с такой неодолимой силой, что чертёнок, ахнув, упёрся всеми конечностями в снег, но рюкзак с футляром буквально рвался с его спины. Его глаза расширились от испуга и удивления, а хвост безжизненно опустился.
— Он… он тянет меня! — пролепетал Снежок, пытаясь удержаться.
Наш шар воспоминаний пульсировал всё ярче и тревожнее. Его тёплый, золотистый свет бился в деревянных стенках футляра, как сердце загнанного зверька. Он буквально рвался от Снежка, тяготея к зданию с неумолимой силой магнита. Свет пробивался сквозь щели, озаряя снег вокруг дрожащими бликами, будто пытался прожечь себе путь наружу.
— Он здесь, — сказала я, и слова застыли в воздухе ледяными крошками.
Голос прозвучал тише, чем я ожидала. Я чувствовала, как мелкая, неконтролируемая дрожь пробегает по моему телу, и это была не дрожь от мороза. Это был страх, холодный и острый, проникающий в самую глубину души. Но вместе с ним росла и другая сила: решимость.
Мы дошли. Дальше отступать некуда.
Фёдор медленно поднял руку, останавливая нас. Его взгляд скользнул по разрушенным стенам.
— Внутри, — произнёс он тихо, почти шёпотом. — В самом центре.
Снегурочка кивнула, её посох вспыхнул тусклым синим светом. Кристалл на вершине затрепетал, будто улавливая невидимые колебания воздуха.
— Будьте начеку, — предупредила она. — Это не просто логово. Это… разрыв. Место, где время остановилось.
Я глубоко вдохнула, чувствуя, как ледяной ком в груди начинает таять, уступая место решимости.
Мы идём до конца.
Снежок, всё ещё цепляясь за снег, обернулся ко мне. В его глазах читался страх, но и упрямая готовность идти вперёд, несмотря ни на что.
— Я готов, — прошептал он.
Мы шагнули к массивной, полуразрушенной двери обсерватории.
Мы вошли внутрь, и словно переступили порог иного мира.
Огромный круглый зал под куполом погружён в густой мрак, не просто отсутствие света, а осязаемая, давящая тьма, будто сама ночь сгустилась до состояния вязкой субстанции. Она обволакивала, проникала в зрачки, заставляя глаза болезненно щуриться. Наши фонари выхватывали из этой бездны лишь обрывки кошмара: дрожащие, прерывистые лучи казались жидкими, беспомощными, будто растворялись в воздухе, не в силах пробиться сквозь плотную завесу темноты.
Ржавый остов массивного телескопа застыл в центре зала: нелепая, искажённая тень былого величия. Он напоминал скелет доисторического существа, застигнутого смертью в момент падения: изогнутые металлические рёбра, треснувшие линзы, обвисшие провода, похожие на высохшие жилы. Паутина висела неподвижно: ни малейшего колыхания, будто её сплели и тут же заморозили изнутри. Толстый слой пыли на каменном полу лежал не серой пеленой, а мерцающим, словно инеем, покровом. В лунном свете, пробивающемся сквозь дыру в куполе, он переливался мириадами крошечных кристаллов.
Повсюду обломки скамеек, столов, приборов, всё было укрыто фосфоресцирующим налётом звёздной пыли. Она искрилась холодным, мёртвым светом, будто сама материя здесь превратилась в застывшие осколки далёких галактик. Тишина стояла такая, что я слышала, как кровь стучит в ушах.
И тогда наши лучи, скользнув вверх, соединились на нём.
В центре зала, прямо под зияющей дырой в куполе, висела в воздухе, не касаясь пола, золотистая клетка. Она была сплетена не из прутьев, а из лучей застывшего, холодного света, переплетённых в сложный, гипнотический узор. Линии пульсировали, то сгущаясь, то рассеиваясь, создавая иллюзию дыхания, но это было дыхание не жизни, а самой вечности.
А внутри неё, склонив седую голову на грудь, сидел Он.
Дед Мороз.
Его некогда ярко‑синий, расшитый серебром кафтан выцвел до тускло‑серого, будто краска ушла вместе с теплом. Длинная белая борода и усы были сплошь покрыты густым инеем, сверкающим в свете фонарей, словно украшенные алмазной крошкой. Глаза закрыты, веки припорошены ледяной пылью.
Он не дышал.
Не шевелился.
Не реагировал.
Он казался прекрасной, трагической и безжизненной скульптурой, выставленной на всеобщее обозрение, памятником самому себе, застывшим в момент вечного прощания с миром.
Вокруг клетки, лениво и бесшумно перетекая, словно жидкий, обретший сознание дым, двигалось Существо.
Оно было соткано из противоречий: из света, который не освещал, и из тени, которая не скрывала. Его форма не имела постоянства, то вытягивалась в змеевидную гусеницу с тысячей мерцающих сегментов, то растекалась аморфным, пульсирующим пятном, в котором угадывались призрачные лица и забытые символы, будто сама память времени проступала сквозь его сущность. От него исходил тот самый, всепоглощающий холод пустоты: ледяной вакуум, где замерло само время.
Это был Хронофаг.
Пожиратель.
Мы стояли, прижавшись друг к другу, боясь даже дышать. Я чувствовала, как бешено колотится сердце, а ладони становятся влажными от пота, несмотря на пронизывающий холод. Фёдор рядом со мной замер в напряжённой позе: спина прямая, пальцы сжимают рукоять ножа, взгляд не отрывается от чудовища. Его лицо было маской холодной сосредоточенности, но я видела, как дрожит едва заметная жилка на виске.
Снегурочка стояла сзади меня, её посох тускло мерцал, словно сопротивляясь давящей ауре Хронофага. Она не шевелилась, но я знала, она просчитывает каждый шаг, ищет уязвимость в этой живой аномалии.
Снежок прижался ко мне, его маленькие руки дрожали. Он не издавал ни звука, только глаза, огромные и испуганные, неотрывно следили за движениями Существа.
Хронофаг ещё не заметил нас. Он был занят кропотливой, ужасающей работой. Из тёмных стен, из самого воздуха, сгущённого до желеобразной массы, из невидимых пластов замороженного времени он вытягивал тонкие, серебристые, дрожащие нити. Они тянулись к нему со всех сторон, мерцая, как звёздная пыль, а он неспешно всасывал их, издавая при этом тихое, похожее на всхлип удовлетворения бульканье. Он пожирал последние воспоминания этого места, каждую эмоцию, каждое событие, каждую каплю жизни, что когда‑то наполняла эти стены.
— Дедушка… — сорвался с губ Снегурочки негромкий стон.
В этом одном слове прозвучала такая бездонная боль, отчаяние и любовь, что у меня в груди сжалось всё, стало трудно дышать. Её пальцы вцепились в посох так, что костяшки побелели. На мгновение её лицо исказилось от мучительной тоски. Она смотрела на фигуру в клетке, и в её глазах стояли слёзы, которые так и не упали, замёрзли на краю ресниц.
Хронофаг замер.
Медленно, неловко, как не привыкшее к помехам течение, он развернул в нашу сторону свою бесформенную массу. У него не было лица, глаз, рта. Но мы все, как один, почувствовали на себе его внимание.
Голодное.
Холодное.
Безразличное, как внимание вселенной к букашке.
Я невольно шагнула назад, но тут же остановилась.
Нет. Мы прошли слишком далеко, чтобы отступать.
Фёдор сделал едва заметное движение, заслоняя меня собой. Его плечи напряглись, а пальцы крепче сжали нож. Он не произнёс ни слова, но в его позе читалась решимость: он готов был сражаться до конца.
Снежок тихо пискнул и вцепился в мой рукав. Я почувствовала его дрожь, но и в нём пробудилась твёрдость, он не собирался бежать.
Битва, к которой мы шли через заснеженный лес и застывшие поляны, наконец перестала быть теоретической. Она стала неизбежной. Прямо здесь, в этой гробнице времени, под взором усыпанного мёртвыми звёздами неба.