Дорога к обсерватории превратилась в испытание, где каждый шаг требовал не только физической силы, но и воли. Мы пробирались по целине: снег лежал нетронутым, пушистым саваном, словно природа затаила дыхание. Он не скрипел под ногами, а глухо, утробно проваливался, засасывая сапоги по колено. С каждым шагом приходилось с усилием вытягивать ногу, и холодная влага тут же проникала сквозь все слои одежды, оставляя на коже липкий, пронизывающий холод.
Ветви, освобождённые от тяжести снега днём, теперь пружинили и хлестали по лицам, оставляя на щеках тонкие царапины. Я невольно вздрагивала, когда очередной сучок царапал кожу, но тут же гнала прочь мысль о боли. Сейчас не время для жалоб, — твердила себе, стискивая зубы.
С каждым шагом, с каждым глотком морозного воздуха знакомое чувство тревоги сжимало сердце всё сильнее. Оно превращалось в тяжёлый, ледяной ком в груди, который рос, заполняя собой всё пространство внутри. Я пыталась дышать глубже, но воздух был густым, плотным, будто сопротивлялся проникновению в лёгкие.
Фёдор шёл впереди, его силуэт то и дело растворялся в сумраке. Он двигался с холодной сосредоточенностью, ни разу не оглянулся, будто знал: мы идём следом. Его плечи были напряжены, спина прямая, а шаги размеренные, выверенные. Он не сомневается, — подумала я. — Он верит, что мы справимся.
Снежок семенил рядом, его маленький нос то и дело подрагивал, улавливая невидимые следы. Он то забегал вперёд, то возвращался, оглядываясь с горящими глазами:
— Мы близко! Я чувствую! Оно тянет нас!
Его голос звучал непривычно серьёзно, без обычной игривости. Даже его хвост, обычно вихляющийся из стороны в сторону, теперь был вытянут, как стрелка компаса, указывающая путь.
Снегурочка шла позади всех, её посох тихо постукивал по насту, монотонный, ритмичный звук, будто отсчитывающий секунды до неизбежного. Её лицо было непроницаемо, глаза холодные, как озёрная гладь зимой. Она не говорила ни слова. Примерно на полпути к горе лес вокруг нас… умер.
Он затих не естественной ночной тишиной, а полной, абсолютной немотой. Не было ни скрипа веток на ветру, потому что не было даже малейшего дуновения воздуха, ни отдалённого шороха под снегом, ни уханья совы. Деревья стояли как каменные, чёрные изваяния, неестественно прямые, и каждый сучок, каждая хвоинка были покрыты толстым, пушистым слоем инея.
Этот иней мерцал тусклым, мертвенным светом, словно его вырезали из матового стекла. Он не осыпался. Воздух стал тяжёлым и густым, как сироп. Его было трудно втягивать в лёгкие, он давил на грудную клетку, заставляя дышать поверхностно, судорожно.
И над всем этим возвышался холодный и беспощадный лунный свет. Он лился на снег, и тот переливался миллиардами крошечных, безжизненных кристаллов. Это зрелище было неземным, завораживающим и пугающим одновременно, как вид прекрасной, но ядовитой ледяной пустыни.
Я остановилась, запыхавшись, и огляделась. Сердце колотилось в ушах, а в голове крутилась одна мысль: Мы в его мире. В мире Хронофага.
Фёдор обернулся, его взгляд скользнул по моему лицу. Он протянул руку, и я, не раздумывая, схватила её. Его пальцы были ледяными, но в этом касании я почувствовала опору, ту нить, которая держала меня на краю пропасти.
— Идём, — произнёс он тихо, но твёрдо. — Мы уже слишком близко, чтобы останавливаться.
Снежок, словно услышав его слова, подскочил и снова рванул вперёд. Снегурочка кивнула, её посох вспыхнул на мгновение тусклым синим светом, будто пробуя воздух на вкус.
Я глубоко вдохнула, чувствуя, как ледяной ком в груди сжимается ещё сильнее. Вперёд, — сказала себе. И сделала шаг — в тишину, в холод, в сердце ледяной пустыни, где нас ждал Хронофаг.
— Здесь что‑то не так, — прошептала я, хватая Фёдора за рукав.
Мой голос прозвучал неприлично громко в этой гробовой тишине. Эхо от него растворилось в густом, неподвижном воздухе, будто его поглотила сама тишина.
— Время… оно будто остановилось. Ощущение, будто мы провалились в щель между секундами.
Фёдор кивнул, не отводя пристального взгляда от застывшего леса. Его лицо было напряжено: брови сдвинуты к переносице, на лбу прорезалась вертикальная морщинка, а мускулы на челюсти играли, будто он с трудом сдерживал рвущийся наружу рык. Он тоже чувствовал эту вязкую, противоестественную атмосферу на уровне инстинктов охотника, попавшего в капкан. Его пальцы непроизвольно сжались в кулаки, а затем медленно разжались, будто он пытался нащупать в воздухе хоть какое‑то движение, хоть намёк на жизнь.
Снегурочка шла молча. При лунном свете её лицо казалось высеченным из бледного мрамора. Только губы были сжаты в тонкую ниточку, выдавая внутреннее напряжение. Её глаза, широко раскрытые, впитывали и анализировали каждый сломанный мирозданием признак: неподвижные ветви, мертвенный иней. Посох в её руке чуть дрогнул, и кристалл на вершине тускло вспыхнул.
Снежок, шедший впереди с драгоценным сияющим шаром в футляре за спиной, вдруг замер как вкопанный. Он даже не пошатнулся под тяжестью ноши, будто его тело мгновенно окаменело, подчиняясь неведомой силе. Ушки прижались к голове, хвост безжизненно опустился, а глаза расширились до размера блюдец.
— Смотрите, — прошептал он, и в этом шёпоте слышался ужас.
Мы шагнули вперёд, и моё сердце пропустило удар.
Мы вышли на небольшую поляну, залитую холодным лунным светом. И перед нами… царила вечная статика.
Это была жуткая диорама, застывшая во времени. Птица замерла в полёте между двумя ветками, раскинув крылья; её крошечные коготки вцепились в пустоту, словно пытались ухватиться за ускользающую реальность. Белка на стволе сосны превратилась в изящную ледяную скульптуру, каждый волосок на хвосте был виден с поразительной чёткостью. Капля смолы на коре застыла на полпути, вытянувшись в тонкий янтарный шип, будто застывший крик природы.
И всё это в абсолютной, гробовой тишине. Ни звука. Ни малейшего движения воздуха. Даже тени не дрожали, словно время здесь остановилось, запечатавшись в хрустальной капсуле вечности.
Я невольно сжала пальцы на рукаве Фёдора. Сердце билось где‑то в горле, а в голове крутилась одна мысль: Мы в его мире. В мире Хронофага.
— Мы на правильном пути, — тихо произнесла Снегурочка, словно боясь разбудить это место. — Это его влияние. Периферия его логова. Он очень близко.
В этот момент наш шар воспоминаний, спрятанный в футляре, вдруг вспыхнул изнутри. Яркий, тёплый золотистый свет пробился сквозь ткань рюкзака, озаряя поляну мягким сиянием. Он словно взбунтовался, то ли предупреждая об опасности, то ли чувствуя близкую, мучительную родственность своей цели: другого, холодного блеска, таящегося где‑то впереди.
— Оно… оно тянет нас, — прошептал Снежок, и в его голосе звучала недетская твёрдость.
Мы переглянулись без слов. В этом молчании было всё: понимание, решимость и та тихая тревога, что всегда сопровождает шаг в неизвестность.
И мы двинулись дальше, пробираясь через этот жуткий лес‑музей, лес‑памятник самому себе. Деревья стояли как стражи: неподвижные, обледеневшие, их ветви тянулись к небу, словно пытались дотянуться до чего‑то, что давно ушло.
А впереди, на самой вершине оголённой горы, чёрным зубом впиваясь в бледное небо, показался тёмный, угрожающий силуэт заброшенной обсерватории. Её купол, некогда вращавшийся вслед за звёздами, теперь был неподвижным саваном для былых надежд. Окна зияли чёрными провалами, будто пустые глаза, следящие за нами с холодным безразличием.
Мы шли к нему, а тишина вокруг сгущалась, становясь почти осязаемой. Она давила на плечи, проникала в лёгкие, заставляла сердце биться чаще. Каждый шаг отзывался глухим эхом в этой пустоте, будто сама земля не хотела отпускать нас.