Глава 11. Отравленная струна
Три дня в Павильоне Ветров протекли, словно густой, пряный мёд с ложки — медленно, сладко и тягуче. Ариб казалось, что она вернулась не в Багдад, а в забытую сказку, которую в детстве, укрывая её пуховым одеялом, шептала старая няня.
Здесь время замирало. Шёлк простыней, омытый в розовой воде, холодил разгорячённую кожу. Неслышные слуги, тени в мягких туфлях, предугадывали желания прежде, чем мысль успевала оформиться в слово. А по вечерам, когда зной спадал и над Тигром поднималась луна, приходил он.
Халиф аль-Мамун. Повелитель правоверных.
В этих стенах он не требовал покорности, не искал в ней рабыню. Он сбрасывал тяжесть Империи у порога, как пыльный плащ, и становился просто мужчиной. Они говорили о звездах, о переводах Аристотеля, о музыке сфер. Или молчали, переплетая пальцы. Казалось, война закончилась не только на улицах истерзанного Багдада, но и в их душах.
Только старая Мария, которую Ариб перевезла к себе, ходила мрачнее грозовой тучи. Гречанка сидела у окна, перебирая костяные чётки, и её сухие губы беззвучно шевелились.
— Мёд слишком сладок, дочка, — проворчала она однажды, глядя, как Ариб примеряет новые серьги, тяжёлые изумрудные капли, дар Халифа.
— Когда всё идёт слишком гладко, возможно, колесница судьбы уже несётся к обрыву.
— Ты просто привыкла к беде, матушка, — рассмеялась Ариб, любуясь своим отражением в серебряном зеркале. Изумруды оттеняли её темные глаза, делая их колдовскими.
— Война окончена. Я любимая фаворитка. Шария унижена и молчит. Что может случиться?
Мария резко щёлкнула костяшкой чёток:
— Гадюка молчит не от смирения. Она молчит перед броском.
На четвёртый день Халиф объявил «Пир Примирения».
Мамун желал показать двору и всему Халифату: гарем — это райский сад, цветник благоухающих роз, а не поле битвы. Он, наивный мечтатель на троне, верил, что музыка способна врачевать раны государства.
— Вы выступите вместе, — сказал он, и в голосе его Ариб впервые за эти дни услышала не нежность любовника, а сталь правителя.
— Дуэтом. Это станет знаком единства. Багдад расколот надвое. Если мои женщины не могут найти мир, как я потребую мира от своих эмиров и визирей?
Вечер Пира выдался удушливым. Даже ветер с великой реки не приносил прохлады, лишь гонял по мраморным полам запахи жасмина и тревоги.
Зал приёмов был полон. Тысяча свечей отражалась в золоте и драгоценных камнях. Визири в тяжёлых тюрбанах, суровые военачальники, жёны вельмож — все пришли посмотреть на невиданную диковинку: две смертельные соперницы, две легенды Багдада поют в унисон.
Ариб была спокойна. Она знала свою силу, как воин знает свой клинок. Её уд был настроен идеально, голос звучал чисто и глубоко.
Но Шария...
Соперница выглядела пугающе. Она осунулась, её некогда пышные формы истаяли, и роскошный парчовый наряд висел на ней мешком. В глазах, густо подведённых сурьмой, метался лихорадочный блеск загнанного зверька.
Когда они столкнулись в узком коридоре, где пахло пылью и старым бархатом, Шария не стала сыпать проклятиями, как обычно. Её била крупная дрожь.
— Не пей воду, — еле слышно выдохнула она, проходя мимо.
Ариб замерла. Она резко схватила соперницу за тонкое запястье:
— Что?
Шария вздрогнула, словно от удара хлыстом.
— Ничего! — она вырвалась, глядя на Ариб с диким ужасом, смешанным с мольбой.
— Оставь меня! Во имя Аллаха, просто пой!
Кайны вышли к свету. Мамун сидел на троне, сияющий и довольный, словно ребёнок, собравший любимые игрушки. По правую руку от него, на почетном возвышении, восседал Фадл ибн Сахль — великий визирь, человек с глазами змеи и умом шахматиста.
Ариб заметила, как цепкий, почти хищный взгляд визиря скользит по ним, отмечая каждое движение.
Зазвучала музыка. Гулямы ударили в бубны, заплакали флейты-наи.
Это был не просто дуэт — это было сражение двух миров. Голос Ариб поднялся из тишины не звуком, а волной прохлады, будто в душный зал впустили ночной ветер с Тигра. Он был плотным, как финиковый сироп, и при этом звонким, как удар хрустального бокала о мрамор.
В его бархатных низах чувствовалась шероховатость дорогого ковра, а взлетающие к верхам ноты оставляли на коже ощущение лёгкого, щекочущего мороза, будто прикосновение серебряной ложки к горячему горлу. И этот голос окутывал зал, делая воздух прозрачнее и звонче.
А рядом, будто трещина на идеальной вазе, звучал голос Шарии — высокий, ломкий, с примесью горьковатой, как полынь, дрожи. Они пели старинную касыду о весне, но гармонии не рождалось.
Ариб чувствовала: её соперница не фальшивит — она рассыпается, как пересушенная глина. Каждая нота давалась ей через боль, сквозь стук собственных зубов. И это был уже не голос, а предсмертный хрип, затянутый в форму мелодии.
Когда последняя струна уда затихла, повисла тишина. А затем зал взорвался учтивыми, но сдержанными хлопками. Слуги, кланяясь, поднесли певицам золотые кубки с ледяным розовым шербетом — знак высочайшей милости Халифа.
Ариб взяла свой кубок. Серебро приятно холодило ладонь. Стенки запотели, капли с поверхности стекали вниз, как слёзы. Она поднесла напиток к губам, вдыхая аромат лепестков...
«Не пей воду».
Шёпот Шарии прозвучал в голове громче, чем гонги стражи. Ариб замерла. Рука её дрогнула, она не сделала ни глотка.
В этот же миг Шария, желая выслужиться перед Повелителем, продемонстрировать абсолютную, рабскую покорность, залпом осушила свой кубок до дна.
— За твое здоровье и процветание, о Повелитель! — выкрикнула она с какой-то истеричной, надрывной веселостью.
И вдруг кубок выпал из её пальцев.
Звон серебра о мрамор прозвучал как выстрел в тишине. Шария схватилась за горло обеими руками, словно пытаясь сорвать невидимую удавку.
Её лицо на глазах начало менять цвет — от болезненно-красного к жуткому сине-багровому. Глаза выкатились, изо рта пошла розовая пена.
Она рухнула на драгоценный ковёр, выгибаясь дугой в страшных судорогах.
— Отрава! — взвизгнул кто-то в женской половине зала. — Убийство! Защищайте Халифа!
Зал вскипел. Женщины визжали, мужчины хватались за рукояти мечей, опрокидывая столики с фруктами. Мамун вскочил с трона, лицо его побледнело.
— Лекаря! — рявкнул он, перекрывая шум. — Живо!
Ариб стояла неподвижно, всё ещё сжимая свой нетронутый кубок. Она смотрела на корчащуюся у её ног соперницу, и мысль ударила её с ясностью отточенного клинка:
«Ловушка захлопнулась. Не для Шарии — та была лишь приманкой, окровавленным куском мяса в капкане. Капкан же щёлкнул вокруг её, Ариб, лодыжки».
Ледяная волна прошла от висков к кончикам пальцев. Это была не просто подлость. Это была виртуозная инсценировка, где она, сама того не ведая, сыграла роль убийцы. И режиссёр, чей цепкий взгляд она сейчас почувствовала на себе, аплодировал из тени.
К упавшей, расталкивая стражу, подбежал придворный лекарь — сутулый старик с бегающими глазками. Он склонился над певицей, понюхал пену на её губах, затем, словно коршун, метнулся к Ариб.
— Дайте сюда! — он грубо выхватил кубок из её рук. Понюхал. Лизнул край.
И медленно, театрально поднял глаза на Халифа. В зале воцарилась гробовая тишина.
— В кубке госпожи Шарии был яд пустынного скорпиона, смешанный с чёрным аконитом, — громко, чеканя каждое слово, произнес лекарь.
— Смерть от него мучительна и быстра.
Он сделал паузу, наслаждаясь эффектом.
— Но посмотрите сюда, о правоверные! — Он указал костлявым пальцем на кубок Ариб.
— Этот напиток чист, как слеза младенца. А вот перстень на руке госпожи Ариб...
Он бесцеремонно схватил руку Ариб, подняв её вверх, чтобы все видели. Тот самый перстень с крупным рубином, подарок влюбленного Мамуна.
Лекарь нажал на неприметный, почти невидимый выступ оправы. Камень с легким щелчком отъехал в сторону, открыв крошечный потайной тайник.
Тайник был пуст. Но от него исходил резкий, удушливый запах горького миндаля.
— Она отравила её! — пронзительно закричала старшая жена визиря, указывая на Ариб.
— Она убила соперницу на глазах у Халифа! Ведьма! Дочь мятежника!
Ариб вырвала руку с такой силой, что лекарь пошатнулся.
— Это ложь! — её голос звенел от гнева, перекрывая ропот толпы.
— Я не прикасалась к этому тайнику! Я даже не знала, что он там есть! Клянусь Аллахом!
Она посмотрела на Мамуна. Прямо в глаза. Она ждала, что он рассмеётся. Что он, её шахматный партнёр, её родственная душа, увидит всю нелепость и грубость этого спектакля. Что он крикнет: «Не сметь!».
Она ждала защиты. Но Мамун молчал.
В этот миг внутри неё всё резко оборвалось и замерло, словно в самом разгаре песни порвалась струна уда — та самая, главная. На её месте осталась только звенящая, острая пустота, в которой странно отдавался стук собственного сердца. Не гнев, не обида, а полное, почти философское опустошение.
И в этой пустоте проступила холодная, как клинок, истина: его долг оказался крепче их любви. Тогда, и её долг отныне будет крепче любой привязанности. С этого мига всё изменилось.
Он смотрел на неё, и в этом взгляде больше не было любовника. Там был судья. В его глазах исчезло тепло багдадских ночей, там снова был лёд Мерва, холодный расчёт. Политика.
Если он сейчас защитит любовницу, которую обвиняют в убийстве при сотне свидетелей, он покажет слабость. Народ скажет, что Халиф околдован ведьмой-убийцей. Визири усомнятся в его справедливости. А Мамун, чей трон ещё шатался после гражданской войны, не мог позволить себе быть слабым.
Только не сейчас.
— Уведите её, — тихо сказал Халиф. Голос его был мёртвым.
— Мамун! — Ариб сделала шаг к нему, игнорируя направленные на неё копья гулямов. — Ты веришь в это? Ты думаешь, я настолько глупа, чтобы убивать здесь, у всех на виду?!
— Улики говорят громче слов, — ответил он, отводя взгляд в сторону. — Пока не будет доказано обратное, ты обвиняемая. Взять её!
Стражники, те самые, что ещё вчера низко кланялись ей, открывая двери Павильона Ветров, грубо схватили её за плечи. Ариб не сопротивлялась.
Она смотрела только на одного человека. На Фадла ибн Сахля.
Великий визирь стоял в тени трона, сложив руки на груди. На его бесстрастном лице не дрогнул ни один мускул, но в уголках глаз таилась едва заметная улыбка. Улыбка гроссмейстера, который только что поставил мат в три хода.
Ариб поняла всё. Это не месть Шарии. Глупая, несчастная певица — лишь пешка, которую принесли в жертву, чтобы свалить ферзя. Это удар по Халифу. Через неё.
Её потащили к выходу. Проходя мимо умирающей Шарии, Ариб вдруг остановилась. Она рванулась из рук стражи с такой яростью, что дюжие воины опешили и разжали пальцы.
— Стойте! — крикнула она. — Если она умрёт, я никогда не смогу доказать свою невиновность!
Она упала на колени рядом с соперницей, прямо в лужу разлитого шербета.
— Что ты делаешь, убийца?! — заверещал лекарь, пытаясь оттолкнуть её.
— То, что должен делать ты, старый шарлатан! — рявкнула Ариб так, что лекарь отшатнулся.
— Аконит останавливает сердце и сковывает дыхание. Ей нужно масло и рвотное, немедленно!
В памяти всплыли жесткие уроки Марии. Гречанка учила не только брать высокие ноты, но и различать травы, противоядия и снадобья, чтобы сберечь драгоценные связки.
Ариб схватила со стола тяжёлый кувшин с оливковым маслом.
— Держите ей голову! — приказала она стражникам. Те замерли в растерянности, глядя на Халифа. Мамун слабо кивнул.
В этой хрупкой девушке, в испачканном сладкой жижей платье, вдруг проявилась такая властность, какой не было у иного эмира. Гвардейцы подчинились.
Ариб силой разжала стиснутые зубы Шарии и влила густое масло в рот хрипящей женщине. Затем, не брезгуя, сунула два пальца ей глубоко в глотку.
Шарию вырвало. Тяжёлый запах желчи смешался с ароматом духов.
Ариб не отстранилась. Она, величайшая певица Халифата, сидела на полу в грязи, поддерживая голову своего врага. Она продолжала поить её водой и маслом, снова и снова, пока судороги не стали слабеть, а посиневшее лицо не начало розоветь.
Девушка сделала глубокий, судорожный вздох и открыла мутные глаза. Жива.
— Она будет жить, — сказала Ариб, медленно поднимаясь с колен. Руки её дрожали, платье было безнадежно испорчено, но в этот миг она выглядела величественнее любой принцессы крови.
Она повернулась к Халифу.
— Я спасла ту, кого якобы хотела убить, — произнесла она в полной тишине. — Зачем мне это, если я виновна? Подумай об этом, Повелитель, когда останешься один в своей холодной постели.
Мамун смотрел на неё с болью. В его глазах боролись восхищение женщиной и долг государя. Долг победил.
— В Тёмную Башню её, — приказал он глухо. — До полного выяснения обстоятельств.
Ариб гордо вскинула голову. Золотые серьги с изумрудами качнулись, ловя отблеск свечей.
— Ты можешь запереть меня в башне, Мамун. Но ты только что проиграл партию, — бросила она ему в лицо. — Ты пожертвовал своим ферзём ради чужой пешки.
Она развернулась и пошла под конвоем, не оглядываясь, оставляя за собой шлейф достоинства, который не могли стереть ни клевета, ни стража.
Зал гудел, как растревоженный улей, в который швырнули камень. Шарию, слабую и стонущую, уносили на носилках. Лекарь суетился вокруг, пытаясь сохранить лицо.
А Халиф аль-Мамун остался сидеть на троне, бесконечно одинокий среди этой пёстрой, шумной, лицемерной толпы. Он смотрел на свою правую руку, где ещё вчера лежала тёплая ладонь Ариб. Он знал, что она права. Он предал её.
Но он не знал, что эта душная багдадская ночь стала не концом, а лишь началом. Началом самой опасной игры в их жизни. Игры, где ставкой будет не любовь, а сама Империя.
***
В сырой темнице Тёмной Башни Ариб опустилась на холодный камень. Здесь пахло плесенью, крысами и безысходностью. Где-то капала вода, отмеряя секунды её новой жизни. Провела рукой по лицу, стирая следы чужой беды и собственной боли. Слёз не было.
Она прислонилась спиной к влажной стене, и губы её тронула чужая, забытая улыбка. Улыбка девочки из Мерва, которую учили не только петь. Учили запоминать каждое лицо, каждое слово. Учили терпению, которое крепче любых стен. Учили, что самая сладкая месть — когда твой палач сам, по своей воле, кладёт тебе в руку ключ от всех своих темниц.
— Шахматы закончились, мой Повелитель, — тихо проговорила в капельную тишину. — Началась война.
Она медленно разжала кулак, в котором до боли впились ногти в ладонь, будто проверяя, что всё ещё может чувствовать. Что всё ещё может держать оружие.
— И что за игру без козыря?.. — её шёпот растворился во тьме, оставляя за собой лишь один вопрос и обещание. Её секрет, её спрятанная фигура на доске, оставалась не тронутой. И теперь пришло её время.
😊Спасибо вам за интерес к нашей истории.
Отдельная благодарность за ценные комментарии и поддержку — они вдохновляют двигаться дальше.