Не родись красивой 29
Кондрат добрался до деревни, подошел к своему дому. В окнах Мироновых дрожал тонкий огонёк лампады — тёплый, домашний. Но Кондрат, завидев это тепло, будто ещё сильнее замкнулся.
Он не решился войти.
Присел на лавку у стены и уткнулся взглядом в землю.
Маринка остановилась чуть поодаль, в тени. Она видела, как он сидит неподвижно, как темнота обнимает его со всех сторон. И от этого зрелища ей становилось ещё тоскливее. Она догадывалась - он не хочет её видеть. Не хочет слышать. И не желает, чтобы кто-то знал, где он был и с кем.
Маринка стояла тихо-тихо.
Лампада погасла. Оконный свет исчез. Дом уснул.
А Кондрат — всё сидел на лавке, будто боясь переступить порог и столкнуться с тем, что он натворил.
Маринка, замёрзнув до онемения, тихо повернула обратно. Домой она шла, еле переставляя ноги, будто несла на плечах огромный, невидимый груз.
И впервые за долгое время она не плакала.
Слёзы высохли.
Утро выдалось хмурым, тяжёлым.
Утром Евдокия, встревоженно разглядывая сына, тихо спросила:
— Где ты вчера был? Мы ждали, да так и не дождались. Легли.
Кондрат, не поднимая глаз, отрывисто бросил:
— Дела были.
Евдокия насторожилась. Сын был не просто усталым — он будто осунулся за ночь, весь потемнел, сжался. Не смотрел ни на кого, не откликался. Лицо его стало каким-то серым, тусклым.
— Что с тобой? — мягко спросила она, ставя на стол чашку.
Но Кондрат даже не повернул головы. Сидел неподвижно, как каменный, глядя куда-то в бок, пытаясь разглядеть ответ на мучившие его мысли.
Николай тоже заметил странный вид брата, но сделал вид, что ничего особенного не происходит. Он еще был сердит на него из-за ссоры. Начал говорить про сев — деловито, громко, будто желая заполнить возникшую в доме зияющую пустоту:
— Работа спорится. Если такими темпами пойдём, к воскресенью всю равнину закончим. Это хорошо. Только семян, почитай, не хватит на дальний клин. Придётся что-то думать… — говорил он.
Евдокия слушала, но всё её внимание было на старшем сыне.
— Погода-то к нам с милостью , — продолжал Николай, — солнце, сухо… Дожди б только немного подождали.
— Как Бог даст, — тихо заключила Евдокия, уже механически, по привычке.
Она всё ждала, что Кондрат откликнется — его ведь это дело больше всех волновало, он жил той работой. Но он сидел, будто его не касался ни разговор, ни сама жизнь вокруг.
Молчание его было слишком тяжёлым, чтобы не тревожить.
Фрол, зайдя со двора в избу, с порога почувствовал густую тишину.
— Что, мужики, немые с утра? — пытался разрядить он. — Или ночь короче стала, не выспались?
Но шутка упала глухо, никто не улыбнулся.
Кондрат, будто очнувшись, резко поднялся, стул скрипнул.
— Ладно… пойду.
И вышел прежде, чем кто-то успел его окликнуть.
Дверь тихо закрылась, а в доме осталась та же тягучая пустота.
Евдокия тяжело опустилась на лавку. Сердце её тревожно ёкало:
“Случилось что-то… . Не работа это — не усталость. Тут другое… другое, недоброе.”
**
Колхозный двор ещё дремал, только редкие звуки нарушали тишину: лошади переступали, мерно жевали овёс.
Дядька Михей уже обошёл конюшню, накормил весь скот. Начинался новый трудовой день.
Кондрат появился первым.
Михей поднял голову:
— Рано ты, Кондрат.
Кондрат остановился у загороди, глухо ответил:
— Надо начинать пораньше.
Он зашел в стойло, потрепал гриву гнедой.
— Ну что, Поночка, пойдём, милая… — сказал он тихо.
Лошадь фыркнула, мотнула головой, будто соглашаясь.
Михей смотрел настороженно.
— Ты бы подождал других-то, — сказал он. — Сейчас Степан подойдёт, распорядится что к чему.
Кондрат не соглашался.
— Время терять не хочу. Пока запрягать начну.
Он вывел Поночку из стойла, привычно начал прилаживать сбрую.
Степан Михайлович, степенный, с хмурым лицом от утреннего холода появился в дверях. Окинул взглядом двор, увидел Кондрата, удивился:
— Гляди-ка ты… Первый пришёл.
Здорово, Кондрат.
— Здорово, Степан Михалыч.
— С чего такая прыть с утра? — спросил он, чуть приподняв бровь. — День-то длинный будет. Не надорвись раньше срока.
Кондрат будто не слышал. Только погладил Поночку по шее и строго ответил:
— Пахать надо. Чем раньше начну, тем больше сделаю.
Степан подошёл ближе, внимательно всмотревшись ему в лицо:
— Что-то ты сегодня не такой. Бледен, злой, глаза красные. Что случилось?
Кондрат отвёл взгляд:
— Работы много — вот и всё.
— М-м… — Степан задумчиво потер подбородок. — Ты это… не рвись так.
Работа работой, а нам нужные люди целыми нужны.
Нельзя себя ломать.
Кондрат стиснул пальцы на поводе:
— Я не ломаю.
— Э-эх, парень… — Степан покачал головой. — Упрямый ты.
Ну ладно, коли уж пришёл — ступай, начни с ближнего клина.
Но смотри мне — без дурости.
Кондрат коротко кивнул. Уже отвернувшись, он бросил:
— Пойду.
И повёл лошадь к воротам.
Степан, глядя ему вслед, тихо пробормотал:
— Вот ведь… словно чёрт в него вселился.
Куда он так гонит?
Михей вздохнул, поправляя на колу ведро:
— Видать, сердце у парня неспокойно.
Кондрат работал, словно не чувствуя ни усталости, ни тяжести плуга, ни горячего солнышка, что поднялось уже высоко. Он шёл за лошадью, механически держал рукояти, и казалось, вся его сила уходила в эти неровные борозды. Руки немели, будто были чужими, плечи свинцом тянули вниз, дыхание срывалось — но он не замечал ничего. Его гнала вперёд не работа, а то, что творилось у него в душе.
Он снова и снова возвращался мыслями к вчерашнему. Казалось, внутри кто-то бесконечно рвал одну и ту же рану. Он ругал себя — яростно, зло, без пощады. Ругал за то, что потерял голову, за свою слабость, за то, что позволил случиться тому, чего не должно было случаться никогда. Вчера все его надежды и планы рухнули в одно мгновение, как карточный домик.
После этого что ему думать про Ольгу? Нечего. Он сам отрезал себе дорогу. Но мысли — словно назло — всё равно возвращались к ней. Тихая, кроткая, светлая… О ней теперь нечего и мечтать, он сам лишил себя надежды.
А вместо надежды — Маринка. Маринка, с её горячими руками, с её страстью, с той решимостью, какая вчера вдруг обрушилась на него и смела всё. Он не жалел её — нет. Он злился. И на неё, и на себя. Особенно на себя. Но и на неё тоже — где-то глубоко внутри. Будто она привела всё к тому, что случилось. Будто хотела этого. Будто подталкивала — взглядом, движением, шагом. Он понимал, что сам не устоял, сам поддался той темной, дурной силе, что накрыла его. И всё же внутри настойчиво звучало: если бы она не подошла, не заговорила, не прильнула — ничего бы не случилось.
Теперь же он был связан по рукам и ногам. Произошедшее не сотрёшь, не забудешь. Как ни крути, Маринка теперь станет его судьбой — так велит совесть, деревенский обычай, человеческое слово. Он должен будет отвечать за каждый шаг. Так всегда было. Так учили отец с матерью.
Но душа бунтовала. Не хотел он Маринку. Не хотел её взгляда, её рук, её близости. Ему было тяжело даже думать о ней. А Ольга… Ольга всплывала в мыслях, как теплый светлый луч. И от этого становилось ещё мучительнее. Потому что теперь он не имел на неё ни малейшего права. Сам перечеркнул, сам всё сломал.
Плуг норовил уйти в сторону. Земля была тяжёлая, набухшая от ночной влаги. Лошадь тянула, фыркала, трясла головой, требуя отдыха. А он шёл и не видел ничего перед собой. Только боль, злость, горечь. Только себя — и ту черную мглу, которая навалилась с ночи и не рассеивалась.
Кондрат шёл, увязая в собственных мыслях. Солнце припекало всё сильнее, рубаха на спине промокла до нитки, прилипла к плечам, а он не замечал. Лошадь еле переставляла ноги, дыхание у неё стало тяжёлым, частым, но Кондрат снова и снова подгонял её, будто пытаясь заставить и её, и себя бежать от того, от чего убежать было невозможно.
Плуг скрипел, земля ложилась ровными тяжёлыми пластами, а он будто не видал ни борозд, ни поля, ни людей вокруг. Только один гул внутри — то ли сердца, то ли боли.