Идея установить камеру пришла мне внезапно, почти как шутка. Сидя в стерильном номере бизнес-отеля в трехстах километрах от дома, я уставилась в потолок, и мысль пронзила сознание, остро и дразняще
— Представляешь, Алиска, — сказала я сама себе вслух, и голос прозвучал глухо в пустоте, — ты будешь как тайный агент. Наблюдать за своей же жизнью
Усталость после командировки была особой — не физической, а душевной. Как будто я три дня играла роль «успешного и собранного специалиста», а теперь костюм снимать было больно. Самолет приземлился в питерской слякоти поздно вечером. Я ехала домой на такси, уставившись в мокрое стекло, и листала переписку с Марком за эти дни.
— Приземлилась. Всё норм.
— Ок. Заказал пиццу, голодный.
— Я тоже устала. Спокойной ночи.
— И тебе.
Три года назад он бы встретил меня в аэропорту, даже если рейс прилетал в три ночи. Два года назад — заказал бы такси и ждал у окна с чаем. Год назад — как минимум, засыпал бы меня вопросами и скучающими смайликами. Сейчас — тишина. Равнодушная, удобная тишина.
Я открыла дверь своим ключом. В прихожей горел свет, но из гостиной доносился только звук телевизора. Марк лежал на диване, уткнувшись в телефон.
— Привет, я дома, — сказала я, снимая мокрое пальто.
Он поднял голову, кивнул. Не встал.
— Привет. Как полёт?
— Как обычно. Скучала.
— Ну, я тут один тоже не скучал, — он усмехнулся, но это была не та шутка, от которой тепло. Это была констатация факта.
Он не спросил, как дела, не поинтересовался, поела ли я. Я прошла на кухню, нашла в холодильнике остатки той самой пиццы, разогрела. Ела стоя у окна, глядя на тёмные окна соседнего дома. Слёзы подступали к горлу, но я их глотала вместе с холодным сыром и остывшим тестом. Такова наша реальность. Мы стали соседями по квартире, которые изредка делят постель.
На следующий день, пока Марк был на работе, я пыталась вернуться в рутину. Стирка, уборка, ответы на рабочие письма. Заварила кофе и села за ноутбук на кухне. И тут, в соцсетях, мелькнула снова эта реклама.
«Беспокойтесь за вашего ребёнка с няней? Цифровая фоторамка со встроенной Wi-Fi камерой позволит видеть всё, что происходит дома, в режиме реального времени!»
Рекламный баннер показывал улыбающуюся маму, которая смотрела на экран телефона, а там её малыш играл с няней. Что-то ёкнуло у меня внутри. Не про детей. А про эту возможность — видеть, что происходит дома, когда тебя нет.
Я замерла с чашкой в руках. Мысль была острой и ядовитой.
А что, если?
Что, если посмотреть на нашу жизнь со стороны? Не как жена, которая пытается угадать настроение по скупым смс и холодным плечам по утрам, а как беспристрастный наблюдатель. Увидеть, что он делает, когда я не просто в соседней комнате, а за тысячу километров. Как он живёт. Скучает ли. Или… не скучает совсем.
Это было унизительно. Это было отчаянно. Но тишина между нами кричала так громко, что я была готова на всё, чтобы её расшифровать. Хотя бы тайком.
Я купила не одну рамку, а целых пять, во все комнаты. Рамки были почти точь-в-точь как наши, даже нашла как стоявшую как на полке в гостиной — такую же деревянную, под светлый дуб. В эту я загрузила то же самое наше свадебное фото, где мы смеёмся, целуясь на фоне моря. Ирония была горькой, но это делало подмену идеальной.
Две недели я ждала подходящего момента. Ждала новой командировки. И она случилась — срочный аудит в московском офисе, четыре дня. Я волновалась так, будто готовила ограбление банка.
В последний вечер перед отъездом Марк был, как обычно, погружён в себя. Я прошлась по квартире, будто проверяя, всё ли взяла. Остановилась у полки в гостиной.
— Марк, ты не видел мою синюю ручку? Та, что из Икеи, — сказала я, уже беря в руки старую, «честную» рамку.
— Нет, — буркнул он из-за экрана ноутбука.
Я сделала вид, что ищу что-то за полкой, и в один момент быстрым движением подменила рамки. Новая, шпионская, встала на то же место. Я положила старую в свою сумку для ноутбука, сердце колотилось где-то в горле.
— Ладно, неважно, — сказала я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Я, пожалуй, спать. Завтра ранний вылет.
— Спокойной, — он даже не обернулся.
Я легла, глядя в потолок. Что я делаю? Это же безумие. Но остановиться было уже поздно. Яд недоверия был введён. Оставалось ждать симптомов.
***
Московский отель был безликим, как и все отели бизнес-класса. Первый день прошёл в суматохе встреч. Я почти не вспоминала о рамке. Почти.
Вечером, оставшись одна в номере, я приняла душ, надела халат, заказала ужин. И только когда за окном стемнело, а на столе остались крошки от десерта, я не выдержала.
Руки сами потянулись к ноутбуку. Я открыла специальное приложение, которое скачала ещё дома. Ввела логин и пароль. На экране появилась полоска загрузки, а потом… наша гостиная.
Сердце замерло. Я видела всё с того самого ракурса — с полки. Было почти девять вечера. В комнате горел только торшер. Диван был пуст. Телевизор выключен. Тишина и покой. Наш кот Кузя спал, свернувшись клубком на кресле.
«Один, — подумала я с какой-то болезненной жалостью. — Он совсем один».
В этот момент в кадре появился Марк. Он вышел из спальни в спортивных штанах и футболке, прошёл на кухню, налил себе воды. Вернулся в гостиную, сел на диван, взял пульт. Включил какой-то сериал. Всё как обычно. Всё как было бы, если бы я была дома, в своей комнате. Он не выглядел несчастным. Не выглядел тоскующим. Он выглядел… нормально. Устроенно. Без меня.
Мне стало одновременно горько и стыдно. Зачем я это затеяла? Чтобы убедиться, что он прекрасно обходится без меня? Что наша жизнь — это просто набор привычек, а не необходимость?
Я уже хотела закрыть приложение, как вдруг раздался звук дверного звонка. Марк нахмурился, отложил пульт и пошёл открывать.
Моё дыхание спёрло. Кто в девять вечера? Курьер? Сосед?
Дверь открылась. И в кадре, залитая светом из прихожей, появилась она. Катя.
---
Моя Катя. Моя лучшая давняя подруга Катя.
Она стояла на пороге, залитая светом из прихожей, и казалась инородным телом в кадре моей тихой, скучной жизни. На ней было короткое чёрное платье, которое я хорошо помнила — она купила его на моих же глазах в прошлом сезоне, вертясь перед зеркалом и спрашивая: «Ну как, Алис, не слишком вызывающе?» На тот момент я честно ответила: «Только если ты не собираешься в нём на родительское собрание». Теперь же оно выглядело на ней… уместно. Как будто она ждала именно этого момента.
В руках она держала два пакета из суши-бара, который находился в двух кварталах от нашего дома.
— Марк! Приветик! — её голос, чуть приглушённый, но отчётливый, донёсся через динамик моего ноутбука. Он звучал слишком громко для нашей прихожей, слишком радостно. — Спасение утопающих! Видела свет в окне. Принесла поесть. Ты же, я думаю, без Алисы, голодный сидишь.
Марк стоял в дверном проёме, и я видела его профиль. На его лице мелькнула сначала растерянность, а затем — лёгкая, непринуждённая улыбка. Не та сдержанная, которую он дарил мне в последнее время, а живая, широкая.
— Кать, ты прям всё и для меня? — спросил он, но в тоне не было ни капли раздражения или неудобства. Было… принятие.
— А что, нельзя нагрянуть к другу в гости? Алиса в отъезде, ты тут одинокий волк… Жалко же мужика, — она проскользнула мимо него в прихожую, не дожидаясь приглашения, сбросила на нашу лавочку мокрый зонт и маленькую сумочку, которую я не узнала. — Иди, тапочки неси, ноги замёрзли.
Это было сказано так естественно, с такой тёплой командной интонацией, что у меня внутри всё оборвалось. Марк не возмутился. Он повернулся и исчез из кадра на секунду, вернувшись с парой моих же гостевых тапочек. *Моих*. Тех, что лежали на нижней полке для редких визитов её или моей мамы.
Катя нагнулась, снимая ботфорты на высоком каблуке, и на секунду её фигура, согнутая в соблазнительном изгибе, заполнила весь экран. Марк стоял рядом, и я не видела его лица, но видел, как его рука слегка вытянулась, будто чтобы поддержать её под локоть, но затем опустилась. Он отвернулся, подбирая её обувь, чтобы аккуратнее поставить.
— Ну-с, — сказала Катя, распрямляясь уже в тапочках. — Показывай, чем живёшь, пока хозяйки нет.
Она прошла в гостиную, прямо под прицел моей камеры. Её взгляд скользнул по полкам, по дивану, по телевизору — оценивающий, знакомый. Он остановился на секунду на той самой фоторамке. На *моей* рамке. Сердце моё пропустило удар. Узнает? Заметит подмену? Но её лицо осталось невозмутимым. Она улыбнулась нашей свадебной фотографии, покачала головой с какой-то странной, почти нежной грустью и прошла дальше, на кухню.
— О, какой бардак! — донёсся её смех. — Я так и знала. Сколько тарелок в раковине? Три? Это ещё ничего. Иди сюда, помогу разложить.
Я сидела в московском номере, сжавшись в комок, и не могла пошевелиться. Я чувствовала себя не просто шпионом. Я чувствовала себя призраком в собственном доме. Незримым, ненужным духом, который наблюдает, как его пространство, его ритуалы, его муж — всё плавно и безболезненно занимает кто-то другой.
Марк последовал за ней. Они оказались на краю кадра, но я видела их отражения в тёмном окне кухни. Два силуэта. Он — высокий, чуть сутулящийся. Она — изящная, подвижная. Она открывала контейнеры, доставала пластиковые палочки, болтала без умолку. Он стоял рядом, слушал, и его плечи, обычно напряжённые, были расслаблены.
— Ну как там наша Алисочка? — спросила Катя, вкладывая в слово «наша» какой-то новый, непонятный мне оттенок. — Скучает по тебе?
— Не знаю, — ответил Марк, и его голос прозвучал обыденно. — Пишет редко. Вроде всё загружена там. Да и… в общем, не до того сейчас.
— А что «не до того»? — Катя обернулась к нему, и в её позе, в наклоне головы была такая заинтересованность, которой она никогда не проявляла, когда мы втроем говорили обо мне.
— Да так… Отдалились что ли, — он вздохнул, и этот вздох был полон не боли, а скорее усталой констатации. — Она в своей работе, я в своей. Как корабли. Ты же знаешь.
«Ты же знаешь». От этих слов меня бросило в жар, а потом в ледяной пот. Они обсуждали это. Обсуждали *меня*. Наше отдаление. Без меня. Она «знала». А я — нет. Я только чувствовала холодную стену, а они вдвоём уже успели её исследовать и обсудить.
— Не переживай, — Катя протянула ему палочки. Её рука на секунду коснулась его. Мимолётно. — Всё наладится. Просто период такой. Вы же сильные.
Они взяли еду и вернулись в гостиную. Сели на диван. Теперь я видела их в полный рост. Не рядом, но и не далеко. Та самая опасная дистанция в полметра, которая уже не «друзья», но ещё не «любовники». Наши кофейные столики были завалены моими журналами по дизайну. Катя отодвинула один локтем, не глядя.
— О, смотри, что показывают! — она вдруг оживилась, указывая на телевизор, который был выключен. — Тот самый сериал, что мы с тобой смотрели, помнишь? В прошлый раз, когда Алиса уезжала к родителям?
В голове у меня что-то щёлкнуло. Когда я уезжала к родителям в прошлом месяце… Марк сказал, что будет работать над проектом. А они… смотрели сериал.
— Помню, — улыбнулся Марк. — Ты тогда так кричала на главную героиню, что соседи бы стучали, если бы они были.
— Ага, потому что она дура! — Катя рассмеялась и шутливо толкнула его плечом своим плечом. Он покачнулся и толкнул её в ответ. Получилась лёгкая, игривая возня. Та, что бывает у людей, которые очень комфортно чувствуют себя в физическом контакте друг с другом.
Мне стало дурно. Я встала, пошатываясь, подошла к мини-бару в номере, налила себе воды из бутылки. Руки тряслись так, что вода расплёскивалась. Я вернулась к ноутбуку, не в силах оторваться. Это был худший триллер в моей жизни, где главную жертву заставляли наблюдать за приготовлением к её же казни.
Они ели. Катя рассказывала что-то смешное про своих коллег, Марк смеялся — тем настоящим, грудным смехом, который, как мне казалось, исчез навсегда из нашей жизни. Потом она заговорила о чём-то серьёзном, о проблемах с ипотекой (я и не знала, что она её взяла), и Марк внимательно слушал, давал советы. Они говорили о деньгах, о планах, о будущем. Её будущем. И он был в него включён. Как друг? Как нечто большее?
Потом наступила пауза. Тишина в комнате, заполненная только мерцанием телевизора, который они так и не включили. Катя отодвинула пустые контейнеры, обхватила колени руками и посмотрела на Марка. Её лицо стало серьёзным, почти нежным.
— А ты, Марк… тебе-то хорошо? Честно.
Он откинулся на спинку дивана, провёл рукой по лицу.
— Да нормально всё. Работа есть, дом есть. Всё как у людей.
— Одиночество — не нормально, — мягко, но настойчиво сказала она. — Особенно когда… когда есть кто-то рядом, но чувствуешь себя одиноко.
Он посмотрел на неё. Долгим, задумчивым взглядом. Я замерла, не дыша. В его глазах, увеличенных камерой, я увидела то, что так жаждала и так боялась увидеть — признание. Усталость от одиночества. И… благодарность. Благодарность *ей* за то, что она это одиночество видит и говорит о нём вслух.
— Кать… — начал он, и голос его сорвался.
— Ничего, — она быстро перебила, как будто испугавшись того, что он может сказать. — Ничего не надо говорить. Я просто… я рядом. Всегда, если что.
Она протянула руку и положила её поверх его руки, лежащей на коленях. Не сжимая. Просто положила. Мое собственное сердце, казалось, остановилось в этот момент. Он не отдернул руку. Не сдвинулся. Он сидел, опустив глаза на её тонкие пальцы на своей руке, и дышал чуть глубже, чем обычно.
Это длилось вечность. Пять секунд? Десять? Для меня — всю жизнь. Для них — один мимолётный, многозначительный момент.
Потом Катя вздохнула, убрала руку и потянулась.
— Ладно, мне пора. Завтра рано вставать. Спасибо за компанию, Маркуша.
— Тебе спасибо, — он поднялся вместе с ней. — За ужин. И за… компанию.
Они пошли в прихожую, вышли из поля зрения камеры. Я слышала приглушённые голоса, смех, звук открывающейся и закрывающейся двери. Потом шаги Марка. Он вернулся в гостиную один. Подошёл к дивану, остановился. Его лицо, освещённое теперь только светом торшера, было задумчивым. Он посмотрел туда, где только что сидела она. Потом его взгляд медленно поднялся и… остановился прямо на камере. На фоторамке.
Ледяная волна прокатилась по мне от макушки до пят. Он смотрел прямо в объектив. Видел ли он меня? Нет, конечно. Он видел нашу старую фотографию. Но в его взгляде была какая-то странная интенсивность, будто он видел что-то ещё. Будто чувствовал мой незримый взгляд.
Он тяжело вздохнул, выключил торшер и ушёл в спальню. Гостиная погрузилась во тьму, и только индикатор ночного режима камеры светился в темноте крошечной красной точкой. Как рана.
Я сидела перед потухшим экраном ещё час. Слёз не было. Был только огромный, всепоглощающий холод внутри. Я наблюдала не за предательством в классическом смысле. Не было страстных поцелуев, разрывающей одежду страсти. Было нечто худшее. Было замещение. Медленное, спокойное, комфортное. Моё место в его жизни — не в постели, а на диване, за ужином, в разговорах по душам — уже занимал кто-то другой. И он, кажется, был этому только рад.
Я закрыла ноутбук. Темнота номера сомкнулась вокруг меня. За окном горели огни чужого, равнодушного города. Я была в ловушке. В ловушке собственного дома, в ловушке этих кадров, в ловушке правды, которую больше не могла отрицать.
Завтра будет новый день наблюдений. И я знала, что не выключу камеру. Я буду смотреть до конца. Потому что теперь только это и оставалось — смотреть, как моя жизнь утекает сквозь пальцы, пиксель за пикселем.
---
Ночь в московском номере превратилась в бесконечный кошмар наяву. Я не могла уснуть. Глаза, сухие и горячие, снова и снова возвращались к потухшему экрану ноутбука, как будто я могла силой воли включить картинку и увидеть, что всё это — сон, галлюцинация от усталости. Но тишина в наушниках и мрак на экране были слишком реальны. Я лежала, уставившись в потолок, и в голове прокручивала каждую секунду, каждый жест, каждое слово.
Её рука на его руке. Его взгляд, полный чего-то такого, что он давно не дарил мне. Их общий сериал. Их общие вечера, о которых я не знала. «Ты же знаешь…» — это резало, как битое стекло. Они были союзниками в моём же доме. Союзниками против чего? Против скуки? Против одиночества? Против… меня?
Под утро я наконец провалилась в тяжёлый, безрадостный сон, но уже в семь будильник выдернул меня обратно в реальность. Голова раскалывалась, глаза опухли. Впереди был ещё один день совещаний. Я должна была быть собранной, острой, профессиональной. А внутри была только пустота и непрекращающийся, назойливый гул тревоги.
Я наложила больше тонального крема, чем обычно, пытаясь скрыть следы бессонницы. Надела деловой костюм, сделала высокий хвост — маска собранности. Но внутри я была той самой девочкой, которая украдкой смотрела на экран телефона под столом во время переговоров.
Первый перерыв на кофе. Я вышла в пустой коридор, прислонилась к холодной стене и дрожащими руками открыла приложение. Дневной свет заливал нашу гостиную. Всё было на своих местах, стерильно и мирно. Никого. С облегчением, смешанным с разочарованием, я выдохнула. Может, вчерашнее было просто… дружеским визитом? Катя всегда была такой — напористой, бесцеремонной в своей заботе. А Марк… Марк просто был рад человеческому общению.
Я почти убедила себя в этом. Почти. Пока не заметила деталь.
На журнальном столике, который я всегда старалась держать в чистоте, стояла не одна, а две пустые кофейные чашки. Наша парная, «его» и «моя». И рядом — небольшая тарелка из моего сервиза, на ней крошки от печенья или пирога. Он никогда не ел печенье по утрам. И никогда не ставил две чашки. Он пил кофе один, из большой кружки «World’s Best Dad», которую я подарила ему в шутку на первый день отцовства, которого так и не случилось.
Холодок под ложечкой стал острее. Они завтракали вместе. Она пришла с утра. До работы. Или… может, не уходила?
Я судорожно перемотала запись ночи. С самого момента, когда он ушёл в спальню. Камера записывала в инфракрасном режиме, картинка была зернистой, чёрно-зелёной. Часы в углу показывали 23:47. Полночь. Три ночи. Шесть утра. Всё пусто. Никого. Значит, она ушла. Но вернулась с утра, очень рано. Или… у неё был ключ? Нет, это же абсурд. Мы дали ей ключ год назад на время отпуска. Она должна была вернуть. Он ведь говорил, что вернул? Я не помнила. В голове был кавардак.
Я закрыла приложение, вернулась в переговорку, но уже ничего не слышала. Голос начальника московского офиса превратился в отдалённый гул. Я видела только эти две чашки. Две. Рядом.
Весь день прошёл в мучительном ожидании вечера. Я отказалась от ужина с коллегами, сославшись на мигрень. Сорвалась в номер, сбросила туфли и, не раздеваясь, уставилась в ноутбук.
Было около восьми. Марк был дома. Он что-то готовил на кухне. Один. Я наблюдала за его спиной, за привычными движениями, и внутри всё ныло от противоречивых чувств. Вот он, мой муж. Привычный, знакомый до боли. А вчера… вчера здесь была она. И утром тоже. И между этими визитами пролегла пропасть, в которую провалилось моё доверие.
Внезапно он оторвался от плиты, посмотрел на часы на микроволновке и… улыбнулся. Не телевизору, не коту. Просто так. Как будто вспомнил что-то приятное. И пошёл в прихожую. Не к телефону. К двери.
Меня пронзила дурная догадка. Я придвинулась к экрану вплотную.
Он открыл дверь, не дожидаясь звонка. И впустил её. Катю. Снова.
На этот раз она была в джинсах и большом свитере, волосы собраны в небрежный пучок. В руках — пластиковый контейнер.
— Готово! — весело объявила она. — Как и договаривались. Моё фирменное. Спасение от твоих кулинарных экспериментов.
— Не смейся, — он фыркнул, но взял контейнер. — А то оставлю голодной.
— Ой, испугалась! — она закатила глаза и прошла внутрь, легко похлопав его по плечу.
И снова это. Лёгкость. Естественность. Как будто это её дом, её кухня, её муж, с которым можно шутить и договариваться о чём-то «фирменном».
Они вместе закончили готовку — или разогрев того, что она принесла. Накрыли на стол на кухне. Не перед телевизором, как это часто делали мы с Марком, когда уставали. А на кухне, как взрослые люди, как… пара.
Я не слышала, о чём они говорят — звук на кухню доносился плохо. Но я видела. Видела, как они сидят рядом на барных стульях, как их колени почти соприкасаются. Видела, как Катя что-то рассказывает, оживлённо жестикулируя, а Марк смотрит на неё, подпирая голову рукой, и улыбается. Не просто улыбается — он *светился*. Его лицо, обычно замкнутое и усталое, было живым, расслабленным, заинтересованным.
Потом она что-то сказала, и он рассмеялся, откинув голову. Этот смех. Я не слышала его, но видела, как трясутся его плечи, как он зажмурился. Он смеялся так, как не смеялся со мной уже годы. Может, никогда.
В груди что-то оборвалось и упало с тяжёлым, ледяным стуком. Это была не просто дружба. Это было счастье. Его счастье. Очевидное, простое, настоящее. И источником этого счастья была не я. Она принесла его с собой в этом пластиковом контейнере.
После ужина они помыли посуду вместе. Он мыл, она вытирала. Молча, в каком-то слаженном, домашнем ритме. Потом перешли в гостиную. И тут началось самое невыносимое.
Они не сели на диван. Катя подошла к полке с книгами, стала что-то искать. Марк встал рядом. Они переговаривались о какой-то книге, их головы были близко. Потом она взяла какую-то старую фотографию в рамке — не ту, со мной, а другую, со студенческих времён. И показала ему. Они склонились над ней, смеясь над какими-то воспоминаниями, которые были только их. Общие воспоминания, в которых меня не было и быть не могло.
Потом наступила пауза. Они стояли у полки, бок о бок. Слишком близко. Тишина в комнате вдруг стала густой, насыщенной. Катя повернула голову и посмотрела на Марка. Не шутливо, не по-дружески. Она смотрела на него долго, серьёзно, изучающе. Её рука поднялась и… поправила складку на его футболке на плече. Медленный, интимный жест. Не «подруга поправляет одежду». А женщина, которая касается мужчины.
Он замер. Не отстранился. Он смотрел в её глаза. Его лицо было напряжённым, почти испуганным, но в этом испуге была какая-то дикая, запретная надежда.
— Марк… — тихо сказала она. Её губы сложились в едва уловимую, печальную улыбку.
Он не ответил. Он просто стоял, словно парализованный. Вся его поза кричала о внутренней борьбе.
Я перестала дышать. Вот оно. Сейчас. Сейчас произойдёт то, после чего уже ничего нельзя будет вернуть. Он наклонится. Или она. И…
Внезапно он резко отшатнулся. Словно ожёгшись. Повернулся и прошёл к окну, спиной к ней.
— Катя, не надо, — его голос, наконец донёсшийся до микрофона, был хриплым, сдавленным. — Так нельзя.
Моё сердце, которое, казалось, замерло, снова забилось. Слабая, дурацкая надежда зашевелилась где-то на дне души. Он остановил её. Он сказал «нельзя». Значит… значит, есть границы? Значит, он помнит обо мне?
— Почему? — её вопрос прозвучал не как вызов, а как тихая, больная искренность. — Почему нельзя, Марк? Мы же оба… мы оба одни. Даже не так. Мы оба — с кем-то, но одиноки. Ты же чувствуешь это.
Он стоял у окна, его плечи были напряжены.
— Потому что это неправильно. Потому что… Алиса.
— Алиса уже давно не здесь! — в её голосе впервые прозвучала страсть, почти злость. — Она здесь физически, иногда. Но её нет *здесь*! — Катя ударила себя кулаком в грудь, а потом махнула рукой вокруг, обводя комнату, наш дом, нашу пустую совместную жизнь. — Ты сам только вчера сказал: «Как корабли». Корабли, которые разошлись, Марк! Они не сталкиваются. Они просто уплывают в разные стороны!
Он молчал. Его молчание было страшнее любого слова. Потому что оно было согласием.
— Я не прошу тебя сразу всё рушить, — Катя подошла к нему ближе, но не прикасалась. Говорила тихо, убедительно, как адвокат на закрытом заседании. — Я просто… я здесь. Я была здесь всё это время. И я вижу тебя. По-настоящему. Разве это преступление — быть рядом с человеком, который тебя понимает?
Он обернулся. Его лицо на экране было искажено такой мукой, таким смятением, что мне стало почти физически больно. Он боролся. И я, наблюдая со стороны, с ужасом понимала, что он борется не из-за любви ко мне. Он борется из-за чувства долга, из-за привычки, из-за страха перед хаосом, который последует за признанием. Но не из-за любви.
— Я не знаю, Кать, — прошептал он. — Я не знаю, что правильно.
— А кто вообще знает? — она пожала плечами, и в этом жесте была вся её философия — живая, аморальная, свободная. — Жизнь одна. Ты хочешь провести её в тихой гавани одиночества, потому что так «правильно»?
Он снова отвернулся к окну.
— Дай мне время. Просто… дай время подумать.
Это не было «нет». Это было «дай подумать». И в его интонации я услышала не сопротивление, а капитуляцию, отложенную на неопределённый срок.
Катя вздохнула, но кивнула.
— Хорошо. Думай. Я не буду давить. Но я и не исчезну. — Она подошла к прихожей, начала собираться. — Завтра, как обычно, в девять? У тебя же совещание в центре, подвезу.
— Да… Спасибо.
Она ушла. Он остался один в тишине. Долго стоял у окна, потом подошёл к дивану, повалился на него и закрыл лицо руками. В его позе была вся истощающая тяжесть выбора, который он уже практически сделал.
Я откинулась на спинку кресла. Слёзы, наконец, потекли. Тихо, без рыданий. Они были не от горя даже, а от осознания полного, тотального поражения. Я проиграла. Не в скандале, не в битве. Я проиграла в тишине. В том, что кто-то другой оказался ближе, понятнее, *нужнее*. Он не изменил мне телом. Он изменил мне душой. И это было в тысячу раз больнее.
Он подумает. А потом он, скорее всего, согласится. Потому что она права. Потому что мы действительно стали кораблями, разошедшимися в море рутины. И её порт оказался для него гостеприимнее и теплее.
Я вытерла слёзы. Во мне что-то затвердело. Боль превращалась в холодную, ясную решимость. Завтра мой последний день в Москве. Послезавтра я вернусь домой. И мне предстоит сыграть самую сложную роль в своей жизни — роль жены, которая ничего не знает. Которая с улыбкой спросит: «Как провёл время, любимый?» И выслушает его ложь.
А пока… пока я буду смотреть. До самого конца. Чтобы не осталось никаких иллюзий. Чтобы, когда наступит время действовать, я была вооружена не эмоциями, а фактами. Горькими, неопровержимыми, пиксельными фактами с экрана моего ноутбука.
===
Последний день в Москве прошёл как в тумане. Я автоматически кивала на совещаниях, делала вид, что конспектирую, а сама писала в блокноте одно и то же слово, выводя его разными почерками: «Измена. Измена. Измена». Буквы расплывались, превращаясь в нелепые каракули. Измена не в постели, а в душе. Измена доверия, интимности, будущего. Это было похоже на диагноз смертельной болезни, который тебе озвучили, но дали пару дней перед операцией, чтобы ты мог сделать вид, что ещё жив.
Вечером я снова уставилась в экран. Сердце заныло предчувствием. И оно не обмануло.
В 20:30 Катя пришла снова. Без еды, без повода. В спортивных легинсах и майке топ, как будто только что из зала или… как будто она уже провела здесь целый день и переоделась в удобное. Она принесла бутылку красного вина. Не просекко, а именно красного, тяжёлого, которое Марк любил, но я — нет, и потому мы его почти никогда не покупали.
Они сидели на диване. Говорили тихо. Катя разливала вино. Марк сначала отказывался, но она настойчиво сунула бокал ему в руку. Их пальцы соприкоснулись. И он не отодвинулся.
— Ну что, подумал? — её вопрос повис в воздухе, лёгкий, как дым от сигареты.
— Кать, это сложно…
— Я знаю, что сложно. Но жить в фальши ещё сложнее, — она сделала глоток, смотрела на него поверх бокала. Её взгляд был тёплым и твёрдым одновременно. — Ты будешь молчать до гроба? Пока Алиса не начнёт спрашивать, почему ты вообще не разговариваешь с ней по ночам?
— Она не спрашивает, — глухо ответил Марк. И это была самая страшная правда из всех, что я услышала.
— Вот видишь. Вы уже не пара. Вы… соседи. А я… — она поставила бокал и подвинулась к нему ближе, почти вплотную. — Я хочу быть для тебя больше, чем соседка.
Марк зажмурился, будто от боли. Его рука с бокалом дрожала.
— Я не хочу никому делать больно.
— А себе? Себе больно делать можно? — её голос дрогнул. В нём впервые прозвучала настоящая, незащищённая уязвимость. — Марк, я столько лет… Я всегда была рядом. Потому что любила тебя. Даже когда ты женился на ней. Даже когда пыталась быть просто подругой. Я больше не могу. Это съедает меня изнутри.
Тишина. Густая, звенящая. Всё во мне сжалось в тугой, болезненный комок. «Всегда». «Столько лет». Значит, это не спонтанное влечение от одиночества. Это давняя история. И я, дура, наивная, доверчивая дура, привела эту женщину в свой дом, делилась с ней самыми сокровенными страхами о нашем браке, а она… она всё это время любила моего мужа.
Марк открыл глаза. В них была буря. И в этой буре я увидела не сопротивление, а… облегчение. Как будто он наконец-то услышал то, что давно хотел услышать, но боялся признаться даже самому себе.
— Господи, Катя… — он прошептал, и его рука сама, будто помимо воли, поднялась и коснулся её щеки.
Это был не поцелуй. Это было прикосновение. Но от него в моей реальности рухнули все стены, все оправдания, вся надежда. Он коснулся её с такой нежностью, с таким покаянным обожанием, которого я не видела в его глазах, обращённых ко мне, уже целую вечность.
Она прикрыла глаза, прижалась щекой к его ладони. Одна слеза скатилась по её лицу и упала ему на запястье.
— Не гони меня, — выдохнула она. — Пожалуйста.
Он не прогнал. Он притянул её к себе. Обнял. Не как друга, утешая. А крепко, отчаянно, пряча лицо в её волосах. Они сидели так, слившись в один тёмный силуэт на фоне дивана. И я видела, как его плечи вздрагивают. Он плакал. Плакал в её объятиях. От счастья? От облегчения? От горя? Не знаю. Но эти слёзы были не для меня.
Потом они просто сидели, обнявшись, допивая вино. Говорили о чём-то своём, тихо, с паузами. Смеялись сквозь слёзы. И в этом моменте была такая ужасающая, интимная целостность, что я почувствовала себя не просто шпионом, а вуайеристом, подсматривающим за чем-то священным и настоящим. За чужой любовью, которая расцвела в развалинах моей.
Она ушла за полночь. Он провожал её до двери. Долгий, тихий разговор в прихожей. Потом звук поцелуя. Не страстного, а нежного, прощального. И щелчок замка.
Марк вернулся в гостиную, сел на то место, где только что сидела она, и опустил голову на руки. Он сидел так очень долго. А я сидела в своём номере за тысячу километров, и мы были похожи — два человека, раздавленные правдой, которую больше нельзя было игнорировать.
На следующий день я летела домой. Самолёт трясло в турбулентности, а мне было всё равно. Я смотрела в иллюминатор на проплывающие внизу облака и думала о том, как я войду в ту квартиру. Как поцелую его в щёку. Как спрошу, как дела. Как буду делать вид, что не чувствую запаха её духов в прихожей, что не вижу двух чашек в раковине, что не замечаю того особенного, виноватого блеска в его глазах.
Это была бы пытка. Но иначе нельзя. Я должна собрать все доказательства. Я должна быть уверена на все сто, прежде чем произнесу это вслух. Потому что если я сорвусь сейчас, сойду с ума от боли и устрою сцену, он будет отрицать. Скажет, что я ревную без повода, что Катя просто друг, что я сошла с ума от усталости. И часть меня, та самая слабая, любящая часть, захочет ему поверить. Поэтому я должна молчать. Должна играть.
Я приехала. Ключ щёлкнул в замке с таким привычным звуком, который теперь резанул, как нож. В прихожей пахло свежим кофе и… чистотой. Он прибрался. Не для меня. Для визита инспекции.
— Алиса? — его голос донёсся из гостиной. Он вышел навстречу. На нём были домашние штаны и футболка, лицо — немного осунувшееся, но спокойное. Он поцеловал меня в щёку. Его губы были прохладными. — Ну как ты? Долетела нормально?
— Нормально, — мой собственный голос прозвучал удивительно ровно, как будто его издавало чужое тело. — Соскучился?
Он отвел глаза, сделал вид, что поправляет мою сумку на плече.
— Конечно. Сам тут скучал. Всё в порядке? — его взгляд скользнул по мне быстрым, оценивающим движением. Искал признаки подозрений? Волнения?
— Устала просто. Всё как всегда.
Я прошла в спальню, будто разбирать чемодан. Руки тряслись. Я уронила тюбик с кремом, и он покатился под кровать. Наклоняясь, я замерла. Из-под кровати, прямо у ножки с его стороны, выглядывал уголок чёрного кружева. Не моё. У меня не было такого цвета, такой фактуры. Я, не дыша, подцепила его ногтем и вытащила. Трусики. Дорогие, французские, в стиле «бразилейро». Размер — мой на два меньше. Катин.
В глазах потемнело. Я уронила находку, будто она жгла пальцы. Они были здесь. В нашей спальне. В нашей постели. Или просто… она переодевалась здесь? Может, она что-то пролила и решила сменить бельё? Идиотские, жалкие оправдания роем закружились в голове, но реальность была чудовищнее любой фантазии. Они переступили последнюю черту. Не только эмоционально. Физически. И это случилось в моём доме. На моих простынях.
Я встала, пошатываясь. Спрятала находку в карман джинсов. Доказательство. Маленькое, мерзкое, неопровержимое доказательство. Теперь у меня оно было.
Вечером мы сидели на кухне. Я готовила ужин, он резал салат. Тишина висела между нами, тяжёлая и неловкая.
— Катя заходила пока меня не было? — спросила я, не поднимая глаз от плиты. Голос — лёгкий, будто вопрос о погоде.
— Э-э… да, пару раз, — он немного запнулся. — Цветы поливала. И… книгу приносила, которую я просил.
— Милая. Надо будет её отблагодарить, позвать в гости как-нибудь на неделе.
Я посмотрела на него. Он резал помидор, но его нож на секунду дрогнул, соскользнул с овоща и глухо стукнул по доске.
— Да, конечно… как-нибудь.
Его паника была мимолётной, но я её уловила. Он боялся. Боялся, что я увижу то, чего увидеть не должна. Боялся, что их тайное станет явным. А я боялась того, что уже всё увидела.
Ночью он обнял меня во сне. Привычный жест. Но его тело было напряжённым, а рука лежала на мне как чужеродный предмет. Я лежала с открытыми глазами, глядя в потолок, и чувствовала, как в груди растёт не боль, а что-то другое. Холодная, стальная ярость. Ярость не только на него и на неё. Ярость на себя. За то, что позволила этому случиться. За то, что не заметила. За то, что теперь должна разыгрывать эту жалкую комедию.
Наутро он ушёл на работу. Я осталась одна. Первым делом я бросилась к ноутбуку. Открыла приложение. Проиграла запись вчерашнего вечера, с момента моего приезда. Он, оказывается, зашёл в гостиную сразу после моего ухода в спальню. Подошёл к полке. Взял в руки фоторамку. Смотрел на наше свадебное фото с таким выражением мучительной вины, что мне стало почти его жалко. Почти. Потом он положил её обратно и провёл рукой по лицу. Он знал. Он знал, что предал не только меня, но и того парня со свадебной фотографии. И это знание его съедало.
Я закрыла ноутбук. Доказательств было достаточно. Больше чем достаточно. Дело было за малым — решить, что делать дальше. Но для этого мне нужно было сохранять лицо. Быть спокойной, любящей, ничего не подозревающей женой ещё какое-то время. Пока я не соберусь с силами. Пока не придумаю, как разорвать эту паутину лжи, не разорвав при этом себя в клочья.
Я подошла к окну, глядя на серый двор. В кармане джинсов лежало то чёрное кружево, жгучее, как клеймо. Я вынула его, подошла к мусорному ведру на кухне, занесла руку… и остановилась. Нет. Я его не выброшу. Я спрячу. Как талисман моей новой реальности. Как напоминание о том, что доверять нельзя никому. Даже самой себе. Потому что я, наивная дура, тоже была соучастницей в собственном предательстве.
Я положила трусики в самый дальний угол моего бельевого ящика, под стопку старых футболок. Пусть лежат. Пусть напоминают.
А потом я пошла в душ. Долго стояла под почти кипятком, скребя кожу мочалкой, пока она не стала красной. Но чувство грязи, липкой и въедливой, не проходило. Оно было уже не снаружи. Оно было внутри. И смыть его было нечем.
===
Жизнь превратилась в плохо сыгранный спектакль. Каждое утро я просыпалась с ощущением, что на мне — тяжёлый, неудобный костюм из кожи и костей, который назывался «Алиса, любящая жена». Я его надевала вместе с утренним кофе. Улыбалась Марку за завтраком, спрашивала о его планах на день, целовала в щёку на прощание. И всё это время внутри сидела другая Алиса — холодная, наблюдающая, с клубком змей вместо сердца. Она фиксировала каждую его микро-паузу перед ответом, каждый взгляд, отведённый в сторону, каждую неискреннюю нотку в голосе.
Он, со своей стороны, играл роль «Марка, верного мужа». Усиленно. Слишком усиленно. Он стал чаще звонить с работы, спрашивать, как мои дела, предлагал сходить в кино. Он покупал цветы — милые, дежурные букетики тюльпанов, которые я когда-то любила. Он пытался. Видимо, его мучила совесть, и он надеялся, что этими маленькими жестами сможет залатать дыру, которую сам же и проделал в нашем браке. Каждый его жест был ножом. Потому что я знала — цена этим цветам, этим звонкам. Это была плата за его грех. Откуп.
Я принимала всё с улыбкой. Складывала тюльпаны в вазу, благодарила за звонки, соглашалась на кино. И в темноте кинозала, глядя на экран, по которому бежали чужие драмы, я чувствовала, как его рука лежит на подлокотнике — в сантиметре от моей, но не касаясь. Как будто он боялся, что от прикосновения я почувствую ложь, прочитаю её на его коже.
Катя исчезла из нашего дома. По крайней мере, физически. Больше я не находила следов её пребывания. Но она была везде. В настороженном молчании Марка, когда раздавался звонок в дверь. В том, как он слишком быстро убирал телефон экраном вниз, когда я входила в комнату. Она висела в воздухе незримой, ядовитой субстанцией, отравлявшей каждый наш совместный вдох.
Я продолжала смотреть. Теперь уже не только через камеру, но и вживую, отмечая все изменения в его поведении. Камера же показывала мне обратную сторону его спектакля. Как, оставшись один, он откидывал маску. Не счастливого любовника, нет. Он выглядел измождённым, растерянным. Он мог по полчаса сидеть на диване, уставившись в одну точку, с пустым взглядом. Иногда брал телефон, что-то писал (ей, конечно), потом бросал его, как раскалённый уголёк. Он проигрывал запись нашего вчерашнего мирного ужина и видел в ней свой позор. И это было мне на руку. Страдающий виной человек — неосторожен.
Однажды вечером, через неделю после моего возвращения, он не выдержал.
Мы мыли посуду после ужина. Тишина была уже привычной, но сегодня она давила особенно сильно.
— Алис… — начал он, не глядя на меня, тщательно вытирая уже сухую тарелку.
— М-м?
— У тебя… всё в порядке? — он всё же посмотрел на меня, и в его глазах было что-то похожее на искреннее беспокойство. — Ты какая-то… другая. Слишком спокойная.
Внутри всё похолодело. Он почуял фальшь. Играть стало сложнее.
— Просто устаю, — пожала я плечами, поворачиваясь к нему спиной, чтобы спрятать лицо. — Работы много. И… скучала по тебе, наверное. Привыкла, что ты рядом.
— Я тоже скучал, — выпалил он слишком быстро, и его голос прозвучал фальшиво даже для него самого. Он замолчал, чувствуя провал.
Я перевела дух, заставила себя обернуться и улыбнуться ему той самой, «старой» улыбкой.
— Всё наладится. Просто период. — Я повторила её слова, слова Кати, которые слышала через камеру. Просто период. Вы же сильные.
Он побледнел. Буквально. Кровь отхлынула от его лица. Он уронил полотенце.
— Что? Почему ты так сказала?
— А как надо? — я сделала глаза круглыми, изображая лёгкое недоумение. — Ты же сам говорил, что у всех бывают сложные периоды. Или нет?
Он сглотнул, наклонился поднимать полотенце, чтобы скрыть замешательство.
— Да… Конечно. Просто период.
Этот маленький эксперимент подтвердил две вещи. Первое: он на грани срыва. Второе: его мучает не столько факт измены, сколько страх быть пойманным. Любви ко мне, которая могла бы удержать его, — не было. Была привычка, долг и трусость.
На следующий день, когда он ушёл на работу, я пошла ва-банк. Я вызвала сантехника — по совершенно надуманному предлогу про капающий кран. Пока пожилой мастер копался на кухне, я, извинившись, нырнула в кабинет Марка. Его ноутбук был запаролен, но я знала пароль. Это был пароль от нашей общей облачной почты — дата нашей свадьбы. Горькая ирония.
Сердце колотилось, как у вора. Я знала, что ищу. Нашла быстро. Он даже не пытался особо скрывать. Видимо, считал, что я и в мыслях не держу проверять его технику. В истории браузера — множество переходов на сайты доставки суши и цветов в те дни, когда я была в отъезде. В корзине почты — неотправленный черновик. Адрес — Катя. Текст: «Кать, я не могу так больше. Всё время думаю о тебе. О том вечере. Это было ошибкой, но я…»
Черновик обрывался. Он так и не решился отправить. Но само его существование было криком. Я сделала скриншоты. Отправила их себе на телефон. Удалила следы в истории его ноутбука.
Потом я зашла в его мессенджер на телефоне (пароль тот же). Переписка с Катей была… чистой. Подозрительно чистой. Были бытовые вопросы: «Передашь Алисе, что я звонила?», «Тот рецепт супа ты нашёл?». Но слишком уж невинно. Слишком аккуратно. Значит, они общались через другой канал. Или тщательно всё удаляли. Это не имело значения. У меня уже было достаточно.
Я вышла из кабинета, заплатила сантехнику и закрыла за ним дверь. В руках у меня был телефон, тяжелый, как булыжник. В нём лежали скриншоты. В кармане — чёрное кружево. В голове — тысячи часов записей с камеры. Я собрала досье на собственный развод. И теперь мне предстояло самое сложное — решиться его использовать.
Вечером того же дня раздался звонок в дверь. Не звонок, а какое-то робкое почёсывание. Я открыла. На пороге стояла Катя.
Она выглядела… не так. Не яркой, не уверенной. Без макияга, в простом свитере и джинсах, глаза немного опухшие.
— Алиса, привет. Можно на минуту?
— Конечно, заходи, — мой голос прозвучал неестественно гостеприимно. Я отступила, пропуская её в ад.
Она прошла в прихожую, но дальше не пошла. Стояла, теребя рукав.
— Я… я за книгой. Ту, что Марку брала почитать. Он говорил, отдаст сегодня.
— Марка нет, он задерживается, — сказала я, не спуская с неё глаз. Я видела, как она напряглась. «Его нет» — это было и облегчение, и разочарование для неё. — Но я могу её найти. Как она выглядит?
— Да неважно… Я потом…
— Не беспокойся, — я улыбнулась. Широко. Искренне. Как хорошей подруге. — Проходи, раз уж пришла. Чай будешь?
Она колебалась, но отказаться было неловко. Мы прошли на кухню. Та самая кухня, где они сидели рядом. Где он плакал в её объятиях. Я поставила чайник, чувствуя, как каждый мой нерв натянут как струна.
— Как ты? — спросила Катя, глядя на свои руки.
— Да нормально. Работа, дом. Скучновато иногда, — я села напротив нее. — А ты? Как твои дела? С ипотекой разобралась? Марк говорил, ты переживала.
Её голова взметнулась. В глазах — паника. Марк «говорил». Говорил *мне* о её личных проблемах. Это нарушало их тайный альянс.
— Да… вроде… всё уладилось, — прошептала она.
— Хорошо, что есть друзья, на которых можно положиться, — сказала я сладким голосом, наливая кипяток в заварочный чайник. — Особенно такие, как Марк. Он такой… отзывчивый. Всегда готов помочь. Правда?
Она не ответила. Она смотрела на меня, и в её взгляде читался ужас. Она понимала. Понимала, что я не просто веду светскую беседу. Что каждое моё слово — укол. Что я знаю. Или догадываюсь. И играю с ней, как кошка с мышкой.
— Алиса… — она начала, и голос её сорвался.
— М-м?
— Ты… ты точно в порядке?
— Абсолютно, — я улыбнулась ещё шире, отчего, наверное, выглядела сумасшедшей. — Почему все вдруг стали спрашивать? И Марк спрашивал. Видимо, я действительно плохо выгляжу. Надо отдохнуть.
Чайник зашипел, забился, выключился. Громкое тиканье часов на кухне заполнило паузу.
— Мне пора, — Катя вскочила так резко, что стул заскрипел. — Книгу… в другой раз.
— Как хочешь, — я не встала. Сидела и смотрела, как она, спотыкаясь, идёт к выходу, натягивает куртку. — Передавай привет своим. И заходи ещё. Всегда рада.
Она выскользнула за дверь, не обернувшись. Я сидела за кухонным столом ещё долго, глядя на два полных чашки остывающего чая. Моя чашка и её. Неприкосновенные. Никто не сделал ни глотка.
Это была маленькая победа. Я её напугала. Расколола тот хрупкий покой, в котором они существовали. Теперь она будет давить на Марка. Требовать решений. А он, зажатый между её требованиями и моим подозрительным спокойствием, начнёт делать ошибки.
И я была права. Поздно ночью, уже лёжа в постели рядом с храпящим Марком, я получила уведомление на телефон. Движение в кадре. Я включила трансляцию. Он был один. Сидел на диване с телефоном в руках. Лицо его было искажено мукой. Он писал. Долго. Потом стёр. Снова написал. Встал, походил по комнате. Подошёл к барной стойке, налил себе виски — то самое, что они пили с ней. Выпил залпом. Потом взял телефон и… позвонил.
Губы его шевелились. Я не слышала, кому. Но через несколько секунд он разговаривал. Говорил тихо, страстно, жестикулируя свободной рукой. Потом замолчал, слушая. И его лицо медленно расплылось в выражении облегчения. В согласии. Он кивал. Что-то обещал.
Разговор длился минут двадцать. В конце он улыбнулся. Слабой, усталой, но настоящей улыбкой. Потом положил телефон, допил виски и потушил свет.
Я лежала в темноте и понимала, что только что стала свидетельницей того, как мой муж принял окончательное решение. Он поговорил с ней. И они что-то решили. Возможно, он попросил время. Возможно, они назначили срок. Но факт был в том, что этот разговор был не о том, как сохранить наш брак. Он был о том, как его тихо, с минимальными потерями, похоронить.
Я перевернулась на бок, спиной к его спящей фигуре. Слёз больше не было. Была только холодная, кристальная ясность. Игра подходила к концу. Скоро придётся снимать маску. Скоро придётся показать им все карты, которые я так тщательно собирала. И посмотреть в глаза той правде, от которой я так долго убегала — моему браку пришёл конец.
===
Решение созрело во мне, как нарыв — болезненное, неизбежное. Я больше не могла носить эту маску. Каждое его «доброе утро», каждый дежурный поцелуй в лоб, каждый взгляд, скользящий мимо меня, будто я — прозрачное пятно на стене, выжигали душу. Я была не женой, а смотрителем в музее нашего умирающего брака, где главным экспонатом была наша тишина.
Но я не собиралась устраивать истерику с битьём посуды. Нет. Я хотела тихого, контролируемого взрыва. Такого, после которого останется только идеально ровная площадка под закладку фундамента новой жизни. Его или моей — я ещё не решила. Но эта жизнь точно не могла продолжаться здесь, в этой квартире, пропитанной ложью.
Мне нужен был момент. Идеальный, неоспоримый момент. И я решила его создать.
Я знала, что через три дня у Марка должна была быть «корпоратив» — ужин с коллегами в ресторане. Он упомянул об этом мельком неделю назад. Я сделала вид, что забыла. Вечером, в день корпоратива, я особенно тщательно приготовила ужин — его любимую пасту с морепродуктами.
— Ты куда-то сегодня? — невинно спросила я, когда он пришёл с работы.
— Да, собственно… ты же помнишь, тот корпоратив, — он потёр затылок, избегая моего взгляда. — Но не обязательно, если ты…
— Конечно, иди! — я ослепительно улыбнулась. — Отдохни с коллегами. Ты много работал. Я тут сама как-нибудь.
— Ты уверена? — в его глазах мелькнуло облегчение, тут же прикрытое показной заботой.
— Абсолютно. Только обещай не пить много, ладно?
Он пообещал. Поцеловал меня в щёку — сухие, быстрые губы. И ушёл, бодро насвистывая в прихожей. Я подошла к окну, наблюдала, как он выходит из подъезда и идёт к своей машине. Он не поехал в сторону центра, где был тот ресторан. Он поехал в противоположную сторону. В район, где жила Катя.
Вот он, мой момент.
Я действовала быстро, как запрограммированный робот. Открыла приложение камеры. Переключилась в режим записи с датчика движения. Потом пошла в спальню. Надела тёмное, неприметное пальто, шапку, натянула на лицо медицинскую маску — банально, но эффективно. Взяла ключи и вышла.
Ехала на такси, сердце колотилось не от страха, а от холодной, почти научной сосредоточенности. Я была режиссёром, который отправляется на съёмки финальной сцены. Я знала адрес Кати. Мы же лучшие подруги, как-никак. Я бывала у неё пару раз.
Её дом — типичная панельная девятиэтажка. Я вошла в подъезд, не включая свет на лестничной клетке. Поднялась на нужный этаж. Под дверью её квартиры горел тусклый свет. Из-за двери доносилась приглушённая музыка. И смех. Его смех.
Я прислонилась к холодной стене напротив, достала телефон. Зашла в приложение умного дома, которое мы с Марком когда-то устанавливали для контроля за температурой. У него тоже был доступ. И одна полезная функция — удалённое включение света. Я выбрала нашу спальню и гостиную. И нажала «вкл».
Свет в нашей пустой квартире, за тридцать километров отсюда, должен был загореться ярко, неожиданно, как сигнал тревоги.
Я ждала. Минута. Две. Потом услышала за дверью громкий, испуганный голос Марка:
— Чёрт! Извини, я должен срочно ехать!
— Что случилось? — её испуганный голос.
— Не знаю! У меня… сработала сигнализация. Или что-то с электричеством. В квартире свет горит. Я должен проверить. Алиса одна!
Притворная забота в его голосе была таким плохим актёрским приёмом, что мне чуть не стало смешно. Но вместо смеха подкатила тошнота. Он боялся не за меня. Он боялся, что я что-то обнаружила. Что его ложь вот-вот рухнет.
Послышалась суматоха, звук поцелуя (быстрого, нервного), шаги. Я отпрыгнула в тёмный угол лестничной площадки на этаж выше, прижавшись к стене. Дверь распахнулась. Он выскочил, даже не оглянувшись, пулей помчался вниз по лестнице. Потом вышла она. Катя. В шелковом халате, на босу ногу. Стояла на пороге, смотрела в темноту, куда он убежал. На её лице были растерянность, досада и… страх. Такой же, как у него.
Они боялись меня. Боялись той тихой, покорной Алисы, которая вдруг могла превратиться в проблему. Это давало мне силы.
Я подождала, пока она зайдёт и закроет дверь. Потом тихо спустилась и вышла на улицу. Его машины уже не было. Он мчался домой, в свою выдуманную чрезвычайную ситуацию. Я вызвала такси и поехала следом, но не домой. Я поехала в отель. В тот самый, где обычно останавливались наши зарубежные коллеги. Я зарегистрировалась под своим именем. Мне нужна была альтернативная база. Место, где я могла думать.
Комната была безликой и чистотой. Я сбросила пальто, включила ноутбук и открыла трансляцию с камеры. Он уже был дома. Носился по квартире, как угорелый, проверяя розетки, заглядывая в шкафы, выглядывая в окно. Он был бледен и потёр. Он звонил мне. Мой телефон, оставленный дома на кухонном столе, замигал в кадре. Он подошёл к нему, посмотрел на экран, нахмурился. Потом набрал ещё раз. И ещё.
Потом он сел на диван, опустил голову в ладони. Его плечи тряслись. Он плакал. От страха? От нервного срыва? От понимания, что игра зашла слишком далеко?
Я наблюдала за его маленькой трагедией с ледяным спокойствием. Он страдал не из-за того, что предал меня. Он страдал из-за того, что ситуация вышла из-под контроля.
Через час я отправила ему смс с нового, купленного по дороге номера:
«Марк, это Алиса. Со мной всё в порядке. Уехала к маме, ей стало плохо. Не могла дозвониться, телефон забыла. Не волнуйся. Поговорим завтра».
Я посмотрела на экран. Он схватил свой телефон, прочитал сообщение. И… облегчённо выдохнул. Всё его тело обмякло. Мама! Старое, доброе, невинное алиби. Он купился. Купился на мою ложь, так же легко, как я годами покупалась на его.
Он написал в ответ: «Понял. Держи меня в курсе. Целую». И отправил. Потом откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. На его лице появилось выражение невероятной усталости, но и странного покоя. Буря миновала. Тайна была в безопасности. На сегодня.
Я выключила трансляцию. Моя миссия на сегодня была выполнена. Я посеяла панику, проверила его реакцию, убедилась в его полной погружённости в обман. И главное — я выиграла время. Ночь. Целую ночь, чтобы продумать следующий шаг.
Я приняла душ, долгий и горячий, пытаясь смыть с себя ощущение грязи от всего этого дня, от всей этой подлой игры. Но оно не смывалось. Оно было частью меня теперь.
Лёжа в чужой кровати, я думала о том, что будет завтра. Он будет звонить, беспокоиться (или делать вид), спрашивать про маму. Я придумаю, что ей лучше, и вернусь домой. И мы продолжим наш спектакль. Но правила изменились. Теперь режиссёр — я.
Я достала телефон, открыла галерею. Скриншоты переписки. Фотография чёрного кружева на фоне наших постельных принадлежностей. Запись с камеры (я сделала несколько скринов самых «ярких» моментов). У меня был арсенал. Но стрелять нужно было наверняка. Не для того, чтобы причинить боль. Для того, чтобы выйти из игры победителем. С сохранением достоинства. И, возможно, с какими-то материальными активами, которые по праву принадлежали мне.
Я заснула под утро, и мой сон был странным и безобразным. Мне снилось, что я всё ещё смотрю в экран камеры, а в нашей гостиной Марк и Катя танцуют медленный танец, обнявшись. И они оба смотрят прямо в объектив и улыбаются. А я не могу оторваться, я должна смотреть, потому что иначе всё исчезнет, и я останусь одна в полной, абсолютной темноте.
Я проснулась в холодном поту. За окном светало. Серый, промозглый питерский рассвет. День, когда мне предстояло вернуться в свой дом и разыграть последний, самый важный акт. Актерский состав прежний: муж, жена, лучшая подруга. Но сценарий теперь был в моих руках. И я знала, что финал уже написан. Осталось лишь произнести последние реплики.
===
Я вернулась домой на следующий день ближе к вечеру. В прихожей пахло свежезаваренным кофе и тревогой. Марк вышел навстречу. Он выглядел помятым, будто не спал всю ночь, но в его глазах горел не страх, а настороженное ожидание.
— Алиса! Ну наконец-то. Как мама? — он схватил меня за плечи, слишком крепко, будто проверяя, настоящая ли я.
— Отлеживается, — я аккуратно высвободилась из его хватки, снимая пальто. — Давление подскочило, но сейчас вроде стабилизировалось. Спасибо, что волновался.
— Конечно я волновался! — его голос прозвучал слишком громко, слишком эмоционально для этой обыденной фразы. — Ты телефон забыла… свет включился… Я не знал, что думать.
Я прошла на кухню, к кофейнику. Налила себе чашку. Рука не дрогнула ни на миллиметр.
— Да, прости. Я в панике выскочила, даже не соображала. А свет… наверное, таймер сработал. Ты же сам его когда-то ставил на розетки, помнишь? Чтобы воры думали, что дома кто-то есть.
Я повернулась к нему и улыбнулась. Спокойно. Ясно. И увидела, как в его глазах что-то щёлкнуло. Неловкость? Подозрение, что его водят за нос? Но он слишком отчаялся поверить в простое объяснение. Его мозг, измученный вчерашней паникой, с жадностью ухватился за любое рациональное оправдание.
— Ага… таймер… — он пробормотал, отводя взгляд. — Надо бы его проверить.
— Да ладно, не стоит. Мелочи.
Мы просидели весь вечер в гостиной. Он пытался быть ласковым, внимательным. Расспрашивал о маме (я сочинила целую историю), предлагал посмотреть кино, гладил меня по руке. Его прикосновения были механическими, словно он выполнял пункты из инструкции «Как вести себя с ничего не подозревающей женой после почти провала». Я подыгрывала. Смеялась в нужных местах, благодарила за заботу. И всё это время внутри меня копилось холодное, безжалостное знание: этот человек — не мой муж. Это актёр, играющий роль моего мужа. И его партнёрша по сцене ждёт своего выхода.
Выход состоялся через два дня. На мой телефон пришло сообщение от Кати. Обычное, дружеское: «Привет, зай! Давно не виделись. Не хочешь в субботу выбраться куда-нибудь? По девочкам?»
Это был вызов. Или зондирование почвы. Она хотела посмотреть мне в глаза. Убедиться, что я всё ещё слепа и глуха. Или, может, её мучила совесть, и она пыталась таким извращённым способом «загладить вину» — провести время с женой человека, с которым она тебя предала.
Я ответила не сразу. Обдумала. Это был мой шанс. Шанс вывести игру из виртуального пространства камер и подозрений в реальность. Шанс посмотреть в глаза врагу, почувствовать его силу и слабость.
— Конечно, давай, — отписала я. — Только не в шумное место. Устала. Может, в ту тихую кофейню на Петроградской?
Она согласилась. Суббота. 15:00.
Вечер пятницы я провела в странном, почти медитативном состоянии. Я достала из своего тайника всё «досье»: скриншоты, фото, даже распечатала несколько самых показательных кадров с камеры. Они лежали на столе в гостиничном номере (я снова остановилась там под предлогом поздней работы над проектом). Я перебирала их, как карты Таро, гадая на своё будущее. Какой козырь вытащить первой? Показать ли ему всё сразу? Или по кусочкам, медленно, чтобы продлить агонию?
В итоге я решила действовать иначе. Сначала — встреча с Катей. Безоружная. Только я и она. Мне нужно было услышать её голос, увидеть её реакцию, когда я заговорю о нём. Нужно было собрать последние улики — не цифровые, а живые, в её мимике, интонациях.
Суббота. Кофейня. Она уже сидела за столиком у окна, когда я вошла. Увидев меня, она широко, слишком широко улыбнулась и помахала рукой. Я подошла, сняла пальто. Мы обменялись лёгкими, воздушными поцелуями в щёки. Её духи ударили в нос — те самые, «Чёрный Опиум». Запах предательства.
— Алис, ты выглядишь уставшей, — сказала она, наклоняясь ко мне через стол, с фальшивым участием в голосе.
— Работы много, — отмахнулась я, заказывая у официантки латте. — Да и дома… не очень спокойно в последнее время.
— А что такое? — её брови поползли вверх. Искреннее любопытство или игра?
— Да так… С Марком что-то. Отдалились будто. — Я сделала паузу, наблюдая за ней. Она замерла с чашкой капучино на полпути ко рту. Её глаза стали осторожными, как у зверя, учуявшего капкан. — Он какой-то замкнутый, в телефоне постоянно. Может, у него кто-то есть? — я произнесла это лёгким, почти шутливым тоном, глядя прямо на неё.
Катя поперхнулась. Откашлялась. Поставила чашку с лязгом.
— Что ты! Марк? Да никогда! Он же… он же тебя обожает! — её голос звучал фальшиво, как плохо настроенный инструмент. — Просто работа, наверное. У мужчин же всегда работа.
— Наверное, — я вздохнула, притворяясь утешённой, и перевела разговор на другие темы: её работу, общих знакомых. Она с видимым облегчением поддержала болтовню, но была напряжена, как струна. Её глаза бегали, она часто поправляла волосы, беспричинно смеялась.
Потом, когда мы уже доедали десерт, она не выдержала. Видимо, её мучило желание поговорить о нём, прощупать почву.
— А Марк… он не говорил, что у них в этом месяце премии будут? — спросила она, делая вид, что копается в телефоне.
— Нет, не говорил, — я покачала головой. — А ты откуда знаешь?
Она замялась, покраснела.
— Да я… в инстаграме видела у одного его коллеги. Мельком.
Ложь. Он ей рассказывал. Они обсуждали его работу, его финансы. Территория жены. Моя территория.
— Понятно, — я улыбнулась, и моя улыбка, должно быть, была ледяной, потому что она отодвинулась. — Знаешь, Кать, а ведь мы с тобой как-то редко теперь вот так, по душам. Ты для меня всегда была как сестра. Думала, всё могу тебе рассказать.
— Я и сейчас сестра! — она схватила меня за руку, и её пальцы были холодными и липкими. — Ты мне всё можешь рассказать. Всегда.
— И ты мне — всё? — я не отводила взгляда.
В её глазах на секунду мелькнул настоящий, животный страх. Она поняла, что игра стала опасной.
— Конечно, — прошептала она, но её рука разжалась, и она отдернула свою ладонь.
На этом мы и расстались. Обещали скоро созвониться. Она ушла быстро, почти бегом. Я осталась допивать остывший латте. Миссия была выполнена. Я увидела её страх. Убедилась, что у неё нет ни капли настоящего раскаяния, только боязнь быть пойманной. Она не собиралась признаваться. Не собиралась отступать. Она считала Марка своей добычей.
Что ж. Значит, придётся отбирать. Не его — его уже не вернуть. А то, что мне причиталось: достоинство, справедливость, половина нашего общего имущества.
Воскресенье. Я вернулась домой. Марк смотрел футбол. Я села рядом на диван. Долго молчала, глядя не на экран, а на него. Он почувствовал мой взгляд, обернулся.
— Что-то не так?
— Марк, — сказала я тихо, но очень чётко. — Нам нужно поговорить. Серьёзно.
Он выключил телевизор пультом. В комнате повисла звенящая тишина.
— О чём? — его голос стал глухим, настороженным.
— О нас. О том, что происходит. Вернее, что уже произошло.
Он побледнел. Его пальцы сжали пульт так, что костяшки побелели.
— Я не понимаю, о чём ты.
— Я думаю, понимаешь, — я не повышала голос. Он был ровным, холодным, как сталь. — Я знаю про Катю, Марк. Знаю всё.
Он замер. Казалось, он даже перестал дышать. Потом губы его задрожали.
— Это… это что за бред? Катя? Что ты выдумываешь? Она же твоя подруга!
— Была, — поправила я. — Пока не начала спать с моим мужем. Она мне всё рассказала...
Он вскочил с дивана, как ужаленный.
— Ты с ума сошла! Это чушь! Что она там тебе такое наговорила? Ревнуешь меня к каждой юбке? Да я…
— Ты плакал у неё на плече, — перебила я его. — Ты сидел с ней на нашем диване, когда меня не было. Ты писал ей письмо, где говорил, что это была ошибка, но не можешь перестать думать о ней. Ты оставил её чёрные трусики под нашей кроватью.
Я произносила факты, один за другим, без эмоций, как зачитываю протокол. С каждым словом он съёживался, как будто его били. Цвет лица стал землистым. Он отшатнулся к стене, будто ища опору.
— Как… откуда… — он мог только бормотать.
— Неважно. Важно, что это правда. И мы оба это знаем.
Он закрыл лицо руками. Издал странный, сдавленный звук, похожий на стон. Потом опустил руки. В его глазах не было слёз. Только пустота. И стыд.
— Алиса… я… прости. Я не хотел… это просто случилось…
— Ничего не «случается», Марк, — сказала я, и в моём голосе наконец прорвалась первая трещина, первый осколок боли. — Ты сделал выбор. Каждый раз, когда она заходила, когда ты ей улыбался, когда лгал мне, — ты делал выбор. Не в её пользу. Против меня.
Он не мог ничего возразить. Он просто стоял, сгорбившись, раздавленный тяжестью улик и собственного малодушия.
— Что теперь? — спросил он наконец, не глядя на меня.
— Теперь мы разводимся, — сказала я просто. — Тихо, цивилизованно. Ты съезжаешь. Уходишь навсегда из моей жизни. Я не хочу скандала, Марк. Но если придётся, я его устрою. И ты всё равно останешься ни с чем. Понятно?
Он кивнул, словно пружинная кукла. Он был сломлен. Так быстро. Так окончательно. Не было ни борьбы, ни попыток оправдаться, ни мольбы о прощении. Было только признание поражения. И в этом была самая горькая правда — он даже не пытался бороться за нас. За то, что когда-то было.
— Я съеду, — прошептал он. — Я… я найду где-нибудь.
— Хорошо. У тебя есть неделя, чтобы собрать вещи. Пока можешь остаться здесь, но в гостевой. Я не хочу тебя видеть. И слышать.
Я встала и вышла из гостиной. Мои ноги несли меня сами, будто по воздуху. Я зашла в спальню, закрыла дверь, прислонилась к ней спиной. И только тогда, в полной тишине, далеко от его глаз, по моему лицу наконец потекли слёзы. Тихие, беззвучные, бесконечные. Это были слёзы не по нему. Это были слёзы по той Алисе, которая умерла сегодня. По той наивной, верящей в любовь девушке, которая когда-то вышла замуж за этого человека. Я хоронила её. И хоронила нашу жизнь — ту, что была, и ту, что могла бы быть.
Из-за двери донёсся приглушённый звук — он плакал. Или давился. Не важно. Его боль больше не была моей болью. Его грехи больше не были моим крестом.
Я подошла к окну, вытерла слёзы. За стеклом темнело. Зажигались фонари. Жизнь города шла своим чередом. И моя жизнь, сломанная и перепаханная, тоже должна была пойти дальше. Сначала — бумаги, юристы, раздел имущества. Потом — новая квартира, новые привычки, новый быт без его запаха утром на подушке.
А потом… потом, может быть, когда-нибудь, я снова научусь доверять. Но не скоро. И не так, как раньше. Потому что я теперь знала — самые страшные монстры живут не под кроватью. Они приходят с улыбкой лучшей подруги и целуют твоего мужа в твоей же постели. А единственный способ их победить — это перестать бояться смотреть в темноту. Даже если эта темнота — внутри тебя самой.
===
Прошло шесть месяцев.
Я сидела на балконе своей новой, однокомнатной квартиры в старом доме на Петроградской. Утром пила кофе и смотрела, как солнце пробивается через листву каштанов. Тишина здесь была другой — не густой и утяжелённой, а лёгкой, наполненной звуками города: трамвайным перезвоном, смехом детей во дворе, далёкой музыкой из кафе.
Развод прошёл тихо и цивилизованно, как я и хотела. Марк не сопротивлялся. Он съехал через неделю после того разговора, забрав свои вещи и кота Кузю (я не стала спорить, пусть хоть у кого-то из нас будет преданное существо). Мы разделили всё через юриста. Он забрал машину и часть накоплений, я — квартиру (выкупив его долю) и нашу общую библиотеку. Мы подписали бумаги в кабинете адвоката, кивнули друг другу на прощание и разошлись. Ни слёз, ни скандалов. Констатация факта. Наш брак умер тихой смертью, и мы просто похоронили его по всем бюрократическим правилам.
С Катей я больше не общалась. Она пыталась написать раз — длинное, витиеватое сообщение с оправданиями, что «сердцу не прикажешь» и что она «никогда не хотела меня обидеть». Я не стала читать до конца. Удалила. Потом заблокировала её везде. Она стала для меня не предательницей, а просто призраком, случайным персонажем из чужого плохого романа. Злиться на неё было уже утомительно. Как злиться на дождь, который промочил тебя насмерть. Дождь просто идёт. А она просто такая — эгоистичная, хищная, живущая по своим правилам. Я вычеркнула её из реальности, и это сработало лучше любой мести.
Первые месяцы были самыми тяжёлыми. Не из-за тоски по Марку — я почти не скучала. А из-за привычки. Привычки готовить на двоих, покупать его любимый сыр, оставлять свет в прихожей. Привычки делить пространство с кем-то. По ночам я просыпалась от того, что ворочалась на слишком большой, чужой кровати (старую мы продали). Но постепенно я обживалась. Купила новый диван, ярко-жёлтый, какой он бы никогда не одобрил. Завела себе фикус. Научилась спать посередине кровати.
Самым странным было ощущение свободы. Я могла есть на завтрак торт, могла не мыть посуду до утра, могла смотреть глупые романтические комедии до трёх ночи. Сначала эта свобода пугала. Потом стала пьянить.
Работа стала моим спасением. Я ушла с головой в новый большой проект, получила повышение. Коллеги говорили, что я «расцвела». И это была правда. Я перестала тратить умственную и душевную энергию на расшифровку чужих взглядов, на поддержание шаткого мира в своём доме. Вся эта энергия теперь шла в дело. И у меня стало получаться.
Иногда, очень редко, я вспоминала ту камеру. Ту самую фоторамку из спальни с нашей свадебной фотографией. Я так и не рассказала Марку, как именно всё узнала. Пусть думает, что я гений слежки или что у меня есть какой-то внутренний радар. После раздела имущества я нашла её среди своих вещей. Вынула карту памяти, разобрала отвёрткой, вытащила крошечную плату с объективом. Всё это сложила в коробочку и однажды вечером, гуляя по набережной, швырнула как можно дальше в тёмные воды Невы. Не было торжественности. Был просто акт гигиены. Как выбросить использованный тампон.
Однажды, пару месяцев назад, я случайно увидела их. В торговом центре. Марк и Катя. Они выбирали посуду в отделе домашнего уюта. Он нёс корзину, она что-то оживлённо обсуждала, показывая на набор синих тарелок. Они выглядели… обычной парой. Не счастливой и сияющей, не несчастной. Просто парой. У него было то же немного усталое, привычное выражение лица, что и в последние годы со мной. У неё — та же энергичная, слегка требовательная манера жестикулировать.
Я стояла за стеллажом с бокалами, наблюдая, и ждала, что почувствую. Ревность? Боль? Гнев? Но ничего не пришло. Был только лёгкий, холодный интерес, как при взгляде на чужие семейные фото в гостях. Они были просто другими людьми. Частью моего прошлого, которое я сдала в архив.
Я развернулась и ушла в другой конец зала, купила себе огромную, красивую кружку с рисованным котом. Одну. Для себя.
Сегодня утром, допивая кофе, я заметила на своей ладони блик от солнца — маленькое, яркое пятнышко, которое танцевало на коже. Я поймала его, прикрыла ладонью, потом снова открыла. Оно упрямо появлялось вновь. Глупая, детская игра. И я вдруг осознала, что улыбаюсь. Не потому что счастлива — счастье было слишком громким, пока ещё недостижимым словом. А потому что спокойна. Потому что тишина в моей новой квартире была *моей* тишиной. Потому что я прошла через ад предательства и вышла из него не сломленной и не ожесточённой, а просто… другой. Более зоркой. Менее доверчивой. Но и более сильной.
Я больше не боялась тишины. И больше не боялась смотреть в темноту. Потому что самый страшный монстр уже был побеждён. Он остался там, в той старой жизни, в кадре устаревшей камеры. А здесь, в свете настоящего утра, была только я. И этого, как ни странно, было достаточно. Пока что достаточно, чтобы дышать полной грудью и чувствовать, как солнечный луч греет ладонь. Всё остальное — будет
Нравится рассказ? Тогда можете поблагодарить автора ДОНАТОМ! Для этого нажмите на черный баннер ниже
Нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить