– Катя, ты же знаешь, я всё сама… Правда, справлюсь!
Елена смеялась в трубку, но смех был скомканным, на бегу. Катерина, прижимая телефон к уху, смотрела, как её подруга на той стороне улицы одновременно пытается обнять за плечи Евгению, поправить ей шапку и жестикулирует свободной рукой. Знакомая картина. Эта её «я всё сама» была не просто слова. Это был щит, броня, выращенная за годы одинокой борьбы. Делить боль на двоих? Нет, это явно не про Ленку.
Катерина помнила её почти столько же, сколько себя. Не просто помнила – чувствовала, как часть собственной биографии. Бесконечные школьные уроки, где они, пригнувшись за спиной впередисидящего, строили планы на розовой промокашке: «Вот вырастем – и всё будет иначе! Всё обязательно будет… правильно». Катя тогда думала, что «правильно» – это красивое платье, любящий муж и дети. Лена мечтала о большой квартире, где у каждого ребёнка будет своя комната, и о работе, которую она полюбит.
Платье у Кати было, муж – Сергей – вроде любящий, дочка Светлана, семь лет. А у Лены как-то незаметно, исподволь, началась другая история – совсем без хеппи-энда. Муж, красавец и душа компаний, оказался слабым. Сначала просто запил от безденежья, потом нашёл другую, «которая его понимает», и слинял, оставив Лену с двумя малышами – Лизой и Женей – в однокомнатной хрущёвке и с кредитом за несуществующий ремонт.
Лена тогда не плакала долго. Выдохнула сигаретный дым – бросила курить через месяц – и сказала Кате, устало улыбаясь:
— Знаешь, лучше одной, чем с кем попало. И понеслось. Детей пристроила в сад, а сама с утра до ночи таскалась по подработкам: бухгалтерия по знакомству, репетиторство у школьников, даже какие-то дикие шабашки – клеила конверты, сортировала бусы для мелкого опта. Никогда не жаловалась. Максимум – уставала до дрожи в коленках, но молча, будто это норма.
Катя то и дело подбрасывала ей одежду из «вырастайки» Светы, привозила еду в контейнерах, забирала Лизу и Женю на выходные, чтобы подруга могла выспаться хотя бы сутки. Но Лена всегда благодарила чуть виновато, с потупленным взглядом, будто брала что-то недозволенное, чужое.
— Ты чудо, Катя. Но я себе всё обещаю: вот встану на ноги – и обязательно отплачу тебе. Всю жизнь буду благодарна. А пока только кофе могу сварить.
Их кухонные посиделки были странной смесью душевного тепла и ледяного отчаяния. Они смеялись над старыми воспоминаниями, а потом в паузах повисала такая густая, жирная тишина, что Катя физически чувствовала горе подруги – как тяжёлый, мокрый плащ на её плечах. Кате казалось, что её собственная жизнь, по сравнению с Лениной, – солнечная, просторная поляна. Да, с Сергеем не всё гладко, тот стал как-то отдалён, больше молчит, уткнувшись в телефон. Да, Светочка капризничает часто. Но есть дом. Есть плечо, к которому можно прижаться ночью, даже если это плечо часто отстраняется. А у Лены ночей набиралось слишком много – бесконечных, глухих, тоскливых.
В тот день, тот самый, весенний и обманчиво тёплый, Катя как раз везла Свету с танцев. Абрикос в их дворе уже выбросил розоватую дымку бутонов. В голове вертелся список: забрать дочку, купить хлеб, позвонить Лене – она сегодня везла детей на какой-то конкурс рисунка, только бы у них всё получилось…
Телефон зазвонил сам. Не Лена. Алла, её старшая сестра. Голос был не просто чужим. Он был плоским, безжизненным, словно человек разговаривал сквозь ватное одеяло.
— Катя… Ты… Ты слышала?..
— Алла? Что такое? Ты в порядке?
— Лена… Катя, Лена… авария. Они ехали через тот новый мост… Грузовик на встречке, его занесло…
Катя прижала телефон к уху сильно, до боли. Мир вокруг не исчез, он стал резким, слишком чётким. Она видела каждую трещинку на асфальте, каждую веточку на абрикосе.
— Лена? – переспросила она тупо, как будто от правильности произношения имени зависело всё.
— Её нет, Катя. Дети… дети живы. Слава богу, живы. Но Лены… Лены больше нет.
Шок – это не тогда, когда плачешь. Это когда внутри образуется абсолютная, оглушающая пустота. В голове стучала одна бессмысленная фраза: «Неправда, не может быть, не Лена, не сейчас, не может быть». Ноги стали ватными. Катя прислонилась к холодному борту своей машины, ладонью нащупала лицо – оно было ледяным и мокрым от слёз, которых она ещё не чувствовала.
— Дети… – выдавила она. — Где дети?
— В больнице. Первая горбольница. Их обследуют. Катя, я не могу… у меня сердце… Я сейчас выезжаю, но я…
— Я еду. Сейчас. Еду.
Она не помнила, как посадила в машину ошарашенную Свету, как доехала до больницы. Всё плыло, как в дурном сне. В приёмном покое было шумно, гулко. Кто-то плакал, кто-то спорил с врачами. И Катя, теряясь в этом гудящем муравейнике горя, ловила себя на дикой, иррациональной мысли: «Вот сейчас позвоню Лене, спрошу, где она, и всё прояснится. Она скажет: «Да ерунда, царапина! Кофе попьём?».
Но звонка не последовало. Никогда уже не последует.
Похороны были как чёрно-белое кино, которое смотрят без звука. Холодный ветер рвал в клочья слова священника. Люди стояли скученно, кто-то всхлипывал. Катя видела всё словно со стороны. Девочки… Евгения и Лиза. Они стояли, прижавшись к тёте Алле. Десятилетняя Женя смотрела на гроб огромными, сухими глазами, в которых было столько непонимания, что смотреть было невыносимо. Восьмилетняя Лиза уткнулась в бок Аллы и не поднимала головы, её тонкие плечики вздрагивали.
И потом, уже на поминках, в душной квартире Лены, где пахло постными пирогами и горем, началось самое тяжёлое. Перешёптывания родни.
— Детей-то куда? Алла инвалид, ели ходит, да и муж у неё сердечник…
— Бабушка по отцу в другом городе, старая уже совсем…
— Может, в приют пока? Социальный? Пока не определятся…
Слово «приют» повисло в воздухе, колючее и несправедливое. Катя сжала руки в кулаки, ногти впились в ладони.
И тогда Алла, сестра Лены, с красными, опухшими глазами, подошла к ней. Взяла за руку. Голос её дрожал.
— Катя… Ты… Ты могла бы их пока… забрать? Хотя бы на время? Не навсегда… Я не могу, у меня инвалидность, у мужа инфаркт только позади. Ты ж им как родная… Лена так тебя любила…
Боль, которая до этого была глухой и разлитой, вдруг сфокусировалась в одну острую, жгучую точку где-то под рёбрами. Катя почувствовала, как земля уходит из-под ног. Это было не абстрактное «что же будет», а конкретное, страшное предложение. Взвалить на себя, на свой и без того шаткий мирок, двух сломанных горем девочек.
Боль, которая до этого была глухой и разлитой, вдруг сфокусировалась в одну острую, жгучую точку где-то под рёбрами. Катя почувствовала, как земля уходит из-под ног. Это было не абстрактное «что же будет», а конкретное, страшное предложение. Взвалить на себя, на свой и без того шаткий мирок, двух сломанных горем детей.
В ту же ночь она сидела на кухне напротив Сергея. Света спала. В квартире стояла непривычная, гнетущая тишина. Катя обхватила руками чашку с остывшим чаем.
— Серёж… Мне… Меня попросили. Детей Ленки. Лизу и Женю. Временно. Пока родня не опомнится, не решит что-то… У них больше никого нет.
Сергей молчал. Он не кричал, не возмущался. Он просто смотрел на неё, и в его глазах Катя прочитала растерянность, испуг и глухое, непрошибаемое сопротивление.
— Кать, – наконец сказал он тихо, отводя взгляд в окно, в чёрную тьму. — Это ведь… чужие дети. У нас своя дочь. И так не сахар… Я устал, ты устала. Как мы?..
— Они одни, Сергей! – голос Кати сорвался на шёпот, в горле встал ком. — Одни на всём белом свете, маленькие ещё! В приют? Ты представляешь?
— Я представляю, что наша жизнь рухнет! – он всё же повысил голос, но тут же смягчился, понизив тон до шёпота, чтобы не разбудить дочь. — У нас денег в обрез. Квартира – две комнаты. Света будет ревновать. Я… Я не готов к этому, Катя. Я не святой.
— И я не святая! – она заплакала, наконец, тихо, бессильно. Слёзы капали прямо в чашку. — Я просто… не могу иначе. Не могу взять и вычеркнуть. Если я скажу «нет», я буду видеть их лица каждую ночь. Это же Ленины дети… Последнее, что от неё осталось.
Сергей молча встал, подошёл к окну, повернулся к ней спиной. Его плечи были напряжены.
— Ты уже решила, да? – спросил он глухо.
— Я… не вижу другого выхода.
— Значит, ты выбираешь их. А нас – меня и Свету – ставишь перед фактом.
— Я не выбираю! Я пытаюсь всех не утопить! – Катя почти закричала, но звук застрял в горле, превратившись в хрип.
Сергей обернулся. В его взгляде не было злости. Была усталость и та самая пустота, которая так пугала Катю.
— Хорошо, — сказал он почти без эмоций. — Делай как знаешь. Но отвечать за последствия будешь ты. И помни, я тебя предупреждал.
Он вышел из кухни. Стук его шагов по коридору прозвучал для Кати как приговор. Она осталась одна в свете одинокой лампочки над столом, с разбитым сердцем, с страшной тяжестью на плечах и с тихим голосом Лены в голове, который вдруг стал таким отчетливым, как будто она стояла за спиной:
— Катя, если со мной что… ты же не бросишь их? Правда?
— Не брошу, — прошептала Катя в пустую, тихую кухню. — Обещаю.
Только теперь это обещание пахло не верностью и дружбой, а страхом, болью и ледяным одиночеством. И оно стало началом всего.
Продолжение уже завтра, не пропустите.
Что бы вы сделали на месте Катерины? Смогли бы принести стабильность своей семьи в жертву, чтобы спасти чужих, но таких родных душой детей? Поделитесь своим мнением в комментариях. Поставьте лайк, если прониклись болью героев, подпишитесь на канал, чтобы не пропустить продолжение этой тяжелой, но очень человечной истории.
Вот ещё история, которая может вам быть интересна