На кухне у Таньки всегда было уютно. Даже летом, когда за окнами стояла духота, здесь, под натянутой на карниз занавеской с клубничками, было прохладно. Холодильник гудел размеренно и уверенно, как старый трактор, на плите шипела сковорода с картошкой, а в углу тихо покачивалась сушилка с бельем — и все это вместе почему-то успокаивало.
— Ну, девочки, за встречу! — бодро объявила Таня, ставя на стол тарелку с солеными огурцами и вынимая из пакета бутылку красного. — Мы же давно не собирались просто так, без повода.
— Ага, просто так, — скривилась Люська, разведенка и вечный скептик. — На картошку с вином. Романтика.
— Ты не бурчи. Все самое важное в жизни и происходит на кухне.
— Особенно, когда у хозяйки новые тарелочки, — заметила Наташа, самая тихая из компании, разглядывая голубую каемочку на фарфоре. Она говорила мягко и всегда будто с извинением в интонации.
— Тарелочки — это ладно, — перебила Ирина, «бизнес-леди». Она всегда приходила в деловом костюме, даже если это была суббота. — А вот вино у тебя какое? Опять за сто рублей из «Пятерочки»?
— Вот вредная! — возмутилась Таня, но улыбнулась. — Ладно, признаю: не бордо, не шато марго. Зато проверенное, голова не болит.
Они расселись вокруг стола: Таня хлопотала у плиты, Люська уже налила бокал до краев, Ирина аккуратно держала бутылку за горлышко, будто проверяла на подлинность, а Наташа сидела с краю, поправляя тонкие пряди за ухо.
— Так, — подняла бокал Таня, — за нас. За то, что, несмотря на всех мужиков, детей, кредиты и эту вечную ж… жизнь, мы все равно собираемся вместе.
— За это можно, — согласилась Ирина и чокнулась.
Выпили. Сковорода на плите зашипела особенно бодро, и Таня ловко перевернула золотистые ломтики. По кухне пошел запах детства, простого счастья и чего-то такого, что мгновенно делает людей ближе.
— Ой, как вкусно пахнет, — вздохнула Наташа. — У меня картошка никогда такой не получается.
— Потому что ты ее мучаешь, — отрезала Люська. — Все у тебя через осторожность. Надо смело и с огоньком!
— Сама ты с огоньком, — усмехнулась Ирина. — Видела я твою смелость, когда тебе алименты задержали.
— Да пошла ты, — хмыкнула Люська, но без злости. — Зато я теперь свободная женщина. А ты — все по расписанию: совещания, отчеты, боссов умасливаешь.
— Лучше уж так, чем… — начала Ирина, но Таня вовремя подала миску с картошкой:
— Тише, тише, девочки. Не ссорьтесь. Мы же собрались душу отвести, а не выяснять, у кого жизнь хуже.
— Душу отвести? — усмехнулась Люська. — Ну ладно. Давайте еще по одной — и я расскажу, что мне вчера приснилось.
— Тебе лучше не рассказывать, — заметила Таня. — Мы же потом неделю не уснем.
Смех. Легкий, дружеский, тот самый, когда все понимают друг друга с полуслова. Вино разливалось по жилам, огурчики щелкали на зубах, а жареная картошка щедро трещала под вилками. Казалось, что этот вечер — просто еще одна маленькая женская традиция: немного вина, немного еды, немного разговоров.
Но в том, как Ирина поправляла лакированные волосы и чуть дольше смотрела в окно, как Наташа машинально крутила кольцо на пальце, как Люська поднимала брови слишком высоко после каждой реплики, — уже таилась та самая дрожь, которая вскоре вырвется наружу.
А пока — смех, картошка, красное вино. И ощущение, что все под контролем.
— Ну, — Люська откинулась на спинку стула, закуривая, — раз уж мы собрались, давайте честно. У кого как дела с мужиками?
— У меня нет мужиков, — тихо сказала Наташа.
— И давно? — хмыкнула Ирина.
— Давно. С тех пор как… ну, как Сашка ушел.
— В смысле? — вскинулась Таня. — Ты ж всегда говорила — в командировке.
Наташа покраснела, потупилась, снова заправила прядь за ухо.
— В командировке, ага… уже третий год.
Тишина повисла над столом. Даже сковорода будто притихла.
— Слушай, — нарушила молчание Люська, — ну ты даешь. А чего скрывала-то? Мы ж не чужие.
— Стыдно, — прошептала Наташа. — Он просто ушел. Сказал, устал, что хочет жить «для себя». Оставил квартиру и все.
— Ну хоть квартиру оставил, — буркнула Ирина.
— И ребенка, — добавила Наташа. — Но я-то… думала, что он вернется. Сначала ждала. Потом… уже привычка.
Таня подошла, обняла ее за плечи.
— Дура ты, Наташка. Не ты виновата.
— Да я понимаю, — улыбнулась криво. — Только пусто. Знаете, иногда ночью просыпаюсь и думаю: а если он завтра войдет, скажет «я вернулся»? А потом понимаю — не войдет. Никогда.
Она вздохнула и отставила бокал.
— Ну вот, — попыталась разрядить обстановку Таня. — И картошка остыла.
— Подогрей, — буркнула Люська. — Все равно слушать это в холодном виде невозможно.
Они снова задвигали вилками, и на минуту стало чуть легче. Но напряжение уже сидело рядом за столом, невидимое, но осязаемое.
— Ладно, — вдруг заявила Ирина. — Раз уж начали, скажу и я.
Все насторожились. Ирина редко говорила о личном — обычно про отчеты, проекты и премии.
— Мой «идеальный» муж, — она сделала в воздухе кавычки пальцами, — завел себе молоденькую.
— Ты шутишь? — ахнула Таня.
— Серьезно. Я сначала думала — бред. А потом сама увидела. Рыжая такая, вся на шпильках.
— И что ты? — осторожно спросила Наташа.
— Ничего, — сухо ответила Ирина. — Сделала вид, что не заметила.
— В смысле — ничего? — Люська подалась вперед. — Да я бы его кастрировала!
— Ага, — усмехнулась Ирина. — А потом одна осталась бы, как ты. Спасибо, не надо.
— Ну извини! — вспыхнула Люська. — Лучше быть одной, чем…
— Чем знать и молчать? — перебила Ирина. — А мне так проще. Он платит ипотеку, возит на отдых, не пилит. Пусть бегает, если хочется. Главное — чтобы меня не трогал.
Она выпила залпом остатки вина и с глухим стуком поставила бокал.
— Господи, Ира… — только и смогла сказать Таня.
— Что? У каждого свои компромиссы.
На кухне стало жарко, будто воздух загустел. Вино закончилось быстрее, чем ожидали, и Таня поставила вторую бутылку.
— Ну, Люсь, теперь твоя очередь, — сказала, разливая по бокалам. — Не зря же ты тему завела.
— А чего я? — Люська усмехнулась, но в глазах мелькнуло что-то серьезное. — Все и так знают: я без мужа.
— Без мужа — это одно. Но мы же понимаем: ты не только с книжкой сидишь.
Люська вздохнула, посмотрела на подруг, как будто прикидывала — выдержат ли они ее правду.
— Ну ладно, скажу. Только чтоб потом без осуждений, ясно?
— Ясно! — хором ответили.
— У меня роман. С женатым.
Таня поперхнулась вином. Наташа округлила глаза. Ирина только губы сжала.
— Да ну… — протянула Таня. — Ты серьезно?
— Абсолютно, — Люська затянулась сигаретой. — Он — начальник. И да, я все понимаю. Что дура, что без будущего. Но… я живая. Я хочу чувствовать, что меня кто-то желает.
Она говорила спокойно, без привычной бравады, и от этого слова звучали сильнее.
— Иногда, девочки, лучше быть чьей-то тайной, чем никем, — закончила она.
Молчание снова упало на стол. На этот раз — тяжелое, как свинец.
* * *
Вторая бутылка подошла к концу, и вино уже не весело кружило голову, а тянуло вниз, в глубину, к словам, которые обычно прячут за семью замками.
— Ну и что, — первой не выдержала Люська. — Ты, Ирина, значит, живешь с этим козлом и молчишь? Тебе удобно, да? На курортики он возит, сумочки покупает. А то, что он по бабам бегает, — это нормально?
— А тебе лучше? — резко вскинулась Ира. — Ты сама спишь с женатым, и еще тут меня учишь морали. Ты вообще третья лишняя, чужие семьи рушишь!
— Да при чем тут семьи! — в голосе Люськи зазвенел металл. — Он со мной, потому что с ней ему скучно!
— Господи, как дешево! — отрезала Ирина. — «Со мной не скучно»… А завтра он уйдет к другой — и что останется?
— А ты лучше? — выкрикнула Люська. — Ты хоть раз жила по любви? Или все по расчету?
Ирина покраснела, губы задрожали. Наташа попыталась вмешаться:
— Девочки, ну хватит… Мы же собрались просто картошки поесть…
Но ее слова утонули в шуме.
— Да замолчи ты со своей картошкой! — сорвалась вдруг Ирина. — У тебя хоть муж был — сбежал, а у нас тут, понимаешь, свои битвы.
Наташа осеклась, глотая слезы.
— Хватит! — резко сказала Таня. Она поднялась из-за стола, сжимая в руках салфетку. — Прекратите сейчас же!
Подруги замолчали, но злость еще дымилась в воздухе. Таня стояла, бледная, губы подрагивали.
— Вы тут все про мужиков, про измены, — заговорила она хрипло. — А вы хоть понимаете, что у каждой свои кресты? У каждой…
Она скомкала салфетку и села обратно. Долго смотрела на недоеденную картошку, потом вдруг заговорила:
— У меня был ребенок. Первый. До Леньки.
Подруги замерли.
— Что значит «был»? — тихо спросила Наташа.
— То и значит, — Таня отхлебнула вина прямо из бутылки. — Я его родила и… оставила. В роддоме.
Тишина была такой, что слышно, как капает кран в раковине.
— Таня… — выдохнула Люська. — Ты шутишь?
— Нет, — спокойно сказала Таня. — Никаких шуток. Мне было двадцать. Студентка. Беременность — случайность. Родители бы убили. Мужа еще не было. Денег не было. Я решила — не справлюсь. Написала отказ.
— Но как же… — Наташа прижала ладони к лицу.
— А вот так. — Таня закурила, и руки у нее дрожали. — Даже имени не дала. Просто номер в карточке. Мне сказали — девочка. И все. Я ушла, будто ничего не было.
Она замолчала. Подруги смотрели на нее с таким выражением, будто видели впервые.
— Ты ж всегда… такая правильная, — глухо произнесла Ирина. — Муж, дом, работа. А оно вот как…
— Да, — кивнула Таня. — Вот как. А потом появился Слава, мы поженились, родился Ленька. И я никому, никогда. Даже ему. Думаете, легко? Думаете, я не вспоминаю? Каждый день. Каждую ночь. Думаю: жива ли она? Где? Как? Простила ли…
Она отвернулась, чтобы скрыть слезы.
— Господи, Таня… — Наташа обняла ее, прижимая к себе. — Ты столько лет носила это одна?
— А кому сказать? — горько усмехнулась Таня. — Маме? Мужу? На работе? Вот и молчала.
— Я бы не смогла, — прошептала Ирина.
— Еще как смогла бы, — отрезала Люська. — Жизнь не спрашивает, кто что сможет.
Они снова замолчали. Теперь даже вино не шло. На столе остывала картошка, перегорела лампочка под вытяжкой, и кухня выглядела, как после погрома, хотя мебель стояла на месте.
Только дыхание четырех женщин, сидящих рядом, но вдруг таких далеких друг от друга, заполняло пространство.
Время будто остановилось.
После Таниного признания повисла неловкая тишина. Даже холодильник, казалось, замолчал, перестал гудеть. В пепельнице догорали две сигареты сразу, на столе тускло блестели винные пятна. Никто не решался первой произнести хоть слово.
Таня сидела с опущенной головой и вертела в руках смятую салфетку. Казалось, она снова превратилась в школьницу, которую застали за чем-то постыдным. Но лицо у нее было не виноватое, а скорее упрямое, словно она заранее приготовилась к суду и приговору.
— Ну, — первой нарушила молчание Наташа. — Не нам тебя судить, Тань. У каждой свои обстоятельства, — голос ее был мягкий, почти ласковый. — Кто знает, как бы мы поступили на твоем месте.
— А я знаю, — резко сказала Ирина. — Я бы так не поступила. Ребенок — это же твоя кровь, твоя жизнь. Как можно было вот так… отказаться?
Таня дернулась, но промолчала.
— Ты всегда была святая, — протянула Люська с усмешкой. — Все у тебя правильно, книжно. Только жизнь, Ирка, не по твоим правилам живется. Ты вот молчишь про измены мужа — это что, по-твоему, святость?
Ирина побледнела.
— Я молчу ради семьи. Ради детей. Чтобы не разрушить то, что есть. Это другой разговор.
— Да ничем твоя тишина не лучше Таниного отказа, — парировала Люська. — Ты закрыла глаза на правду и сделала вид, что все в порядке. Танька хотя бы честно призналась, что не потянула.
— Честно?! — взорвалась Ирина. — Бросить собственного ребенка — это честно? Это преступление!
— А изменить — это, значит, не преступление? — внезапно вскинула голову Таня. Голос ее сорвался. — Ты сама-то чиста? Все вы! Сидите тут, судьи в белых мантиях! У каждой свой грех, только одни кричат о чужих, а про свои молчат.
Наташа испуганно замахала руками:
— Девочки, ну перестаньте. Мы же не враги.
Но ее никто не слушал.
Ирина, вся горя от обиды, повернулась к Люське:
— А ты? Ты же гордишься, что у тебя коллекция мужиков женатых. Это не грех, да?
— По крайней мере, я никого не обманываю, — бросила Люська. — Беру, что хочу. Я никого силой не тащу.
— Замолчи! — Ирина стукнула ладонью по столу.
— А ты, Натаха, — вдруг повернулась к тихой до этого Наташе Люська, — думаешь, мы не знаем, как ты втихаря ненавидишь свою жизнь? Улыбочка твоя добрая — а за ней тоска сплошная.
Наташа покраснела, но не отступила.
— Может, и тоска, — сказала она тихо, но твердо. — Зато я никому не делаю больно. Я хоть стараюсь быть рядом, помогать.
— А я кому больно сделала? — выкрикнула Таня. — Тому ребенку, которого у меня тогда не было сил растить? Да она бы погибла со мной, я же сама еле жила! — она резко встала из-за стола, чуть не опрокинув бокалы. — А теперь вы сидите и рассуждаете, будто все знаете.
Она тяжело дышала, руки дрожали. Воздух загустел от дыма и напряжения.
Наконец Наташа тихо сказала:
— А ведь мы все несчастные. Просто у каждой — своя форма несчастья.
Эта фраза упала на стол, как камень в воду. Никто не стал спорить. Они сидели, усталые, выжатые, глядя на тарелки и дымящиеся окурки. Картошка давно остыла, вино кончилось, но уходить никто не спешил.
Будто все понимали: этот вечер уже не про еду и не про смех. Это был маленький суд, где каждая оказалась и обвиняемой, и судьей.
Кухня к этому часу выглядела так, будто через нее прошел ураган. На столе — тарелки с остатками еды, липкие от потекшего вина бокалы, огрызки лимона. Сковорода с картошкой сиротливо дожидалась в углу, давно остывшая, с неприятной жирной корочкой. Пепельница вздулась горкой окурков, дым стоял тягучий, тяжелый, будто можно было резать ножом.
Ни одна из них не вставала убрать. Все сидели, каждая в своем углу, молча, вцепившись в сигареты или просто уставившись в пустоту.
Сначала не понимали, почему так тяжело. Ведь вроде как выплеснулись, выговорились — полегчать должно. Но нет. Стало только гулко, вязко, будто за дверью сидела чужая тьма и прислушивалась.
Марина механически поправила волосы, взглянула на часы, но стрелки будто издевались — всего три ночи. До утра еще целая вечность. Она встретилась взглядом с Таней — и тотчас отвела глаза. Слишком ясно было, что теперь она знает о ней то, чего знать не должна.
Наташа вытащила из пачки последнюю сигарету. Потрясла пустую коробочку и хрипло засмеялась:
— Все. Конец. Как и нам, девки.
Голос ее прозвучал слишком громко в этой кухне, и всем стало не по себе. Оля прижала ладони к щекам, будто пыталась согреть себя изнутри. У нее дрожали пальцы.
— Господи, — вдруг прошептала она, — мы же просто картошки пожарить собрались…
Слова повисли в дыму, и все четверо почти одновременно улыбнулись — криво, устало, без радости. Как в плохом анекдоте: пришли за картошкой, а ушли — без почвы под ногами.
Таня потянулась за сигаретой, но пальцы нащупали лишь пустую коробку. Она медленно сжала ее и сказала негромко, но так, что каждая услышала:
— А ведь назад дороги нет.
И стало тихо-тихо. Они больше не смотрели друг на друга — но и молчание это было иным: не уютным, не дружеским, а каким-то окончательным. Они знали: завтра, послезавтра, через месяц — будут опять звонить друг другу, встречаться, обмениваться рецептами, шутить. Но все уже иначе. Внутри каждой теперь сидели эти признания, которые не вытравишь и не забудешь.
Дым поднимался к потолку, клубился, расползался, как их мысли. Картошка на сковороде засыхала.
И только одно было ясно всем: после этой ночи они уже никогда не будут смотреть друг на друга прежними глазами.
Автор: Наталья Трушкина
---
---
Бойтесь данайцев
Третий день Дарья находилась в дурном настроении. Сосало под ложечкой. Тяжелое, томительное чувство не давало покоя, выбивало из колеи, мешало дышать, работать, просто жить. Если бы давление беспокоило или какой-нибудь ревматизм – ерунда, это можно перетерпеть, плохо, больно, но можно.
Но беспокойство было вовсе не хворью, а предчувствием чего-то дурного. Бывает так – одному человеку все нипочем, ничего не беспокоит и не мучает. Несчастье падает на него сверху неожиданно, как кирпич на голову. Человеку плохо и страшно. Но все плохое уже случилось и надо жить дальше, хорошо или не очень, но жить.
А бывает, что перед горем или просто неприятностями сердце одолевает муки и томления. Человек ждет, гадает – с какой стороны обрушится гадость? Где соломки подстелить? Что его ждет? С сыном стрясется что-то? С самим человеком? С родителями? С супругом? На работе? А, может, с любимой собакой? Господи, да намекнул бы хоть как-нибудь! Когда? Где?
А внутри сосет и сосет, ноет и ноет. Может, день проноет, а может, две недели. Тошнехонько! Под конец, мученик, измаявшись в конец, готов и на стенку лезть, лишь бы не ждать. Лишь бы не гадать. Случилось бы уже, Господи. Ну сколько можно? Провались пропадом эта интуиция, толку от нее – все равно не угадать!
Предчувствия Дарью никогда не обманывали. Все сбывалось. И перед увольнением она так страдала. И перед болезнью матери. И перед смертью отца. И перед тем, как муж завел интрижку, обернувшуюся его громким разводом, с разделом имущества и женитьбой на Дарьиной подруге. И перед тем, как любимый пес под машину попал. И чем тяжелее горе, тем тяжелее его ожидание.
Потому и сейчас Дарье ничего не оставалось, как укутаться в глухое одеяло и замереть в томительном ожидании. Но ведь не будешь медведем в берлоге лежать? Надо как-то подниматься, умываться, работать, оплачивать квартиру и кредиты, ходить в магазин, поливать цветы, действовать. Жить.
Дарья вылезала из постельной норы, тащила себя за шиворот на улицу. Пялилась в монитор компьютера на работе. После шести ползла через снежные завалы к дому, мыла посуду и так же, как и в офисе, пялилась на стиральную машинку, крутившую белье. Вроде, отвлечется, и тоска откинется от души, забудется. Но наступит ночь, как она с новой силой привалится к груди, присосется и начинает по новой откачивать кровь из артерий, забирать оставшиеся силы и радости.
Через десять дней в груди, будто тумблер отключился: снова можно было дышать и ничего не боятся. Или враги угомонились, или неприятности обошли несчастную Дарьину голову стороной. Она начала спокойно спать и даже шутить с коллегами. . .
. . . дочитать >>