Третий день Дарья находилась в дурном настроении. Сосало под ложечкой. Тяжелое, томительное чувство не давало покоя, выбивало из колеи, мешало дышать, работать, просто жить. Если бы давление беспокоило или какой-нибудь ревматизм – ерунда, это можно перетерпеть, плохо, больно, но можно.
Но беспокойство было вовсе не хворью, а предчувствием чего-то дурного. Бывает так – одному человеку все нипочем, ничего не беспокоит и не мучает. Несчастье падает на него сверху неожиданно, как кирпич на голову. Человеку плохо и страшно. Но все плохое уже случилось и надо жить дальше, хорошо или не очень, но жить.
А бывает, что перед горем или просто неприятностями сердце одолевает муки и томления. Человек ждет, гадает – с какой стороны обрушится гадость? Где соломки подстелить? Что его ждет? С сыном стрясется что-то? С самим человеком? С родителями? С супругом? На работе? А, может, с любимой собакой? Господи, да намекнул бы хоть как-нибудь! Когда? Где?
А внутри сосет и сосет, ноет и ноет. Может, день проноет, а может, две недели. Тошнехонько! Под конец, мученик, измаявшись в конец, готов и на стенку лезть, лишь бы не ждать. Лишь бы не гадать. Случилось бы уже, Господи. Ну сколько можно? Провались пропадом эта интуиция, толку от нее – все равно не угадать!
Предчувствия Дарью никогда не обманывали. Все сбывалось. И перед увольнением она так страдала. И перед болезнью матери. И перед смертью отца. И перед тем, как муж завел интрижку, обернувшуюся его громким разводом, с разделом имущества и женитьбой на Дарьиной подруге. И перед тем, как любимый пес под машину попал. И чем тяжелее горе, тем тяжелее его ожидание.
Потому и сейчас Дарье ничего не оставалось, как укутаться в глухое одеяло и замереть в томительном ожидании. Но ведь не будешь медведем в берлоге лежать? Надо как-то подниматься, умываться, работать, оплачивать квартиру и кредиты, ходить в магазин, поливать цветы, действовать. Жить.
Дарья вылезала из постельной норы, тащила себя за шиворот на улицу. Пялилась в монитор компьютера на работе. После шести ползла через снежные завалы к дому, мыла посуду и так же, как и в офисе, пялилась на стиральную машинку, крутившую белье. Вроде, отвлечется, и тоска откинется от души, забудется. Но наступит ночь, как она с новой силой привалится к груди, присосется и начинает по новой откачивать кровь из артерий, забирать оставшиеся силы и радости.
Через десять дней в груди, будто тумблер отключился: снова можно было дышать и ничего не боятся. Или враги угомонились, или неприятности обошли несчастную Дарьину голову стороной. Она начала спокойно спать и даже шутить с коллегами.
Она всегда любила посмеяться. Чувство юмора, казалось, родилось вместе с маленькой Дашей. Где она – там смех. Такие, как Дарья – незаменимы в местах, где тяжело. На войне или в хосписе, в тюрьме или еще в каком аду. Слава Богу, пронесло. Дарья не была нигде: ни на войне, ни в больнице, ни в тюрьме. От сумы и от тюрьмы не зарекайся, но Даше везло. Во всем, если сравнивать с другими людьми.
Квартира у Даши от покойных родителей. Она в ней и прописалась после развода с мужем. Дима, бывший супруг ее, на пару с новой любимой остался в благоустроенной трешке. Даша ушла от Димы с ребенком на руках, плюнув на все благоустроенности. И не разу не пожалела о своем поступке. Даже вещи в шкафу оставила, не говоря уже о технике. Несколько раз при встрече с новой семейной парой - Димы и Люси - маленький Костик кричал, дергая Дашу за руку:
- Мама, мама, смотри, тетя Люся в твоей шубе! Ну, мама, ну смотри!
Дима утаскивал Люсю на другую сторону улицы. Дарья отворачивала лицо, чтобы не сгореть от испанского стыда. Потом, конечно, хохотала: интересно, Люська точно в Диму влюбилась или в ее шубу? Она вспоминала вытянутые лица самых близких людей, ставших предателями, и снова взрывалась от смеха пополам со слезами. Застеснялись, бедненькие, даже с Костиком, родной кровиночкой, сил не было поздороваться. Шипят теперь друг на друга от конфуза.
У Димки характер отвратительный, он злопамятный. Всю плешь, наверное, Люське с этой шубой проел:
- Я говорил тебе, не надевай шубу в люди! Я из-за тебя с сыном не поговорил! Дура!
Люська, конечно, в слезы.
- Я не знала, что ты такой жмот! Купи мне тогда новую!
Ага. Как же, купит он. Димочка – редкостный жмот. Он всегда ратовал за отдельные кошельки и раздельные расходы. Дарья привыкла рассчитывать только на себя. Толку скандалить – Димочку так воспитала мамочка. Все для сыночки единственного.
Он понятия не имел, что мужчина должен содержать семью, которую создал. Что это нормально. Если не можешь – живи у мамочки. Но маме с годами стало тяжело кормить свою «радость», и она сбагрила «кровинку» на Дашку, дуру безмозглую. Иначе так просто бы не отдала свой «цветочек» недостойной швабре, мизинца Димочкиного не стоющей.
Какое разочарование, какой пассаж. Бедная Люся. Она-то думала… Или не думала совсем, отбивая чужого мужа, такого сильного, красивого и благополучного со стороны. Плакала, наверное, от обиды! Впрочем, Люся пожила с Димочкой недолго. Года хватило, чтобы потом без сожаления покинуть уютное гнездышко.
Впрочем, это уже совсем другая история, Дарье совсем неинтересная. Даже шуба, которую Люся, в отличие от бывшей хозяйки, не забыла прихватить с собой. Песец! Не в шкафу же его оставлять!
Сын Костик давно вырос. С отцом долго не общался. Зачем ему папа, ни разу за всю жизнь сына не навестивший. Это же так удобно: придумать байку о том, что Костика Даша «нагуляла» от чужого дяди. Даша даже оспаривать в суде эту подлую сплетню не стала. Мерзко. Пачкаться? Тьфу, пусть подавится. И квартирой пусть подавится. Жизнь Дашу давно научила – подальше от всяких мерзавцев держишься – подольше проживешь. Это еще она Люсе спасибо сказать должна – до сих пор бы перед муженьком на одной ножке скакала.
Лет семь назад Дима приперся к ней с поклоном. И даже голова не отвалилась. Даша не хотела открывать дверь бывшему. Но тот караулил ее целый день. Ну не сидеть же целый день дома – дел полно. Даша разговаривала с Димой в скверике, на нейтральной территории, чтобы и духа Диминого не было в родном доме, чтобы видом своим не осквернил милое сердцу гнездо.
Опустившийся, неухоженный, небритый, он сидел рядом на скамеечке и… вонял. Вонял отвратительно: немытым телом и перегаром.
- Мама умерла. Мне плохо сейчас, Даша.
- Сочувствую. Но денег на опохмелку нет.
- Да не надо мне денег! – с разрывом в голосе, со скорбью, вскрикнул тогда Дима, - Даша даже прониклась. Потом, правда, прошло. Потому что, бывший закончил фразу, - от мамы квартира и наследство кое-какое осталось.
- Чем могу помочь? С похоронами, - уточнила она.
- Да уж полгода прошло, не утруждайся, - ответил Дима, - я по другому вопросу.
Вопрос был прост. Диму гложет совесть, и он очень жалеет, что так обидел Костика. Злился на Дашу, вот и нес всякую околесицу. Что зла больше (вот как!) на нее не держит. О сыне скучает. И переживает – парень без жилья остался. Вот и хочет прописать сына на законных квадратных метрах.
- Мне самому много не надо – в квартире мамы проживу. А Косте пусть трешка остается. Не спеши с отказом, Даша. Забудь про все обиды. О сыне подумай.
Даше хотелось тогда закричать Диме, чтобы он засунул царские подарки себе куда-нибудь подальше. Чтобы он шел с советами подумать о сыне туда же. Что уж она как-нибудь разберется без соплей.
Но… не стала. В бредовых речах Димы было осмысленное зерно. И она тогда сгоряча выписала ребенка, мало подумав о последствиях. Костя имел право на квартиру. Полное. И он взрослеет. И ему нужно будет где-то жить самостоятельно. И ютиться в сменных углах при законной жилплощади – высшая глупость. Он когда-нибудь заведет семью. Детей. Пусть у него все будет хорошо.
Автор: Анна Лебедева
