К вечеру я еле доползла до своего подъезда. Старые стены сталинки пахли пылью, чужими обедами и мокрыми тряпками. Лампочка под потолком тускло мигала, как всегда, когда кто‑то включал чайник на втором этаже. Все было привычно до зевоты, и от этого становилось чуть легче: мир хотя бы снаружи оставался тем же.
Я нащупала в сумке свою связку ключей. Тяжелый, с облупившимся черным налетом – ключ от нашей двери. Столько лет я открывала им этот замок, что могла бы справиться с закрытыми глазами. Вставила, повернула — и вдруг что‑то пошло не так. Ключ уперся, провернулся вполсилы и застрял, будто в замочной скважине выросла косточка.
Я выдохнула, попробовала еще раз. Потянула дверь на себя, затем от себя, пошевелила ключом, как привыкла. Скрежет, сухой металлический стон — и ничего. Замок тот же, металл под пальцами родной, а внутри будто все кишки поменяли местами. Меня неожиданно кольнуло в виске — тот самый знакомый толчок, после которого иногда накатывала мигрень, — и я на секунду просто прислонилась лбом к холодной краске.
— Ну давай, — прошептала я, чувствуя, как начинает злить эта нелепость. — Это мой дом.
Я дернула сильнее, чуть не обломала ключ, потом сдалась. В голове мелькнула глупая мысль: может, это вообще не моя дверь? Я огляделась. На коврике тот же потершийся рисунок с листочками. У порога — знакомый скол в бетоне, который я когда‑то сама задела ведром. На матовом стекле в верхней части двери — трещинка в виде молнии. Моя дверь. Моя.
От бессилия мне стало стыдно и смешно одновременно. Я, взрослая девушка, стою у собственной квартиры, как чужая. Пальцы вдруг сами выстучали по дереву: сначала робко, потом громче.
Дверь почти сразу дернулась и плавно открылась изнутри. На пороге стояла женщина, которую я видела впервые, и при этом в ее лице было что‑то странно знакомое: изгиб губ, морщинки у глаз, манера держать голову. На ней был аккуратный серый халат, на шее поблескивали тонкие цепочки.
— Проходи, Леночка, — сказала она так, словно ждала меня к ужину. — Я мама твоего жениха.
Я остолбенела. На секунду мне показалось, что я ослышалась.
— Кого?.. — выдохнула я.
Но женщина уже отступила вглубь квартиры, пропуская меня. И я увидела за ее спиной свой коридор — и не свой одновременно.
Стены были светлее, чем должны быть: вместо наших выцветших обоев — ровная молочная краска. Там, где всегда стоял старый платяной шкаф со скрипучей дверцей, теперь висели крючки и аккуратно рядами разложены чужие куртки и пальто. Потолок казался выше, дверь в кухню сдвинулась на полшага в сторону. Как будто кто‑то взял мою квартиру, встряхнул и собрал заново, не глядя на прежний чертеж.
— Я, наверное, ошиблась дверью, — сказала я, но голос прозвучал тонко, как у чужой.
— Леночка, — женщина улыбнулась мягко, но в ее голосе было железо. — Ты что, опять нервничаешь? Заходи. Илья уже чай заварил.
Имя ничего мне не говорило. Ни одного Ильи в моей жизни не было. Я шагнула внутрь на автомате, чувствуя под подошвами тот самый шершавый линолеум — но рисунок на нем был другой, мелкий, кирпичный. Запах тоже изменился: вместо синтетического порошка и капусты — слабый аромат лимона и свежей выпечки.
Я заглянула в комнату, где у меня всегда стояла кровать. Теперь там была почти гостиница: широкая постель, незнакомое покрывало, два чужих чемодана у стены, распахнутые, с аккуратными стопками белья. На спинке стула висел женский халат, не мой. На тумбочке стояли рамки с фотографиями. Я подошла ближе — и у меня подкосились ноги.
На глянцевых снимках была я. Смешно щурилась от солнца, обнимала за плечи какого‑то мужчину. Он целовал меня в висок, мы смеялись, сидели на берегу моря, ели мороженое рядом со старой набережной. Я помнила эти берега, этот ларек с мороженым. Но рядом со мной там должна была быть мама, а не этот незнакомец с внимательными глазами.
— Лен, ты чего там застряла? — донесся голос из кухни. Мужской. Теплый, уверенный, как будто он давно привык звать меня так.
Я пошла на кухню, как во сне. За столом сидел тот самый мужчина с фотографий. В руках у него была моя любимая кружка с отколотым краем — только здесь она была целой, без скола. На столе — тарелка с печеньем, лимон нарезан тонкими дольками. Он поднял на меня глаза и улыбнулся так, будто видел меня сто раз в день.
— Ну, наконец‑то, — сказал он. — Я уже думал, ты застряла в лифте. Как голова, не болит? Ты же говорила, что после таких дней у тебя приступы.
Я машинально коснулась виска. Внутри начинала набухать тупая боль.
— Мы… знакомы? — спросила я, чувствуя, как во рту пересохло.
Он рассмеялся, но в смехе мелькнула тревога.
— Не смеши. Семь лет вместе, а она спрашивает, знакомы ли мы. Мам, ты слышала?
Женщина в сером халате уже ставила на плиту чайник. Она обернулась ко мне с какой‑то жалостью, как к ребенку, который переутомился.
— Лёночка, — сказала она мягко, — ты с утра как на взводе. Все эти приготовления, списки гостей, платье… Ничего удивительного, что тебя накрывает. Сядь, поешь. Помнишь, как тебя папа называл, когда ты волновалась? Ласточкой своей. Ты еще маленькая со своим зайцем Нюшей по коридору бегала, а он из комнаты: «Ласточка моя, не стучи каблучками».
Слово «Нюша» ударило по мне, как пощечина. Так я называла единственную игрушку, которая была со мной все детство — зайца с оторванным ушком. Никому, кроме мамы и папы, я об этом не рассказывала. И то давно. А «ласточка»… Папа действительно так меня звал. И в ту самую ночь, когда его не стало, я сидела у кровати и шептала ему, что мы с мамой справимся, лишь бы он не мучился. Я никогда не произносила этого вслух, ни с кем не делилась подробностями. О них знали только мы трое. Мы… и эта женщина почему‑то.
— Откуда вы это знаете? — спросила я охрипшим голосом.
Она только чуть сдвинула брови.
— Лен, ну что ты… Я же давно вас всех знаю.
Из коридора донеслись шаги, хлопнула дверь другой квартиры.
— О, Леночка пришла! — это была тётя Нина с третьего этажа. Она высунулась на площадку и радостно замахала мне рукой. — Ну что, невеста, долго вы нас мучить будете? Когда уже свадьба‑то?
— Какая свадьба? — я сама не узнала свой голос.
— С Ильей твоим, с кем же еще, — вмешался сосед‑студент сверху, Андрей. — Вы ж тут весь подъезд на уши поставили своими списками и гостями.
Они улыбались искренне, смотрели на меня, как на знакомую уже много лет. В их глазах не было ни тени розыгрыша. Только мое собственное смятение отражалось там, как в кривом зеркале.
Я спряталась в квартире и дрожащими руками вытащила из сумки паспорт. Обложка, потертая по краям, внутри — мое лицо, мои данные, все как должно быть. Но прописка… прописью значился наш дом, наш подъезд, только номер квартиры был тот, куда я сейчас вошла, с новой планировкой. На последней странице — печать, какие обычно ставят при регистрации брака, и подпись: «Илья Сергеевич Ковалев». Слово «обручены» выглядело чужеродно, будто его дописали в последний момент.
Я открыла телефон. На заставке — я и этот самый Илья, прижавшиеся лбами. Лента сообщений пестрела его именем: Илья. Сотни строк, годы переписки. Шутки, ссоры, мирные признания. Фотографии, где мы держимся за руки на зимней площади, стоим под какой‑то аркой из цветов, сидим у костра — я в его куртке. Даты тянулись назад, в прошлое, которое я не помнила. В прошлое, в котором я, оказывается, жила другой жизнью.
Я дрожащим пальцем включила одну из записей. На экране я, смеющаяся, с повязкой на голове. Над левой бровью — тонкий шрам, которого у меня никогда не было. Я провела рукой по гладкой коже — ничего. На другой записи за моей спиной мелькнула наша комната. Там, где сейчас висело бежевое покрывало, в записи была картина с темным лесом, которую мы с мамой так и не смогли нигде повесить, потому что она давила. В нашей настоящей квартире она лежала в шкафу, завернутая в простыню.
Телефон завибрировал в руке. На экране высветилось имя: Оля. Моя подруга со студенческой скамьи.
— Алло, — шепнула я.
— Ленуся, ты где пропала? — Олин голос звучал весело и чуть устало. — Я тебе весь день дозвониться не могу. Вы с Ильей там не утонули в этих хлопотах? Маму свою обняла за меня?
Она никогда так меня не называла. Всю жизнь — только Лена, в редких случаях — Лён. «Ленуся» режет слух, как фальшивая нота. И интонация у нее была другая, непривычная, словно за годы, которых я не помнила, мы с ней стали другими людьми.
Я отключила звонок на полуслове и уставилась в темный экран. Челюсть сводило, руки мелко тряслись. Внутри росла одна мысль: либо я схожу с ума, либо мир вокруг меня разошелся по швам.
К ночи «жених» ушел к своим друзьям, как сказала его мать, «чтобы я спокойно отдохнула». Мне выделили нашу спальню — нашу, как они говорили, общую. Меня уложили, накрыли одеялом, погасили свет. В темноте тиканье часов казалось выстрелами. Кран на кухне лениво капал. Каждый звук распарывал мои нервы.
Я лежала с открытыми глазами, чувствуя, как виски сжимает тугая петля боли. На тумбочке рядом аккуратно лежали чьи‑то таблетки от головы, стакан воды. Я тихо отодвинула их. Если это и было мое новое прошлое, я не хотела глотать его по расписанию.
Когда в квартире окончательно стихло, я приподнялась. Пол под ногами был чуть холоднее, чем в моей настоящей жизни. Я на цыпочках вышла в коридор. Дверь в соседнюю комнату была прикрыта, оттуда доносился ровный женский храп — будущая свекровь спала. Я прошмыгнула мимо и остановилась у чемоданов в нашей спальне.
Замки поддались легко. В первом чемодане — аккуратные стопки одежды, в нижнем отсеке — папка с бумагами. Я вытащила ее, прижимая к груди, и закрыла чемодан. В коридоре шмыгнула тенью и спряталась в ванной, заперевшись изнутри.
Под светом лампочки я раскрыла папку. Сверху лежала толстая, потемневшая от времени медицинская карта, с уголка которой облезла краска. На обложке — знакомая до боли фамилия. Моя. Имя, отчество, год рождения — все совпадало. Внутри корявым почерком врача были перечислены диагнозы, даты обследований. Особой строкой выделено: «редкая форма мигрени», подробно расписаны приступы, запахи, звуки, которые их провоцируют. Ниже — подписи. Врач, затем: «законный представитель — Ковалева Марина Петровна», та самая женщина в сером халате. И еще ниже — подпись Ильи, как лица, сопровождающего больную Л. Л. Ковалеву. Даты стояли за много лет до сегодняшнего дня. По их версии, они были рядом со мной еще тогда, когда я впервые почувствовала, как раскалывается голова от яркого света в школе.
Возможно ли было подделать столько печатей, почерков, архивных записей? Бумага хрустела в руках по‑настоящему, по‑стариковски.
Я спрятала папку обратно, как горячий уголь, и вернула чемодан на место. Внутри все кричало: надо выйти, уйти, проверить хоть что‑то, что еще не успели переписать за меня.
На лестнице было темно. Я поднялась на один пролет выше, туда, где всегда была тупиковая площадка и тяжелая железная дверь на чердак. Ручка обожгла ледяным металлом, дверь со скрипом поддалась. Навстречу пахнуло сухой пылью, мышами и чем‑то сладковато‑старым, как в заброшенном архиве.
Я поднялась по узкой деревянной лестнице. Под ногами потрескивали доски, в темноте мелькали очертания старых лыж, детских санок, коробок с чужими вещами. В глубине чердака виднелась еще одна дверь — новая, деревянная, с блестящим навесным замком. На гвозде рядом висел ключ. Слишком удобно, слишком явно.
Рука сама потянулась за ним. Замок щелкнул неожиданно тихо. Дверь отворилась, впуская меня в маленькую комнату без окон. Здесь пахло чем‑то знакомым до озноба: корицей, стиркой нашего порошка, папиным одеколоном.
Вдоль стен стояли коробки. Ровные ряды, на каждой — надпись моим почерком. «Кухня. Посуда». «Книги. Институт». «Папины бумаги». «Фотографии. Старые». Я подошла к ближайшей, дрожащими руками сорвала скотч.
Внутри лежали мои кастрюли, мой заварочный чайник с облупившимся рисунком, моя треснувшая кружка — настоящая, со сколом, который сейчас улыбался с чужого стола целым краем. В другой коробке — плед с вытянутыми петлями, мамин халат с потертыми локтями, тот самый заяц Нюша с пришитым наспех ушком. Я достала игрушку, прижала к лицу — и в нос ударил запах детства, нашего старого дивана, маминого мыла.
Здесь было все. Моя настоящая квартира, разобранная на части и аккуратно сложенная в коробки, будто кто‑то решил сделать запасной вариант моей жизни на случай поломки.
Я стояла посреди этой кладовой чужой осторожности и вдруг с пугающей ясностью поняла: это не случайность, не чья‑то ошибка. Кто‑то методично, терпеливо, шаг за шагом вынимал из моей реальности куски, подписывал их, убирал на чердак, а вместо них вставлял новые, с другим рисунком обоев, другими руками, держущими мою кружку. Меня не просто перетащили в чужую роль. Меня заранее, долгими годами, готовили к тому, чтобы я стала невестой человека, которого я, как мне казалось, никогда не знала.
Я спустилась с чердака с тем же самым зайцем в руках и чужой жизнью в голове. Коридор пах вареной курицей, лавровым листом и чем‑то резким, аптечным. На кухне Марина Петровна помешивала суп, на плите шипела сковорода, по стенам прыгали желтоватые отсветы.
— Леночка, где ты пропала? — она обернулась так, будто только что вспоминала обо мне с нежностью. — Завтра поедем смотреть платье, я уже записала нас в ателье. Илья сказал, ты согласна.
Я почувствовала, как внутри что‑то хрустит, но губы сами растянулись в улыбке.
— Конечно, — ответила я удивительно ровным голосом. — Как скажете.
Ее глаза на мгновение сузились, оценивая, а потом опять потеплели. Она положила мне в тарелку слишком много супа, сунула в руки ложку, коснулась плеча, как опытная актриса, давно разучившая все нужные жесты.
Я ела, кивала, слушала их разговоры про гостей, торжественный стол, какие‑то бумажки, которые надо будет подписать. И параллельно, где‑то под этой гладкой картинкой, уже расписывала для себя другой план.
Послушная кукла пусть остается на поверхности. А я пойду под нее, внутрь.
Ночи стали длиннее. Я притворялась сонной, прилежной, ходила по дому мягко, чтобы не скрипнули половицы. Приучала их к тому, что могу выйти в туалет, попить воды. А потом, когда их двери затихали, останавливалась у двери Ильиного кабинета.
Однажды он сам забыл закрыть за собой. Щель, полоска света, равномерный стук клавиш. Я задержала дыхание и, почти не касаясь пола, подкралась ближе. На экране мелькали строки, таблицы, потом — окно с видеозаписью.
Я увидела себя. Сначала не поверила: бледное лицо, волосы собраны в тугой хвост, на плечах серый халат с чужим логотипом. За спиной — белая стена, свет бьет в глаза, я щурюсь, но не отвожу взгляда. Губы двигаются, я что‑то отвечаю невидимому человеку за кадром. Глаза пустые, как у куклы, которую забыли выключить.
В другом углу кадра, в расплывчатом отражении металлической стойки, мелькнул знакомый силуэт. Халат, аккуратный пучок, та же цепочка на шее. Марина Петровна.
— В этот раз лучше, — тихо сказал Илья кому‑то в трубку. — Пока держится. Да, помнит имя, дом. Но вспышки злости остались.
Я стояла в дверях, вжата в косяк, и каждая его фраза падала внутрь меня тяжелыми камнями. В какой‑то момент он повернулся к двери, и я едва успела скользнуть в темноту коридора, прижаться к стене. Сердце колотилось так громко, что казалось, он его услышит.
Потом был подвал. Я пошла выносить мусор — тихо, по привычке, — и увидела, что дверца в подсобку приподнята. Снизу тянуло сыростью, старой краской, мышами. Я спустилась, держась за холодные перила, и в тусклом свете маленькой лампочки разглядела знакомую сутулую спину.
— Петрович? — выдохнула я. — Вас же… говорили, что вы уехали к дочери.
Он обернулся, глаза водянисто‑голубые, трезвые и очень испуганные.
— Тсс, — он прижал палец к губам. — Девчонка… опять ты? Опять эта… — Он замолчал, глядя поверх моего плеча, словно проверяя, не слушает ли кто.
Я шагнула ближе, запах его старой куртки — пыли, машинного масла — ударил в нос, как напоминание о прежней, нормальной лестнице, где мы здоровались годами.
— Скажите, — прошептала я. — Что происходит?
Он сглотнул.
— Никакой свадьбы не должно быть, слышишь? — слова будто с усилием вырывались. — Они уже пробовали. Несколько раз. Сначала все чинно, как по бумажке. А потом ты начинаешь дергаться, кричать, бежать. Они — за тобой, врачей зовут, уколы свои. Все заканчивается… плохо. Потом тишина, ремонт, новые обои. И ты опять. Сначала тихая, как овечка. А потом…
Он осекся, закрыл лицо ладонями.
— Сколько раз? — одними губами спросила я.
— Кто ж теперь считал, — выдохнул он. — Мне уже года не те. Я только вижу… как по одному и тому же. Как будто фильм крутят, а ты все время та же, только взгляд меняется.
Я поднялась обратно дрожащими ногами. С тех пор я начала замечать в их жизни заезженные петли. Те же фразы за завтраком, те же шутки, та же тарелка с печеньем к чаю, поставленная ровно в центр стола. Стоило мне позволить себе на полтона резче ответить, не взять из ее рук ложку, не примерить очередное платье, — в доме что‑то срывалось. Марину Петровну начинало знобить, она хваталась за виски; Илья ходил кругами по комнате, стискивая переносицу, и повторял себе под нос: «Не так, не так, опять не туда».
И все же я не остановилась. Я хотела понять, где кончаюсь я и начинается их затянувшаяся постановка.
В тот вечер воздух был тяжелым, липким. За окном шуршал дождь, в коридоре лампочка потрескивала, как старое радио. Мы втроем сидели за столом, разговор все время натыкался на невидимые острые углы.
— Леночка, — Марина Петровна положила ладонь на мои пальцы. Холодную, сухую. — Нам надо ускориться. Роспись, эти формальности. Вот бумаги, — она достала из папки плотную стопку. — Для банка, для счета молодоженов, ничего особенного. Подпишешь — и разойдёмся, отдохнёшь.
Илья молча смотрел на меня, губы сжаты в тонкую линию. В его взгляде было и напряжение, и какая‑то обреченная надежда, как у человека, который уже десять раз наступал на одну и ту же граблю, но всё равно верит, что в этот раз будет иначе.
— Я устала, — сказала я тихо. — Не сегодня.
— Лен, — голос Ильи дернулся. — Ну зачем ты? Мы же договорились.
— Ничего вы со мной не договаривались, — неожиданно для себя громко ответила я. — Это вы между собой договаривались. А меня просто вставили в середину.
Тишина в коридоре стала вязкой. Марина Петровна медленно поднялась, стул скрипнул.
— Пойдем, — она взяла меня за локоть крепко, почти больно. — На минутку. Без истерик. Подпишешь — и все наладится, как всегда.
Ее «как всегда» прозвенело, как ложка о стекло. Меня повели в коридор, к тому самому ковру с узором, на который я еще в первый день заметила: пятно, похожее на засохшую ржавчину. Лампочка под потолком мигнула, тень легла на стену, вытянув наши фигуры.
Она прижала меня к стене, всунула в руку ручку.
— Распишись здесь и здесь, — почти прошипела. — Тебе же хуже будет, если…
И в этот момент меня накрыло. Не то чтобы воспоминание, скорее соседний кадр, наложенный поверх: та же стена, тот же ковер, та же рука, которая вжимает меня в обои, шершавые, с пузырем внизу. И мой голос — тот, из видеозаписи, ровный, пустой: «Хорошо. Где поставить подпись?»
Картинки наплывали друг на друга, как в плохом сне. Я знала, что сейчас она дернет запястье, я оступлюсь, задену плечом перила. Я знала, какой будет звук.
И все равно ничего не успела.
Мы одновременно рванулись в разные стороны. Или мне только показалось? Ее каблук соскользнул по краю ступени, пальцы цапнули воздух, царапнули мою кожу. Лицо исказилось — в нем были и страх, и ярость, и что‑то вроде торжества, будто она наконец получила нужный кадр.
Она полетела вниз, с криком, который разрезал подъезд, как нож. Ее тело било о ступени даже не телом, а пустой оболочкой, гремя об перила, как большой чемодан, набитый мягкими вещами. Я смотрела, как она летит, и не понимала: это я подтолкнула, или просто отступила на полшага не туда.
Соседская дверь распахнулась, чей‑то визг, гул голосов. Илья выскочил из комнаты, увидел меня на верхней площадке и мать, распластанную внизу.
— Опять, — прошептал он. Лицо стало чужим, заостренным. — Опять всё по тому же сценарию. Ты ничего не можешь изменить, слышишь?
Он бросился ко мне, хватая за плечи. Его пальцы впивались, как когти.
— Что ты с ней делаешь каждый раз? Что ты с нами делаешь? — он тряс меня, глаза набухли слезами, голос сорвался на хрип. — Скажи хоть раз не... — он не договорил.
Я дернулась, пытаясь вырваться, нас снова повело к лестнице. Скользкая от чужой крови перила, под ногой — край ковра, сбитый в гармошку. Его рука была на моем горле или на воротнике — я уже не различала. Мир сузился до стука сердца и шороха ткани.
Мы покачнулись. Илья на долю секунды встретился со мной взглядом — в нем мелькнуло недоумение, как будто он увидел в моих глазах что‑то, чего не ожидал. Потом его ноги уехали в сторону, тело, еще секунду назад тяжелое и цепкое, вдруг стало невесомым. Он рухнул через перила, в тот же самый черный проем, где только что исчезла его мать.
Я осталась наверху, вцепившись в холодный металл, и не знала: толкнула ли я, или просто позволила силе притяжения сделать своё.
Дальше были сирены, быстрые шаги, запах мокрой резины на лестнице. Вопросы, задаваемые разными голосами, но с одинаковой интонацией: «Где вы стояли? Куда шли? Кто первым упал?» Соседи путались в словах, кто‑то утверждал, что видел, как мы ссорились «еще в прошлом году на этих же ступеньках», кто‑то уверял, что я всегда была тихой, никогда ни на кого не повышала голос.
В отделении мне казалось, что стены пахнут той же корицей, что и наша кухня. Следователь с потертой кожаной папкой перелистывал документы, не глядя на меня.
— Вы, Ковалева Елена Леонидовна, — он произносил каждое слово, будто пробуя на вкус, — уже много месяцев числитесь невестой Громова Ильи Сергеевича. Расписались бы вы раньше — и не пришлось бы теперь разбираться с лишними бумагами.
Он придвинул ко мне еще одну папку. На обложке — штамп больницы.
Внутри я увидела знакомую медицинскую карточку. Та же фамилия. Моя. Те же даты, которые я никогда не проживала. Там черным по белому было написано про «попытки уйти из жизни», про «провалы памяти», про «склонность к импульсивному поведению». Рядом — подпись Марии Петровны как «законного представителя» и Ильи как сопровождающего.
— Вы всегда были… на грани, — деловито подвел итог следователь. — Вам же лучше, если вы сами ничего не помните.
На похороны меня все‑таки повели. Втиснули в черное платье, которое оказалось точно по моему размеру, накинули на плечи их шерстяной платок, пахнущий нафталином и лилиями.
На кладбище было сыро, под ногами чавкала земля. Люди шептались: «бедная дочь», «ни мужа, ни матери». Я ловила на себе их взгляды и вдруг понимала, что некоторые особенно внимательно вглядываются в мое лицо, будто сравнивают с какой‑то прошлой версией меня.
Священник читал над могилой речь, голос его глухо отдавался в груди.
— …упокой, Господи, рабу Твою Марину, — размеренно произнес он, — и даруй силы её дочери… Елене Сергеевне, — и вдруг запнулся. — Простите, — шепнул он в сторону, — Елене Петровне… — потом, совсем тихо: — или… как там у неё по паспорту?
Я вздрогнула. Девичья фамилия моей матери всплыла в его оговорке, как затонувший предмет в мутной воде. Мир вокруг будто дрогнул: лица людей чуть поплыли, как если бы на них плохо прилепили маски. Одна женщина, та самая соседка с третьего этажа, на миг стала похожа на мою школьную учительницу, потом снова обрела своё обычное лицо.
Вернувшись в квартиру, я ощутила, что воздух здесь другой. Не пахло ни супом, ни Ильиными духами, ни ее стиральным порошком. Все стояло аккуратно, но немного иначе: стол повернут к окну, диван застелен другим покрывалом, на подоконнике — чужой цветок в глиняном горшке. Чемоданов не было. Как будто никакой свадьбы и не готовилось.
На кухонном столе лежал ключ. Мой старый, поцарапанный, с еле заметной насечкой сбоку. Точная копия того, которым я когда‑то не смогла открыть свою дверь. Я взяла его, и железо отозвалось в пальцах знакомой тяжестью.
За дверью на лестничной площадке послышались шаги. Те самые — уверенные, мерные, с легкой оттяжкой правой ноги. Сердце провалилось куда‑то вниз еще до того, как прозвучал голос.
— Леночка, открой, это я, мама твоего жениха.
Фраза прошила воздух, как реплика, произнесенная сотый раз на репетиции. Все во мне сжалось: я ясно увидела лестницу, кровь на ковре, чужие руки на моем горле. Еще один круг. Еще одна попытка «перезапуска девчонки».
Я посмотрела не на входную дверь, а вглубь коридора. Там, где раньше всегда была глухая стена с вешалкой, теперь обнаружилась узкая, почти незаметная дверца. Раньше я ее не замечала, как не замечаешь родинку на собственном плече.
Ключ лег в замочную скважину так естественно, будто всегда был ей предназначен. Металл тихо щелкнул, внутри что‑то отозвалось. За дверью пахло ни супом, ни больницей, ни нафталином. Там пахло сырой штукатуркой, пустотой и чем‑то еще — тонким, как первый вздох утреннего воздуха, когда открываешь форточку в незнакомом доме.
— Леночка, ты что, не слышишь? — голос за входной дверью стал настойчивее, но в нем еще не было тревоги. Это был тот самый мягкий нажим, с которого всегда все начиналось.
Я глубоко вдохнула. Пальцы дрожали, но дверь передо мной уже приоткрылась, впуская полосу глухой темноты. Никакой мебели, никаких фотографий, никаких заранее расставленных кружек и пледов. Просто пустое пространство, обведённое стенами, на которых ещё даже не высохла краска.
Шаг за шагом я вошла внутрь. Каждый шаг звучал отчетливее, чем все крики за последние дни. За спиной оставались лестница, чужая мать, документы с не моими подписями, тщательно разложенная по коробкам жизнь.
Я могла повернуть обратно. Могла, как прежде, откликнуться на свое имя, брошенное из чужих уст. Могла снова сыграть роль, к которой меня так усердно готовили.
Я сделала еще один шаг в эту темноту, чувствуя, как с каждой секундой становится легче дышать. Дверь за моей спиной начала закрываться сама, тихо, без скрипа, как крышка шкатулки.
— Леночка… — голос на лестнице попытался повторить мое имя.
Щеколда мягко встала на место прежде, чем он успел договорить.