Когда я закрывала за собой дверь ванной и на цыпочках шла по коридору, квартира казалась особенно тихой. Моя маленькая крепость. Наша с Сергеем и Машкой. Небольшая, старенькая, но своя. От родителей.
Из детской доносилось ровное сопение дочери, пахло детским шампунем и её тёплой подушкой. На кухне ещё держался аромат гречки с тушёными овощами — Машка поужинала, я перекусила на ходу. Сергей снова задерживался на работе, обещал быть к девяти, но стрелки уже перевалили за десять. Я стояла у окна, слушала, как под ним редкие машины шуршат по мокрому асфальту, и думала, что опять поговорю с ним о его матери. Осторожно, без упрёков. В который раз.
Звонок в дверь разорвал тишину, как выстрел. Звонкий, настойчивый. Машка в детской зашевелилась и всхлипнула во сне.
Я замерла. В такое время к нам никто не ходит. Мелькнула мысль, что Сергей ключи забыл. Но он бы позвонил.
Звонок повторился, дольше, требовательней.
Я стянула с крючка домашний халат, накинула, пошла к двери. Сердце билось где-то в горле. Глазок был частично закрыт приклеенной когда‑то Машкой наклейкой с котёнком, и я увидела только смазанное цветное пятно.
Открыла.
На пороге, как снежная лавина, стояла Тамара Павловна. Моя свекровь. В своём неизменном тёмном пальто, с блестящей сумкой через плечо и двумя огромными чемоданами по бокам. Щёки раскраснелись, на голове шапка съехала на бок. За её спиной, перекатывая небольшую дорожную сумку, пряталась Аня, золовка.
— Ну наконец‑то, — прошипела Тамара Павловна, даже не поздоровавшись. — Почему ужин не готов? Мы с дочкой весь день не ели!
Слово "мы" прозвучало так, будто я автоматически входила в этот список должников.
— Добрый вечер, — машинально ответила я, отступая, потому что она уже протискивалась внутрь, цепляя сумкой косяк. — А вы… Вы что тут…
— Что "что"? — она уже ставила чемоданы в коридоре так, что дверь едва закрылась. Чемоданы глухо ударились о стену, по квартире раскатилось тяжёлое эхо. — Твой муж сказал, мы поживём у вас пару месяцев! Аня, снимай обувь, не стой как столб.
Слово "пару" раздалось в голове гулким колоколом. Пару месяцев. В моей крошечной двухкомнатной квартире. Без единого звонка мне.
Я смотрела, как чужие вещи вторгаются в наш тесный коридор, как Аня стаскивает сапоги, не попадая на коврик, размазывая по линолеуму грязный снег. Из неё валил тяжёлый запах дороги, дешёвых духов и табачного дыма, принесённого с улицы на одежде.
— А где Серёжа? — вдруг вспомнила я, схватившись за эту соломинку.
— На заправке где‑то, — отмахнулась свекровь, направляясь в зал, как к себе домой. — Сказал, сейчас заедет в магазин, купит маме что‑нибудь вкусненькое. Ты, я смотрю, не удосужилась.
Она уже сбросила пальто прямо на кресло, под которым аккуратно лежал Машкин конструктор, и пальто хищно накрыло яркие пластмассовые детали. Чемоданы перекатились на диван, заняв ровно то место, где по вечерам устраивались мы с дочкой, чтобы читать.
Аня, не глядя на меня, прошмыгнула на кухню. Через секунду там щёлкнул выключатель, загремели стаканы, зашипел чайник. Моя кухня. Моя тишина. Всё треснуло.
Я достала телефон, пальцы дрожали. Набрала Сергея. Он ответил не сразу, на фоне кто‑то что‑то объявлял, гудели голоса.
— Лен, я за рулём, давай быстрее, — сразу сказал он, как будто уже был виноват.
— Серёжа, — я старалась говорить тихо, чтобы не разбудить Машку и чтобы не услышала свекровь, — у нас твоя мама с Аней. С чемоданами. Она говорит, вы договорились, что они будут у нас жить несколько месяцев. Ты мне ничего не сказал.
Пауза длиной в вечность.
— Ну… — он помялся. — Я же хотел спокойно обсудить, Лен. У мамы там сложности, ты знаешь. Я думал, ты поймёшь. Не начинать же разговор по телефону. Ты не переживай, я всё разрулю. Сейчас заеду, куплю маме цветы, торт, приеду, сядем и всё обсудим по‑человечески. Ну не кричи на них, ладно? Терпения чуть‑чуть.
— Я не кричу, — прошептала я в пустоту. Но он уже отключился.
Внутри что‑то тихо хрустнуло. До этого дня я всегда находила оправдания. "Мама добрая, просто характер такой". "Надо войти в положение". "Это же семья". Сейчас эти фразы повисли в воздухе, как пыль в луче лампы, и медленно осыпались.
Я вернулась в зал. Свекровь уже открывала наш шкаф, бесцеремонно раздвигая вешалки.
— Здесь тесно, — констатировала она. — Куда ты Серёжиные рубашки напихала, не дышат. Надо расправить. А наши вещи куда? Придётся потесниться. Вот эти твои тряпки можно вон туда, на верхнюю полку, ты всё равно этим не пользуешься.
Она вытащила мой мамиин шарф — тонкий, с вышитыми бисером листочками — и бросила на спинку стула, как старую тряпку. Я смотрела, не в силах пошевелиться.
В ту ночь я не устроила сцену. Я помогла Ане разложить постель в зале, показала, где лишние подушки. Ответила на пару её вялых вопросов о садике для Машки. Уснула ближе к утру, притиснув к себе дочь. В голове пульсировало одно: "он решил за меня".
С этого вечера началась осада.
Первые дни превратились в бесконечный гул голосов, грохот дверей и шипение сковородок. Тамара Павловна вставала раньше всех, громко ходила по квартире, будто на сцене. На кухне пахло подгоревшим луком и жареной рыбой уже с самого утра. Она переставила кастрюли, переклеила мои записки на холодильнике, заявила, что "так удобнее". Выложила свои полотенца, мои сунула в шкаф.
Через два дня я нашла в мусорном пакете мамину старую вазу с трещинкой, в которой каждый Новый год стояли мандарины. Стояла, сжимая краями пакета пальцы, пока ногти не побелели.
— Да что ты к этому хламу прицепилась? — удивилась свекровь, увидев меня с пакетом. — Я дом от мусора очищаю. Тут ребёнок растёт, а у вас всё застоявшееся.
Она забрала нашу спальню, не посоветовавшись. Просто однажды вечером Сергей сказал:
— Мамка с Анькой будут в большой комнате, им места надо. Мы с тобой и Машкой как‑нибудь в маленькой уместимся, ты же сама говорила, что главное — вместе.
"Я говорила — вместе, но не вот так", — хотелось закричать. Но я только молча перекладывала наши вещи в меньшую комнату, где каждый шорох отдавался в стену.
Аня всё чаще занимала Машку. Включала ей свои глупые передачи, кормила сладостями перед сном, шипела на меня:
— Не душите ребёнка своими запретами, она же не в армии.
Вечером, когда я пыталась спокойно поговорить с Сергеем, он устало тёр виски.
— Лен, ну это ненадолго. Потерпи. Они же семья. Мамке сейчас тяжело, ты же знаешь. Зачем ты всё обостряешь?
Я не обостряла. Я пыталась договориться. Предлагала простой распорядок: кто когда готовит, кто убирает, чтобы я не стояла у плиты до полуночи на троих взрослых. Просила хотя бы предупреждать, если у нас будут гости из Тамариных знакомых, которые теперь вдруг стали заходить "по пути".
В ответ слышала:
— Тебе тяжело? — свекровь закатывала глаза. — Если бы не я, ты бы вообще мужа не имела. Кто его до свадьбы по миру водил? Кто ему рубашки гладил, пока ты тут в своей квартирке сидела? Неблагодарная.
Однажды за чаем она сказала почти небрежно:
— Вообще, такую квартиру надо бы на Серёжу переписать. Мужчина всё‑таки, опора. А то мало ли что, сегодня вы вместе, завтра поссорились. Не серьёзно.
Я поперхнулась чаем.
— Квартира от моих родителей, — напомнила я, стараясь говорить ровно.
— И что? — пожала плечами Тамара Павловна. — Они что, против были бы, если б узнали, что ты своему мужу помогаешь? Ты женщина, твоя задача — поддерживать мужчину. А не цепляться за бумажки.
Ночью, когда все улеглись, я вышла на кухню попить воды и случайно услышала голоса из зала. Дверь была прикрыта не до конца.
— Серёжа, ты сам подумай, — шёпотом, но очень отчётливо говорила мать. — Пропиши меня здесь. Я уже не девочка, мне нужна уверенность. А там будем смотреть, может, расширимся, возьмём жильё побольше, для всей семьи. Ты мужчина, ты должен решать. А Лена… Лена привыкнет. Женщинам вообще лучше, когда за них думают.
— Мам, ну подожди, — сонный голос Сергея. — Я с Леной поговорю.
— Ты всё с ней говоришь, — раздражённо прошипела она. — Она у тебя на голове скоро сядет. Квартира не её, а наша. Твоя. Я тебе жизнь отдала, а она что? Ходит тут, лбом ворота подпирает. Потеснится, не развалится. Главное, чтобы у тебя всё было как у людей.
Я стояла в темноте, прижимаясь спиной к холодной стене, и чувствовала, как по коже бегут мурашки. Меня всерьёз обсуждали как мебель, которую можно перетащить или вовсе вынести.
Наутро я записалась к юристу. Нашла через знакомую, пошла в тесный кабинет с пыльными папками. Холодный свет, запах бумаги и кофе. Женщина в очках спокойно выслушала, просмотрела свидетельство о собственности, бумаги от родителей.
— Квартира полностью ваша, — сказала она, поднимая на меня глаза. — Ни муж, ни его родственники не могут ничего сделать без вашего согласия. Прописать кого‑то вы имеете право отказать. Но… — она помолчала, — близкие люди умеют давить не законами.
Это "но" я и так знала.
Через пару дней я попала к психологу. В кабинете пахло мятным чаем и каким‑то тихим теплом. Я сидела на краю кресла и внезапно разрыдалась, хотя шла с твёрдым намерением "просто проконсультироваться". Она слушала, задавала простые вопросы: "Где ваши границы?", "Чего хотите именно вы?". В конце сказала:
— Вы привыкли быть удобной. Попробуйте делать маленькие шаги. Говорить "нет", когда вам плохо. Не убирать за всеми ночью, если устали. Не готовить на всех по умолчанию. Вы имеете право.
С этого дня я начала своё тихое сопротивление.
Я перестала вставать раньше всех, чтобы накрыть на стол. Если свекровь устраивала поздние посиделки с чаем и бутербродами, я мыла только свою кружку и Машкину тарелку, остальные оставляла. На колкие замечания отвечала спокойно:
— Я устала, доделайте, пожалуйста, сами.
Я перестала бросаться к плите, когда Тамара Павловна вздыхала: "Опять в доме пусто, никто о людях не думает". Если она делала замечание по поводу Машкиной куртки или шапки, я говорила:
— Спасибо за мнение, но я сама решу, как одевать свою дочь.
Чем спокойней я становилась, тем сильнее она заводилась. Театрально хваталась за сердце:
— Слышишь, Серёжа? Она мне рот затыкает. Я ей добра желаю, а она...
Сергей виновато косился то на меня, то на неё и твердил свою мантру:
— Мам, ну не начинай. Лен, ну уступи. Это же ненадолго.
Напряжение в квартире сгущалось, как тяжёлый туман. Воздух становился вязким от невысказанных слов.
Однажды вечером, вернувшись с Машкой из садика, я снова услышала за дверью зала приглушённые голоса.
— Надо оформлять жильё побольше, — говорила свекровь, понижая голос. — Чтобы все вместе жили. Ты возьмёшь на себя, ты мужчина. А Ленка… Её можно и к маме её в комнату отправить, она у тебя слишком вольной себя чувствует. Будет как помощница, по хозяйству. А я тут порядок наведу, как надо.
— Мам, так нельзя говорить, — пробормотал Сергей, но в его словах не было твёрдости.
В тот момент во мне щёлкнуло. Как будто кто‑то внутри повернул выключатель. Страх уступил место холодной ясности.
В тот же вечер я открыла сберегательный счёт на своё имя. Все свободные деньги, какие были — пусть и немного — перевела туда. Нашла подработку через знакомую: стала по вечерам помогать с текстами для небольшого журнала, когда Машка засыпала. Подруга детства, которая давно занималась продажей и сдачей жилья, по секрету пообещала:
— Если что, я тебе быстро найду вариант. Хоть маленькую, но отдельную квартиру. Только скажи.
С юристом мы составили простую бумагу: правила проживания в моей квартире. Кто за что платит, кто чем пользуется, какие вещи трогать нельзя. Чёрным по белому: собственник — я. Прописка — только с моего письменного согласия.
Я положила этот лист в папку с документами и ждала момента.
Он пришёл сам.
В тот день свекровь с самого утра ходила по квартире как грозовая туча. Придиралась ко всему: к немытой кружке, к Машкиным рисункам на холодильнике, к моему халату.
К вечеру, когда я поставила на стол суп и простую запеканку, она покосилась на тарелки и сказала громко, чтобы все слышали:
— Я так больше не могу. Раз ты, Лена, не в состоянии нормально кормить семью, беру управление домом на себя. Поняла? С этого дня всё будет по‑моему. Я буду решать, что мы едим, как живём. А ты сиди со своим ребёнком и не мешай взрослым людям дом устраивать.
Сергей вздрогнул, поднял на меня глаза, полный усталости и какой‑то детской беспомощности.
— Я… — он замялся. — Я сейчас съезжу в магазин. Куплю торт, цветы. Вечером сядем, спокойно поговорим, ладно? — он смотрел то на меня, то на мать, пытаясь усидеть сразу на двух стульях. — Ну не ссорьтесь, прошу. Я всё улажу.
Через несколько минут хлопнула входная дверь, и я услышала, как стихает в коридоре звук его шагов.
В квартире стало необычно тихо. Тамара Павловна ушла в зал смотреть свой сериал, Аня ковырялась в телефоне, не обращая на меня внимания. Машка лепила что‑то из пластилина на кухонном столе, высунув от усердия язык.
Я вытерла руки о полотенце, глубоко вдохнула. В нос ударил запах уже остывшего супа, пахнуло чистящим средством и Машкиной гуашью. Я посмотрела на настенные часы. У меня было примерно одно драгоценное часовое деление, пока Сергей выбирал для мамы букет и торт.
Этого времени мне должно было хватить.
Я открыла шкаф, достала папку с документами и тот самый лист с правилами. Положила на стол, рядом — ручку. Потом подошла к комоду, где ещё оставались немногие вещи моих родителей, и аккуратно начала складывать их в чемодан, который достала из‑под кровати. Каждый предмет ложился внутрь как тихое "я больше не позволю".
Я закрыла чемодан с родительскими вещами и, немного подумав, выдвинула нижний ящик сервантa. Под стеклом ещё вчера блестели мамины броши, аккуратно сложенные письма отца, папки с моими и Машкиными документами. Тамара уже облизывалась на это хозяйство: всё норовила «убрать на дачу, чтобы не валялось».
Я осторожно переложила всё в плотную коробку, сверху — мягкий шарф мамы, будто крышку подушкой прикрыла. Другую, такую же коробку, наполнила нашими документами. Обвязала скотчем, на крышках вывела крупно: «Не открывать». Эти коробки я спрятала в самый дальний угол кладовки, за старым чемоданом и зимними одеялами. Чтобы добраться, надо сначала вытащить полдома. Тамара на такое не пойдёт.
Из зала доносился приглушённый звук сериала, бубнящий голос диктора, запах дешёвых духов и моющих средств смешивался с остывшим супом. Машка, зевая, тёрла глаза и шепнула:
— Мам, а что ты делаешь?
— Навожу порядок, зайка. И защищаю наш дом, — я поцеловала её в макушку. — Иди, почитай в комнате, ладно? Если что — зови.
Когда за дочкой закрылась дверь, я пошла в гостевую. Та самая комната, где ещё недавно стояла раскладушка для редких гостей, теперь была завалена чужими пакетами. На стуле — Тамарин халат, на кровати — Анины джинсы, на подоконнике — открытая косметичка. В воздухе стоял кислый запах чужого белья и пудры.
Я достала из‑под кровати их чемоданы, расстегнула молнии. Не трогая лишнего, сложила аккуратно каждую вещь, как чужую жизнь, которую больше не собираюсь носить на себе. В отдельную коробку пошли их банки, полотенца, формы для запеканок, которые Тамара уже перетащила на мою кухню со словами «у тебя тут всё не по уму».
На крышке коробки я написала: «Кухня. Тамара Павловна». На другой: «Анины вещи». Маркер скрипел по картону, как будто подводил черту.
Потом я достала из ящика стола заранее напечатанный лист с правилами проживания. Плотная белая бумага, чёткие строки: оплата части коммунальных, участие в уборке, никаких оскорблений, никаких решений без согласия хозяйки. Внизу крупно: «Собственник квартиры — Елена». Я приклеила лист к двери гостевой комнаты широким прозрачным скотчем. Пусть первым делом в глаза бросается.
Из коридора раздался негромкий звонок: мой телефон завибрировал в кармане. Водитель такси.
— Я уже подъехал. Пассажирка Тамара Павловна, верно?
— Верно, — ответила я спокойно. — Сейчас спустим чемоданы.
Я положила трубку, глубоко вдохнула и достала из кухонного шкафчика маленькую коробочку с новым замком. Купила его ещё неделю назад, всё не решалась. Теперь руки почти не дрожали. Щёлканье отвёртки, скрежет железа по дереву, запах металла — всё это странно успокаивало. Старый замок с глухим стуком упал в пакет. Новый встал на его место.
Когда я, вытирая ладони о джинсы, вытащила в коридор чемоданы и коробки, в подъезде послышались быстрые шаги. Скрипнула площадка, хлопнула входная дверь.
Я даже через дерево почувствовала запах цветов — сладкий, густой. Зазвенел звонок.
Я открыла.
На пороге стоял Сергей, в одной руке пакет с тортом, в другой — пышный букет для мамы. Лицо уставшее, но довольное: наверное, уже в голове представлял, как они мирятся за моим столом. Его взгляд скользнул мимо меня — и наткнулся на ровный ряд чемоданов, на белый лист с правилами на двери, на блестящую головку нового замка.
Он как будто споткнулся о воздух. Букет опасно накренился, крем с торта чуть не задел косяк. Сергей осел на пуфик в коридоре, суматошно переводя взгляд то на чемоданы, то на меня, то на папку в моих руках.
— Лена… что это? — голос сорвался.
— Это, — я подняла папку, — порядок.
Я достала свидетельство о собственности и положила на тумбу, рядом — лист с правилами, затем договор аренды квартиры, которую мы с подругой оформили на имя Тамары Павловны. Я не спешила, листы тихо шелестели, как новые страницы жизни.
— Здесь, — я кивнула на договор, — уже оплаченная на месяц квартира, недалеко. Для твоей мамы и Ани. Здесь — правила, по которым они могут появляться в моём доме. Как гости, а не как хозяйки. А здесь, — я вынула последнюю папку, плотную, с закладками, — предварительный договор на другую квартиру для меня и Маши. Если ты решишь, что мамины капризы важнее нашей семьи.
В этот момент из зала, видимо услышав голоса, вылетела Тамара Павловна. В халате, с заколками, торчащими в разные стороны, с перекошенным от возмущения лицом.
— Это ещё что за цирк?! — закричала она, уставившись на чемоданы. — Ты что тут устроила, безмозглая? Выгнать старую женщину на улицу?! Серёженька, скажи ей! Это предательство!
Она кинулась к двери гостевой, дёрнула ручку — замок не поддался. Увидела лист с правилами, вывернула шею, пытаясь прочитать, и зашипела:
— Я это рвать буду! Да кто ты такая вообще, чтобы мне указывать?!
— Я хозяйка этой квартиры, — сказала я, и голос вдруг прозвучал твёрдо, почти чужим. — И женщина, которая двадцать лет терпела ваши уколы. Ваши «она из деревни, что с нее взять», ваши разговоры за моей спиной, ваши решения о том, где нам жить, сколько мне работать и кого звать к нам домой.
Тамара открыла рот, чтобы перебить, но я подняла ладонь.
— Я молчала, когда вы без спроса выбрасывали мамину вазу, «потому что уродство». Я молчала, когда вы решали, в какую школу идти Маше. Когда вслух считали мои копейки и называли меня иждивенкой, хотя я работала и вела дом. Я молчала, когда вы говорили Сергею, что «жену можно воспитать, если надавить». — Голос начал дрожать, но я не остановилась. — Сегодня я больше не молчу.
Я повернулась к Сергею.
— У тебя есть выбор. Либо ты уважаешь меня и нашу дочь. Твоя мама живёт отдельно, в квартире, которую я уже оплатила, или появляется здесь по этим правилам. Либо я завтра подписываю вот этот договор, — я коснулась последней папки, — и ухожу с Машей. Я не буду больше одна спасать наш брак, пока вы с мамой решаете, как мне жить.
В коридоре стало так тихо, что было слышно, как на лестничной площадке капает где‑то вода.
Сергей закрыл лицо ладонями. Торт опасно накренился, он машинально выровнял пакет, словно цепляясь за мелочи, лишь бы не смотреть на документы.
— Лена, — прошептал он, — подожди… Это… слишком быстро…
— Серёжа, — я устало улыбнулась, — это не быстро. Это двадцать лет.
Тамара завыла, как сирена:
— Она тебя шантажирует! Видишь?! Я ей дом, я ей сына, а она меня чемоданами под дверь! Я больная женщина, у меня сердце! Ты хочешь, чтобы я умерла в подворотне?!
— Квартира уже оплачена, — тихо сказала я. — Там тепло, светло и есть лифт. Никто вас в подворотню не выгоняет.
Она метнулась ко мне, пытаясь выхватить бумаги, но Сергей неожиданно встал между нами. Неуверенно, но всё же встал.
— Мам, не трогай, — выдохнул он. — Пожалуйста.
Эти два слова, сказанные не мне, а ей, прозвучали громче любого крика.
***
Потом начались самые тяжёлые дни в моей жизни.
Мы спускали чемоданы к такси под её причитания. Водитель косился, Машка прижималась ко мне, Аня, молчаливая и бледная, смотрела в пол. В новой квартире Тамара устроила сцену: хлопала дверьми, отказывалась распаковывать вещи, звонила Сергею по ночам, говорила, что ей плохо, что у неё кружится голова, что «невестка добила».
Сергей метался туда и обратно, как маятник. То ночевал у матери, то возвращался домой с серым, измученным лицом. Пахло уже не сладкими цветами, а усталостью и лекарствами из её сумки.
Я в это время впервые за много лет жила по своим правилам. Вечером мы с Машкой ели то, что хотелось нам: иногда суп, иногда просто творог с вареньем. Если я не успевала приготовить, мы делали бутерброды и смеялись на кухне. Никаких обязательных ночных ужинов, никаких подгоревших каш, за которые меня могли отчитать.
Телефон звонил часто. Тамара то просила денег «на продукты, а то у Серёжи своих дел полно», то жаловалась, что в квартире «всё не так». Стоило ей перейти на оскорбления — я вежливо говорила: «Я закончу разговор» — и отключала. Сердце колотилось, ладони потели, но я держалась. Каждое неотвеченное обвинение было маленькой победой.
Сергей сначала злился:
— Зачем ты так с мамой? Ей тяжело…
Потом стал задумываться. Возвращаясь от неё, он садился на диван, молчал. Однажды вдруг сказал:
— Я не помню, когда она со мной просто разговаривала, не жалуясь. Всегда кто‑то виноват… И я тоже.
Через пару недель он сообщил:
— Я записался к специалисту по семейным отношениям. Хочу… разобраться. Со своим детством, с мамой, с нами.
Я кивнула. Не обнимала, не благодарила, не бросалась спасать. Это был его шаг.
Потом он предложил:
— Пойдём вместе. Хоть пару раз.
На этих встречах я впервые увидела его не как вечного сына, который боится обидеть мать, а как растерянного мужчину, который всю жизнь жил в чувстве вины. Он говорил о том, как маленьким стоял под дверью кухни и слушал, как мама ругает отца, как обещал себе никогда не расстраивать её. И как незаметно стал расстраивать всех остальных, только не её.
Тамара тем временем всё глубже уходила в роль обиженной мученицы. От приглашений прийти с нами к специалисту отказалась громко и гордо:
— Я не сумасшедшая, чтобы по кабинетам ходить! Вы там без меня разбирайтесь.
Аня сначала жила с ней и хмуро поддерживала все разговоры про «жестокую Лену». Но вкус отдельной жизни сделал своё. Через месяц она уже сама мыла свою посуду, сама выбирала, что поесть и во сколько ложиться, без маминого окрика. И как‑то вечером позвонила мне, тихо, почти шёпотом:
— Лена… а можно я зайду к вам? Просто… чай попить. Мамe не говорите, ладно?
***
Спустя несколько месяцев мы с Сергеем сидели у нотариуса. На столе лежали аккуратные стопки бумаг, шелестели страницы. В окна лился холодный свет, пахло бумагой и каким‑то металлическим чернилами.
Мы подписали брачный договор. В нём чётко было написано: квартира принадлежит только мне. Никто из его родственников не может в ней прописаться или жить без моего письменного согласия. Если мы расстаёмся, жильё остаётся за мной и дочерью.
Отдельно оформили соглашение о границах с его матерью. Только заранее обговорённые визиты, без чемоданов и «мы тут поживём». Никакого вмешательства в воспитание внучки. В случае нарушения — право не впускать.
Мне было не радостно и не горько. Просто спокойно. Как человеку, который наконец перестал стоять под проливным дождём без зонта.
Тамара, узнав о договоре, закричала в трубку так, что я отодвинула телефон:
— Вы меня вычеркнули! Ну и живите тогда, как хотите! Я к вам ни ногой!
И действительно — вскоре она окончательно перебралась к дальним родственникам в другой район. Там у неё нашлись слушатели для бесконечных рассказов о «неблагодарном сыне» и «холодной невестке». Ей было где играть привычную роль.
Аня осталась жить отдельно. Иногда писала Сергею, иногда — мне. Мы с ней изредка встречались в небольшом кафе у метро. Она смущённо крутила чашку с чаем и спрашивала:
— Как… как не бояться жить без того, что мама всё время говорит, как надо?
Я честно отвечала:
— Никак. Всё равно страшно. Но можно учиться. По чуть‑чуть.
***
В тот вечер, через почти год после того, как в мой дом ввалились чемоданы и упрёки, часы на стене показывали поздний час. Тот самый, «не для ужина», как любила говорить Тамара Павловна.
На кухне горел мягкий тёплый свет. Я сама, по своей воле, накрывала на стол. Небольшой чайник с жасминовым чаем, тарелка с нехитрым печеньем, мёд, лимон. Никаких трёх блюд, никакого запаха подгоревшего жира, никакой спешки. Пахло чаем, свежим хлебом и чистым воздухом из приоткрытого окна.
Сергей зашёл, снял пальто, повесил его на вешалку и, почувствовав аромат, улыбнулся:
— Чай?
— Чай, — ответила я. — Если хочешь.
Машка высунулась из комнаты с книжкой в руках:
— Мам, можно я с вами? У меня завтра первая пара только к обеду.
Мы сидели втроём за столом, разговаривали о ерунде: о Машкиной контрольной, о новом проекте на моей работе, о том, что мы посадим на балконе весной. За окном шуршал по асфальту редкий транспорт, в раковине тихо капала вода, часы на стене размеренно тикали.
Где‑то далеко, в другом районе, наверняка звучали знакомые причитания о «плохой невестке». Но они уже не проникали в мой дом.
Теперь здесь решала я. И если ужин не был готов вовремя, то только потому, что я так решила, а не потому, что кто‑то потребовал моей жертвенности.