Тёмная горница, пропахшая сыростью и страхом. Шёпот Анны, срывающийся на хрип, казалось, выходил не из её груди, а из самой глубины времени. «Это было до войны. В городе... Он был в ихней форме. Шинель хорошего сукна, фуражка с синим околышем. Молодой, но взгляд... Взгляд старика. Холодный, скользящий, всё видящий». Имя, которое она прошептала следом — Семён Игнатьевич Громов, — упало в тишину, как приговор. В этот миг на крыльце хрустнул снег. Тяжёлые, чужие шаги поднимались к двери, которую Мария в ужасе забыла запереть на крюк.
Тёмная горница, пропахшая сыростью и страхом. Шёпот Анны, срывающийся на хрип, казалось, выходил не из её груди, а из самой глубины времени, из того «до», которое для Марии было почти мифическим — миром до войны, до отца, до всей этой лжи.
— Курсы бухгалтеров… — начала Анна, и её голос обрёл странную, отстранённую монотонность, будто она читала чужую, заученную исповедь. — В городе Н. Это было в тридцать девятом. Я жила в общежитии, подрабатывала в столовой. Мечтала о тихой комнатке, о счётах, о ровных столбцах цифр, где всё сходится, где нет никаких неожиданностей…
Она замолчала, сделала глоток воздуха, как человек, ныряющий в ледяную воду.
— А потом пришла проверка. Из наркомата. Не обычная ревизия, а что-то серьёзное. Все директора бегали, как ошпаренные. А он… он был в ихней форме. Шинель хорошего сукна, фуражка с синим околышем. Молодой, но взгляд… Взгляд старика. Холодный, скользящий, всё видящий. Он сидел в кабинете начальника курсов и просматривал наши личные дела. Когда взял моё, остановился. Спросил: «Анна Митрофанова? Из деревни Заречная? Сирота?» Я кивнула. Он посмотрел на меня… и улыбнулся. От этой улыбки стало холодно.
Мария, сидевшая на краю сундука, не дышала. Она видела этого человека. Чётко. Безликого и всесильного, как сама система, которую он представлял.
— Он стал приезжать. Сначала под предлогом: «Уточнить сведения», «Проверить успеваемость». Потом без предлогов. Ждал у выхода. Предлагал пройтись. Говорил, что у него тоже нелёгкая судьба, что он сам пробивался из низов, что ценит скромность и труд. А в глазах… в глазах было одно. Право собственности. Я боялась. Все боялись таких, как он. Один намёк, один донос — и от тебя ничего не останется. Он это знал. И я знала.
— Почему ты не сбежала? Не уехала? — не удержалась Мария.
— Куда? — в голосе Анны прозвучала горькая ирония. — Прописка была привязана к курсам. Денег — грош. А он… у него были связи везде. Он как-то сказал, шутя: «Куда ты, Аннушка, денешься от народной власти? Я тебя в любом медвежьем углу найду». Это не была шутка.
Она обхватила себя руками, закачалась.
— Потом… он добился своего. Не спрашивал. Просто однажды после «прогулки» повёл не в парк, а в гостиницу. У него была комната. Постоянная. Для «командировочных». Там и случилось. А через месяц я поняла, что беременна.
Мария сглотнула комок, вставший в горле. Картина обретала чёткость, отвратительную и беспросветную.
— Я сказала ему. Думала, может, испугается, отстанет. Он рассмеялся. Сказал: «Отлично. Плодовитая. Это хорошо». А потом объяснил, как будет. Он не может жениться — положение не позволяет, карьера, семья где-то там, на виду. Но ребёнка своего он не бросит. Мне нужно срочно выйти замуж. За любого. Чтобы прикрыть ребёнка. А он будет… присматривать. Обеспечивать. Через доверенных людей.
— И ты согласилась? — прошептала Мария.
— Что значит «согласилась»? — в её голосе впервые прорвалась отчаянная злоба. — Это был приказ! Он уже всё придумал. У него был кандидат. Василий Семёнович. Председатель передового колхоза, вдовец, с хорошей репутацией, ездил в тот город на сельскохозяйственную выставку. Он, видимо, был у него чем-то должен. Или просто подошёл по параметрам: честный, несложный, без родни, которая могла бы задавать вопросы. Твоему отцу… ему предложили «вступить в брак по обоюдному согласию». Объяснили, что спасают честь девушки, что это патриотично — помочь будущей матери. А ему… намекнули, что для колхоза могут найтись дополнительные ресурсы. Сеялки, может, или лес на ремонт. Отец твой… он был простой. И, видно, пожалел меня. Согласился.
Мария закрыла глаза. Теперь она понимала ту странную, тяжёлую грусть в отце, когда он представлял им Анну. Он не влюбился. Он взял на себя крест. Из жалости, из долга, из-за какого-то намёка на пользу для своего «Красного луча». Он купил благополучие колхоза ценой своего семейного счастья. И своей жизнью, в конечном счёте.
— А Даниил? — спросила Мария, уже догадываясь.
— Даниил был его человеком. Из того же ведомства, только рангом пониже. Молодой, амбициозный. Его задачей было жениться на тебе, войти в семью, жить в доме и… присматривать. Отчитываться. Чтобы я не вздумала что-то лишнее сказать Василию Семёновичу. Чтобы ребёнок родился в «положенное» время и был записан на председателя. Даниил был стражем. И посредником. Он передавал деньги, вещи, указания.
— И стал твоим любовником, — с ледяным спокойствием констатировала Мария.
Анна кивнула, и по её лицу потекли беззвучные слёзы.
— Сначала из страха. Потом из одиночества. Он был единственным, кто знал правду. Кому не надо было лгать каждый день. Мы были двумя крысами в одной клетке, за которой наблюдал хозяин. Когда Василий ушёл на фронт, стало проще. А когда пришла похоронка… Даниил решил, что клетка теперь наша. Что хозяин, может, и забудет про нас, раз официальный прикрыватель мёртв. Он захотел своего. Этого ребёнка. Чтобы привязать меня накрепко. Чтобы у нас была своя тайна, уже против того человека. Глупость…
Она засмеялась, коротко и истерично.
— Это же идиотизм! Думать, что от него можно что-то скрыть. Даниил передал ему о беременности, конечно. Но написал, что ребёнок — Василия. Посмертный герой, всё такое. А тот… тот прислал ответ через свою цепочку. Одно слово: «Поздравляю». И всё. Это страшнее любой угрозы. Он не отказался. Он принял это к сведению. Как хозяин, которому доложили о приплоде на скотном дворе.
Мария почувствовала, как её охватывает та же беспомощная ярость, то же ощущение ловушки. Этот человек был вездесущ. Он был системой.
— Как его зовут? — тихо, но с железной настойчивостью спросила она.
Анна затрясла головой.
— Нет. Ты не понимаешь. Если ты узнаешь имя — ты становишься целью. Он почует интерес. Он…
— ЕГО ИМЯ!
Хриплый крик Марии прозвучал как выстрел в тишине дома. Анна вздрогнула, испуганно оглянулась на дверь. Потом, понизив голос до едва слышимого шёпота, выдохнула:
— Семён. Семён Игнатьевич Громов. Из особого отдела.
Имя упало между ними, как тяжёлая, отравленная гиря. Оно обретало плоть. Теперь у тени было имя.
В этот момент снаружи, во дворе, хрустнул снег. Чётко, не как от падающей с крыши наледи. Как от шага.
Обе женщины замерли, впившись взглядами в тёмное окно. Сердца колотились в унисон, бешено, громко.
Шаги приблизились к крыльцу. Заскрипела нижняя ступенька. Потом вторая.
Это был не Даниил. Он ходил тяжело, грузно. Эти шаги были осторожными, но уверенными.
Третья ступенька. Скрип половиц под крыльцом.
Мария вскочила, инстинктивно заслонив собой Анну. Её рука потянулась к кочерге, прислонённой к печи.
В сенях щёлкнула щеколда. Дверь не была заперта на крюк.
Дерево тихо застонало, и в проёме появилась тёмная фигура в длинной, до пола, одежде. Не шинель. Тёплая, подбитая тулупом, деревенская. На голове — шапка-ушанка. В руках — ни палки, ни посылки. Пустые.
Фигура замерла на пороге, всматриваясь в темноту сеней, в слабый свет, лившийся из приоткрытой двери горницы.
И тогда он заговорил. Голос был хриплым, измождённым, прожитым тысячей вёрст и лишений, но узнаваемым до мурашек в каждой интонации.
— Тихо тут у вас… Как в гробу. Никто не встретит старого хозяина?
Мария выронила кочергу. Металл с грохотом ударился о пол.
Из темноты на свет шагнул Василий Семёнович.
***
Он стоял на пороге, и казалось, что не он вошёл в избу, а сама изба попятилась, зашаталась от его появления. Это был и он, и не он. Облик Василия Семёновича, но будто стёртый, изношенный до дыр. Лицо, всегда полное и румяное, втянулось, обтянуло скулы жёлтой, восковой кожей. Правый глаз смотрел прямо, знакомым, усталым взглядом. Левый был скрыт под чёрной, небрежно наложенной повязкой, из-под которой тянулись багровые, не до конца зажившие шрамы. Он был в чужом, слишком широком тулупе, с чужого плеча, из-под которого болтались гимнастёрка и брюки, висевшие на нём, как на вешалке. Опирался на грубо сработанную палку. Но стоял прямо. Стоял, как хозяин, вошедший в свой дом без стука.
Время остановилось. Мария замерла, не в силах сделать ни вдоха, ни движения. В голове гудел хаос: радость, такая острая, что похожа на боль; неверие; и тут же — леденящий ужас от только что услышанной правды, которая теперь грозила убить этого вернувшегося с того света отца вторично.
Анна издала звук, похожий на предсмертный хрип, и рухнула на колени, схватившись за край стола. Её лицо выражало чистый, нечеловеческий ужас. Она видела в вернувшемся муже не спасение, а смертельного судью.
Василий Семёнович медленно перевёл свой единственный глаз с дочери на жену. Взгляд его был тяжёл и непроницаем, как камень на дне колодца.
— Что, Анна, не ждала? — произнёс он тем же хриплым, лишённым тепла голосом. — И ты, Машенька, не ждала. Похоронку получили, значит. Получили… А я вот выжил. Слепым осколочком в башку. Горел в танке. Полгода в госпиталях мыкался, без памяти. Очнулся — уже другая осень. Документы потерял, в списках — убит. Чуть в штрафбат не угодил за «самоволку», пока личность устанавливали… — Он сделал шаг вперёд, и по его движению было видно, как ему больно. — А потом думал: куда? На фронт — кому я такой, одноглазый, нужен? Решил — домой. К своим. Пешком, на попутных… Месяц шёл. И вот… дома.
Он окинул взглядом горницу. Пустые полки, закопчённый потолок, ветхую одежду на гвозде, худое, испуганное лицо беременной жены.
— Дома, — повторил он, и в голосе впервые прорвалась трещина — горькая, беспросветная усталость. — А дома-то, я смотрю, не очень рады.
Мария наконец сорвалась с места. Она бросилась к нему, обхватила его тощие бока, уткнулась лицом в пахнущий дымом и лекарствами тулуп.
— Папа! Папочка… Живой… — Она могла выдавить только это. Всё остальное — вопросы, признания, страх — застряло комом в горле.
Он неловко, одной рукой (вторая, видимо, тоже была повреждена, он ею почти не двигал) потрепал её по волосам.
— Живой, дочка. Чуть-чуть. А где… где сынок? Пётр, кажись, звали? — Он посмотрел поверх её головы на Анну.
Анна, всё ещё стоявшая на коленях, затряслась так, что застучали зубы. Она не могла вымолвить ни слова.
Мария оторвалась от отца, глядя ему в лицо. Как сказать? Как вымолвить эти слова, когда он только что переступил порог?
— Петя… — начала она, и голос её предательски дрогнул. — Петя не выжил, папа. В прошлую зиму. Круп. Болел… Не смогли.
Василий Семёнович замер. Его единственный глаз сузился, впился в Анну.
— Не смогли? — повторил он без интонации. — А где был Даниил? Где были вы? Ребёнка не смогли сберечь?
— Никто не мог, Василий… — выдохнула Анна, и слёзы, наконец, хлынули из её глаз, но это были слёзы не горя, а паники. — Врача не было… Лекарств… Он слабенький родился…
— От кого слабенький? — вдруг резко спросил Василий. Вопрос повис в воздухе, острый как бритва.
В горнице стало тихо. Так тихо, что слышно было, как трещит головёшка в печи. Мария поняла, что он что-то знает. Или чувствует. Животным, фронтовым чутьём чует ложь.
— От… от тебя, Василий, — прошептала Анна, глядя в пол. — От тебя и был…
Василий Семёнович медленно покачал головой.
— Не ври, Анна. Хоть сейчас не ври. Я не дурак. Я даты считать умею. Ушёл я в конце августа. Это что, двухлетку в утробе носил?
Он отстранил Марию, шагнул к столу и тяжело опустился на лавку. Казалось, последние силы покидают его.
— Всю дорогу думал, — заговорил он, глядя на свои грубые, искалеченные руки, — как встречусь. Что скажу. Думал, может, и правда мой. Ошибся в расчётах… Война, сумятица… А теперь гляжу на тебя, Анна. И вижу не горе, а страх. Смертельный страх. От ребёнка моего так бы не боялись. Значит, не мой. Чей?
Это был приговор, вынесенный тихим, усталым голосом. Анна закрыла лицо руками, её плечи судорожно вздрагивали.
— И где, интересно, мой зять верный? — продолжил Василий, окидывая взглядом пустой дом. — Даниил-то? Уж не на фронт ли сгинул вслед за мной?
— Нет… — прошептала Мария. — Он в селе. В конторе, наверное. Он… он теперь за колхозом смотрит.
— А-а… — протянул Василий с нескрываемой горечью. — Значит, хозяйничает. Пока хозяин на фронте голову складывал. Удобно.
В этот момент снаружи послышались быстрые, нервные шаги. Крыльцо скрипнуло под тяжёлой поступью. В сенях, запыхавшись, возник Даниил. Он замер в дверном проёме, увидев сидящего за столом Василия. Лицо его, обычно каменное, исказила гримаса самого настоящего, первобытного ужаса. Он побледнел, как полотно, глаза полезли на лоб. Он выглядел так, будто увидел призрак, и этот призрак был для него страшнее любого немца.
— Василий… Семёныч? — выдавил он хрипло.
— Здравствуй, зять, — отозвался Василий, не поворачивая к нему головы. — Жив-здоров, как видишь. Не обрадовался, поди?
Даниил сглотнул, сделал шаг вперёд. Он пытался взять себя в руки, но его выдавала мелкая дрожь в руках.
— Как… как же… Очень обрадовался. Мы же… все думали…
— Что думали, то и было, — оборвал его Василий. — Я полгода был мёртвым. А теперь воскрес. Нежданно-негаданно. Для всех.
Его единственный глаз медленно поднялся и впился в Даниила. Взгляд был настолько тяжёлым, пронизывающим, что Даниил невольно опустил глаза.
— Расскажи, как тут без меня. Как хозяйствовал. Как жену мою… и дочь… берег.
В каждом слове была скрытая угроза. Даниил почувствовал её кожей.
— Всё… как положено, Василий Семёныч. Держались. Тяжело было, голод… Анна Игнатьевна… — он кивнул в сторону Анны, — ребёнка потеряла. Петю. Не сберегли…
— Знаю, — сухо сказал Василий. — Уже доложили. А вот про другого ребёнка не доложили. — Он кивнул на живот Анны. — Это чьи хлопоты?
Даниил остолбенел. Он перевёл взгляд на Анну, потом на Марию, ища подсказки, но встретил только ледяные, враждебные взгляды.
— Это… — он запнулся. — Это…
— Это моё, — вдруг чётко, отчеканивая каждое слово, сказала Мария. Она вышла вперёд, став между отцом и Даниилом. — Это ребёнок моего мужа. Твой внук или внучка, папа. После Петюши… после его смерти… так вышло.
Она солгала. Солгала легко и уверенно, сама поражаясь своему хладнокровию. Она видела панику в глазах Даниила и понимала: если отец узнает правду сейчас, в своём состоянии, он убьёт его на месте. И тогда их всех накроет волна ещё большего ужаса — месть того, другого, Семёна Игнатьевича. Эта ложь была щитом. Хлипким, ненадёжным, но единственным на данный момент.
Василий Семёнович внимательно посмотрел на дочь. Потом на Даниила. Потом на Анну.
— Быстро вы, однако… — произнёс он с нескрываемым сарказмом. — Сына не оплакали, как следует, а уже нового делаете. Ладно. Война. Жизнь коротка. Не мне судить.
Он тяжело поднялся.
— Я спать буду. На печи, что ли. Место-то моё, поди, уже занято?
— Нет, папа, конечно нет! — засуетилась Мария. — Сейчас постелю.
— Не надо, — махнул он рукой. — Я сам. А вы… — он обвёл всех троих своим циклопьим взглядом, — вы совещайтесь. Как жить с калекой. Со вставшим из мёртвых. Думаю, вам есть о чём поговорить.
Он, ковыляя, вышел в сени, в сторону горницы, где раньше спал сам. Дверь за ним тихо прикрылась.
В горнице воцарилась гробовая тишина. Даниил первым пришёл в себя. Он шагнул к Марии, схватил её за локоть, притянул к себе так, что она вскрикнула.
— Что ты натворила? — прошипел он ей в лицо. — Зачем соврала?
— Чтобы ты жив остался, идиот! — вырвала руку Мария, глядя на него с презрением. — Ты видел его глаза? Он всё понял! Или догадался. Если бы я сказала правду, он бы тебя прибил тут же, как щенка!
— А теперь что? Теперь он думает, что я тебя, его дочь, пока он воевал… — Даниил не договорил, сжав кулаки.
— А разве не так? — холодно бросила Мария. — Ты же с Аней спал, пока он воевал. Какая разница, с кем именно из его семьи? Для него ты всё равно предатель.
Даниил отшатнулся, словно её слова были плевком.
— Ты… ты ничего не понимаешь! — выдохнул он. — Ты не знаешь, что…
— Знаю! — перебила его Мария, снизив голос до шёпота. — Знаю про Семёна Игнатьевича Громова. Знаю, что ты — его цепной пёс. Знаю всё.
Даниил остолбенел. Он посмотрел на Анну, которая, всё ещё сидя на полу, смотрела на них пустыми глазами.
— Она сказала… — прошептал он.
— Она сказала. А теперь слушай. Он вернулся. И он не дурак. Он будет копать. Он уже копает. Или мы все вместе найдём, как выжить с этой правдой, или он раскопает её сам, и тогда мы все — и ты первый — умрём. Понял?
Даниил молчал. Страх в его глазах медленно сменялся расчётом. Страх перед Василием был силён. Но страх перед Громовым был всепоглощающим, впитавшимся в кости.
— Он не должен узнать про Громова, — наконец выдавил Даниил. — Никогда. Это главное. Остальное… как-нибудь.
— «Как-нибудь» уже не пройдёт, — сказала Мария. — Теперь в доме хозяин. Настоящий. И тебе, Даня, придётся вспомнить, кто ты на самом деле. Играть роль верного зятя. Каждый день. Или грош тебе цена.
Из сеней донёсся приглушённый, но отчётливый звук — тяжёлый вздох, переходящий в подавленный кашель. Все трое вздрогнули и замолчали, впившись взглядами в дверь. Призрак был тут, за тонкой перегородкой. Он слушал. Он видел. Игра только начиналась, и ставки в ней были — жизнь и смерть. А по ту сторону игры, в кромешной тьме за пределами дома, маячила ещё одна, более страшная тень — тень человека в шинели с синим верхом, который мог появиться в любой момент, чтобы потребовать отчёт. И тогда все карты смешаются окончательно.
***
Ночь после возвращения Василия Семёновича была самой длинной в их жизни. Мария не сомкнула глаз, прислушиваясь к каждому звуку из горницы отца. Оттуда доносилось тяжёлое, прерывистое дыхание, иногда — сдавленный стон, будто ему снилась война. Анна лежала неподвижно, но Мария знала, что и она не спит. Даниил ушёл на заре, не дожидаясь рассвета, под предлогом «проверить ферму». Мария знала — он побежал обдумывать, как жить дальше, или, что более вероятно, как передать весточку своему настоящему хозяину, Семёну Игнатьевичу.
Василий вышел к завтраку поздно. Он умылся ледяной водой из крынки, долго и тщательно, как бы смывая с себя дорожную грязь и, возможно, что-то ещё. За столом сидел прямо, в чистой, но заштопанной рубахе, которую Мария нашла в его сундуке. Его присутствие заполнило собой всю избу. Оно было тяжёлым, как свинец, и неотвратимым, как приговор.
— Ну что, — начал он, ломая кусок чёрного, как земля, хлеба, — рассказывайте по порядку. Как жили-были.
Мария взяла на себя роль рассказчика. Говорила о голоде, о работе, о том, как держали колхоз на плаву. О смерти Петра говорила скупо, но отец её не перебивал, лишь его единственный глаз сузился, когда она упомянула о бессилии и отсутствии врача. Про беременность Анны и свою она не говорила — все и так видели. Василий кивал, жевал медленно, вдумчиво.
— А Даниил? — спросил он, когда Мария замолчала. — Как справлялся? Не злоупотреблял положением?
— Работал, — коротко ответила Мария. — Не покладая рук.
— Это видно, — сухо заметил Василий, окидывая взглядом полупустые полки и задымлённые стены. — Благодать какая.
Анна, сидевшая, сгорбившись, в углу, не выдержала.
— Василий… мы делали, что могли. Все делали.
— Все, — повторил он, поворачивая к ней голову. — Интересно, это «все» включало сохранение верности мужу на фронте? Или это было уже не входит в «что могли»?
Горница замерла. Анна побледнела, губы её задрожали.
— Папа… — начала Мария.
— Ты помолчи, дочка, — не повышая голоса, остановил её Василий. — Я с женой разговариваю. Так что, Анна? Можешь ответить?
Слёзы снова потекли по лицу Анны, но теперь это были слёты бессильной ярости и стыда.
— А ты думаешь, тебе легко было? — вырвалось у неё сдавленно. — Жить с тобой? Зная, что ты женился на мне не по любви, а из… из милости? Из долга? Я была для тебя живым напоминанием о твоей «доброте»! Ты был ко мне холоден, как этот лёд за окном!
— Так что, погреться сбегала? — голос Василия оставался спокойным, но в нём зазвенела сталь. — К Даниилу? К моему зятю? Удобно, под рукой.
Мария видела, как Анна хочет выкрикнуть правду, как эта правда рвётся наружу. Но страх перед Громовым был сильнее. Она сжала кулаки так, что побелели костяшки, и опустила голову.
— Да… к нему, — прошептала она. — Прости.
Василий долго смотрел на неё. Потом медленно поднялся.
— Простить… — произнёс он задумчиво. — На фронте прощения не бывает. Там бывает — жив или мёртв. Честно или подло. А здесь… здесь, видно, другие порядки.
Он вышел из-за стола и, ковыляя, направился к двери.
— Я пойду по селу пройдусь. Людей повидаю. А вы… — он обернулся на пороге, — вы подумайте. Как будем жить дальше. Вместе. В одной избе. С нашими… общими детьми.
Дверь закрылась. Анна разрыдалась, тихо и безнадёжно. Мария не подошла к ней. Она стояла у окна, глядя, как отец, согбенный, но не сломленный, идёт по улице, и сердце её сжималось от боли и страха. Он искал правду. И он обязательно найдёт её. И тогда — взрыв.
Василий вернулся к обеду. Он был задумчив и молчалив. За столом сказал только:
— Бабка Агафья померла. В прошлую зиму. Сосед Федосеич без ноги, с Ленинградского. Сказал, Даниил молодцом, колхоз не развалил. Но… — он сделал паузу, — но сказал ещё, что часто видел, как Даниил по ночам к конторе шёл. И что будто из района к нему кто приезжал, на тарантасе. Не по начальству. Разговоры у них тихие были.
Мария почувствовала, как у неё похолодели руки. Федосеич, старый, внимательный, мало что упускал.
— Может, по делам, папа?
— Может, — согласился Василий, но в его голосе не было убеждённости. — А может, и нет. Интересно, зять-то наш часто в район отлучался?
— Иногда… — нехотя признала Мария.
— С возвращением моим его, поди, сообщить надо? В райисполком, военкомат… Документы восстанавливать. Он, как действующий председатель, должен хлопотать. Пусть завтра едет. Я с ним.
Это был не приказ. Это была ловушка, поставленная тихо и мастерски. Даниил не сможет отказаться. И не сможет под шумок «восстановления документов» отправить весточку Громову — Василий будет рядом.
Даниил, вернувшись вечером, получил это известие как пощёчину. Он пытался увильнуть: «Дела, Василий Семёныч, посевная подготовка…», «Ты устал, отдохни…». Но Василий был непреклонен.
— Дела подождут. А я устал от войны. Отдохну в дороге. Поедем на колхозной подводе. Вдвоём. Поговорим.
На следующий день они уехали. Мария провожала их взглядом, и на душе было тревожно. Что, если Даниил сдастся под давлением? Что, если он, испугавшись, что Василий что-то узнал в районе, скажет правду? Или, наоборот, Василий начнёт задавать вопросы не там, где надо, и привлечёт внимание?
Три дня они отсутствовали. Для Марии и Анны это были три дня мучительной неопределённости. Они почти не разговаривали, каждая была замкнута в своём круге страха.
Возвратились они поздно вечером. Даниил вошёл первым — серый, измождённый, с пустыми глазами. За ним, опираясь на палку, — Василий. На лице его читалась усталость, но также и какое-то новое, жёсткое знание. Он молча разделся, молча сел за стол.
— Ну что, воскресили покойника? — спросила Мария, подавая ему похлёбку.
— Воскресили, — кивнул отец. — Документы пусть оформляют. Пенсию маленькую назначили. Как инвалиду. — Он посмотрел на Даниила, который, не притрагиваясь к еде, сидел, уставившись в стену. — Зять тут помог. Хлопотал. Активный такой.
В его голосе сквозила лёгкая, язвительная насмешка.
— А ещё что? — не удержалась Мария.
— А ещё… — Василий отломил хлеба, — а ещё я с одним человеком познакомился. В военкомате. Тоже инвалид, с Орловского направления. Разговорились. Он говорит, у них в части особист один был, крутой, Громов по фамилии. Говорит, такой, что лучше с немцем в штыки, чем к нему на допрос. Случайно не знаком?
Мария почувствовала, как воздух в горнице стал густым, как кисель. Анна замерла, перестав дышать. Даниил медленно поднял на Василия глаза. В них был немой вопрос.
— Не знаком, — хрипло сказал Даниил.
— И я не знаком, — согласился Василий. — Но человек-то интересный. Мой новый знакомый говорит, этот Громов того… любил, чтобы всё под контролем было. И не только на фронте. Говорит, у него такие паутины по тылу были… И что он после ранения, года так в сорок втором, в глубокий тыл был отозван. На «хозяйственную работу». Аж в наш регион, представляешь? Недалеко, выходит.
Он сделал паузу, давая словам просочиться в сознание.
— Маленький мир. Война всё мешает. И людей, и тайны. Кое-какие тайны, — он посмотрел прямо на Анну, — вообще как мины замедленного действия. Лежат себе, лежат… А потом кто-то на них наступает. И рвёт всех на куски.
Он доел хлеб, отпил из кружки.
— Я спать. Устал. Даниил, ты завтра на ферму. Нам с тобой, зять, нужно много работать. Чтобы колхоз был крепкий. Чтобы ни у кого не было вопросов. И мыслей лишних.
Он ушёл. Даниил ещё какое-то время сидел, потом, не глядя ни на кого, поднялся и, шатаясь, вышел во двор. Мария бросилась за ним.
Он стоял у плетня, курил, руки его тряслись.
— Что он сказал тебе в районе? — потребовала Мария.
— Ничего! — выдохнул Даниил. — Ничего конкретного. Расспрашивал про колхоз, про людей, про то, кто приезжал… Я врал, как мог. Но он… он чувствует. Он как рентген. В военкомате он сам навёл разговор на особые отделы. Сам! Будто знал, куда копать!
— Он фронтовик, — сказала Мария. — Он выжил, потому что чуял опасность за версту. А тут опасность в собственном доме. Он её уже учуял.
— Что делать? — в голосе Даниила впервые прозвучала беспомощность, почти детская. — Если он докопается до Громова… Тот сожжёт всех. Меня — первым. Он же мне приказывал беречь тайну! А я… я всё просрал!
— Ты просрал, когда полез к Ане! — зло прошипела Мария. — А теперь слушай. Единственный шанс — играть по правилам отца. Быть образцовым зятем. Работать. Молчать. И надеяться, что Громову мы больше не интересны. Что он забыл.
— Он ничего не забывает, — мрачно сказал Даниил. — Он ждёт. Как паук.
В ту ночь Мария снова прокралась к Ане. Та сидела на кровати, обняв живот, и тихо плакала.
— Он знает, — сказала Анна, не глядя на Марию. — Он не всё знает, но знает, что есть что-то. Он будет давить. До тех пор, пока не лопну.
— Держись, — сказала Мария, и сама не верила в силу этого призыва. — Роди. Это теперь главное.
— И что? Родить ребёнка Даниила под носом у Василия? Он же посчитает! Он всё поймёт!
— Пусть считает, что это твой грех с Даниилом. Это лучше, чем правда про Громова. Это нас может спасти. Всех.
Анна посмотрела на неё глазами, полными безысходности.
— Ты веришь в это?
— Я верю, что папа, узнав правду, убьёт Даниила. А потом придут за нами люди Громова. И убьют нас. Или хуже. Так что да. Я верю, что наша ложь — единственный шанс.
Прошла неделя. Две. Василий, несмотря на ранения, втягивался в работу. Он не отбирал формально полномочия у Даниила, но его слово в доме и в колхозе стало законом. Он наблюдал. Молча, ненавязчиво. За трапезой, за работой, по вечерам. Его одноглазый взгляд скользил по лицам, запоминал жесты, улавливал паузы. Он выстраивал картину. И Мария видела, как с каждым днём эта картина для него становится всё яснее.
Развязка наступила неожиданно. В село приехал тарантас. Не начальственный, а частный, на хорошем рысаке. Из него вышел незнакомый мужчина в штатском, но по стрижке и осанке — явно военный. Он спросил у мальчишки, где найти Даниила, исполняющего обязанности председателя.
Мальчишка привёл его прямо во двор. Василий как раз колол дрова. Незнакомец, увидев его, слегка удивился, но вежливо поклонился.
— Вы к Даниилу? — спросил Василий, перестав колоть.
— Да. По личному делу.
— Он на лугу. Я могу передать.
Незнакомец смерил Василия внимательным взглядом. Потом улыбнулся, но глаза остались холодными.
— Не стоит. Я найду. Спасибо.
Он уехал. Василий стоял, опершись на топор, и смотрел вслед тарантасу. Потом медленно, очень медленно повернулся и пошёл в дом. Его лицо было каменным.
Вечером, когда Даниил вернулся, Василий позвал его в горницу. Остальным велел не входить. Они говорили недолго. Потом раздался приглушённый, но яростный крик Даниила: «Да вы с ума сошли!». И тяжелый удар кулаком по столу.
Мария и Анна, затаив дыхание, прильнули к двери.
Голос Василия был низким, негромким, но каждое слово било, как молотом:
— …приехал. Спрашивал тебя. По личному делу. Кто он?
— Знакомый! Из района! — голос Даниила срывался на визг.
— Из района на таком рысаке не ездят. И на «вы» с председателем-врио не обращаются. Он из органов. Я их знаю. Зачем он тебе?
— Я не знаю! Может, проверка!
— Проверка на личном тарантасе? Не дури. Он привёз весточку. От кого?
Тишина. Долгая, мучительная.
— От кого, Даниил? — голос Василия стал тише, но опаснее. — От того, кто держит тебя на крючке? Кто поставил тебя здесь смотреть за моей женой?
Мария почувствовала, как Анна цепенеет рядом с ней.
— Ты… ты ничего не понимаешь… — прошипел Даниил.
— Я понимаю, что в моём доме — враг. И что мой зять — предатель. И что жена моя — шлю*а, которую ты... Я почти всё понял, Даня. Осталось имя. Дай мне имя, и я, может быть, позволю тебе уйти живым.
Раздался звук рвущейся ткани, тяжёлый топот, и дверь распахнулась. На пороге стоял Даниил, бледный, с безумными глазами. За его спиной, в глубине горницы, сидел Василий, и в его руке, лежащей на столе, тускло блестел старый, но грозный армейский наган.
— Он не даст имени, — хрипло сказал Даниил, глядя куда-то мимо Марии. — Он умрёт, но не даст. И мы все умрём. Ты доволен, хозяин? Ты раскопал свою мину. Теперь все полетим на воздух.
***
Напряжение в избе достигло точки кипения. Армейский наган в руке Василия Семёновича был не просто оружием — это был холодный, железный символ окончания всяких игр и полуправд. Даниил, стоявший в дверях, казалось, трещал по швам от внутренней паники. Его взгляд метался между Василием и тёмным квадратом открытой двери в сени, как у загнанного зверя, ищущего лазейку.
— Не делай глупостей, зять, — голос Василия был спокоен, но в этой спокойности крылась смертельная усталость. — Пристрелить тебя как перебежчика или шпиона — для меня сейчас одно движение. И никто вопросов не задаст. Инвалид, фронтовик, нервное потрясение. Садись.
Даниил медленно, не отрывая взгляда от оружия, отступил к столу и опустился на лавку.
— Мария, Анна, зайдите, — позвал Василий, не поворачивая головы.
Женщины вошли. Анна, увидев наган, ахнула и прижала руки к животу. Мария встала рядом с отцом, чувствуя, как дрожь предательски пробегает по её коленям.
— Итак, — начал Василий, его единственный глаз скользнул по каждому из них, — у нас кризис. К нам приезжал человек. Органы. Я в них собаку съел. Он привёз весть или приказ. И это связано с тобой, Анна. И с тобой, Даниил. Последний раз спрашиваю вежливо: кто он и что ему нужно?
Даниил молчал, сжав челюсти. Казалось, он боится, что любое слово станет петлёй на его шее.
— Хорошо, — вздохнул Василий. — Тогда будем рассуждать логически, как на допросе. У меня тут за полтора месяца сложилась картина. Ты, Анна, забеременела не от меня. Ребёнок родился в срок, но умер. Теперь ты снова беременна, и все делают вид, что это от Даниила. Но холод между вами — не любовников, а тюремщика и арестантки. Даниил не муж тебе и не любовник. Он — охранник. Приставлен следить. Кем? Тем, кто является настоящим отцом первого ребёнка. Человеком с властью, раз может держать на крючке сотрудника. Из органов. Возможно, тот самый Громов.
Анна замотала головой, рыдая беззвучно. Мария поняла, что отец, как сапёр, с изумительной точностью обезвредил мину, даже не зная всей схемы.
— Зачем? — продолжал Василий. — Чтобы скрыть ребёнка? Или саму связь? Но связь со спецом — не такой уж позор, можно было и замуж выйти. Значит, дело не в связи. Дело в самом факте беременности. Возможно, этот человек не мог или не хотел иметь официальных детей. Но ребёнка своего хотел. Значит, нужен был мальчик на стороне. И надёжный человек, чтобы присматривать. Я, деревенский председатель, подошёл на роль вывески. А ты, Даниил, — на роль смотрителя. Война всё спутала. Я «умер». Ты решил, что можешь стать хозяином положения и зачать своего ребёнка. Но хозяин твой — не забыл. И сегодня напомнил. Я прав?
Молчание было красноречивее любых слов. Даниил опустил голову.
— Почти, — хрипло выдавил он. — Почти правы.
— Чего он хочет теперь? — спросил Василий.
— Он… он знает про вас. Что вы живы. Отчёт Даниила, — Даниил кивнул на себя, будто говоря о третьем лице. — Он требует… гарантий. Что тайна останется тайной. Что ребёнок, — он кивнул на живот Анны, — будет воспитан в должных условиях. И что… вы не станете копать дальше.
— Иначе?
— Иначе он найдёт способ всех обезвредить. Вас — как невменяемого инвалида, представляющего угрозу. Меня — как растратчика или шпиона. Их… — он мотнул головой в сторону женщин, — как асоциальный элемент. Детдом. Или хуже.
Василий медленно положил наган на стол. Звук был оглушительным в тишине.
— Значит, мы все в заложниках у призрака в шинели. И выхода нет.
— Выход есть, — неожиданно твёрдо сказала Мария. Все посмотрели на неё. — Он один. Нужно сломать его схему.
— Как? — скептически хмыкнул Даниил.
— Он боится скандала? Нет. Он боится огласки в нужных инстанциях. Его сила — в тайне и в страхе. Если тайна перестанет быть тайной для кого-то, кто выше его, или для кого-то, кого он не может контролировать, — его сила исчезнет.
— Донести? — ужаснулась Анна. — Да он нас сожрёт!
— Не донести, — сказала Мария. — Показать, что мы можем донести. Создать угрозу, которую он не сможет игнорировать. Папа, ты фронтовик, инвалид, твоё слово сейчас имеет вес. Ты можешь написать письмо. Не с доносом. С просьбой. В комиссию по делам фронтовиков. О том, что на тебя оказывают давление. Что тебе и твоей семье угрожают. Не называя имён. Но намекая, что речь идёт о сотруднике НКВД, использующем служебное положение. Письмо пойдёт мимо его ведомства. Его зарегистрируют. Оно станет фактом.
Василий смотрел на дочь с нескрываемым удивлением и уважением.
— А если он узнает о письме раньше?
— Поэтому писать и отправлять нужно тайно. Через верных людей. Через того же Федосеича, у него сын в штабе служит. И сделать это нужно сейчас. Пока тот человек сегодняшний не уложил в голове свой отчёт. Мы создаём противовес. Не угрозу разоблачения ему лично, а угрозу внимания к его методам со стороны. Ему это не нужно. Ему проще отступить.
— Это безумие, — прошептал Даниил. — Он почует ловушку.
— Это единственный не безумный шанс! — запальчиво сказала Мария. — Или мы все будем до конца дней жить в страхе, а наши дети будут его заложниками? Папа вернулся с войны живым! Не для того, чтобы снова попасть в плен!
Василий долго смотрел в потухающую печь. Потом поднялся.
— Дочь права. На фронте я научился: лучшая защита — наступление. Даже из окопа. Пишем письмо. Сейчас. Я буду диктовать. Ты, Мария, писать будешь, у тебя почерк лучше. А ты, Даниил… — он посмотрел на зятя, — ты пойдёшь и принесёшь ту бумагу, что тебе сегодня передали. Всю. Без правок.
Даниил хотел возразить, но встретил взгляд Василия и понял, что это приказ. Он вышел, вернувшись через несколько минут с небольшим, плотным конвертом. Василий вскрыл его, пробежал глазами по тексту. Лицо его стало жёстким.
— Гарантии требуют… «Немедленного установления патриархального порядка в семье фронтовика Василия Семёнова» и «пресечения любых попыток клеветы на органы госбезопасности». Интересные формулировки. Значит, мёд-то уже намазан. Ладно. Приложим это письмо к нашему. Как образец «заботы».
Ночь напролёт они составляли текст. Это был шедевр двойного смысла: почтительное обращение, рассказ о трудностях, туманные намёки на «нездоровый интерес к семье со стороны отдельных товарищей». Без имён, но с чёткими деталями — «шинель с синим верхом», «угрозы в адрес будущего ребёнка». Письмо запечатали. На рассвете Мария отнесла его Федосеичу. Старик, выслушав, лишь кивнул, сунул конверт за пазуху и сказал: «Понял. Сынок разберётся».
Обратно Мария шла, чувствуя странное опустошение. Они бросили вызов тени. Теперь оставалось ждать.
Ожидание длилось три недели. Три недели леденящего душу спокойствия. Даниил ходил, как приговорённый. Анна нервничала, и однажды ночью у неё начались схватки. Роды были тяжёлыми, долгими. На свет появилась девочка. Слабая, но живая. Назвали Ульяной. Василий, глядя на ребёнка, промолвил: «Ну вот, новая жизнь. Посмотрим, какое время ей достанется».
Именно в день, когда Анна впервые встала с постели, в село пришло два важных известия. Первое — общее: наши войска форсировали Днепр. Второе — личное. В Лесное приехал не тарантас, а служебный «газик». Из него вышел не тот человек, а другой, старше, с портфелем. Он спросил дорогу к дому Василия Семёновича Семёнова.
Василий встретил его на крыльце. Незнакомец представился сотрудником прокуратуры области. Вежливо, но без улыбок.
— По вашему обращению, товарищ Семёнов. Провели беседу с заинтересованным лицом. Довожу до вашего сведения: товарищ Громов Семён Игнатьевич отозван с занимаемой должности и переведён на другую работу, не связанную с кадровыми и проверочными функциями. На него наложено дисциплинарное взыскание. Всякая связь его с вашей семьей должна быть прекращена. Если будут какие-либо сигналы, немедленно информируйте райотдел. Ребёнок, — он кивнул в сторону избы, — является гражданином СССР и находится под защитой государства. Всё ясно?
Василий молча кивнул. Чиновник пожал ему руку, сел в машину и уехал, оставив за собой шлейф пыли и всеобщее изумление.
В избе воцарилась тишина, которую наконец не давил груз страха. Он ушёл. Растворился. Тень отступила.
Вечером того же дня Василий собрал всех за столом.
— Вот и отвоевали ещё один рубеж, — сказал он. — Теперь о нас. Жить вместе, как раньше, не получится. Грязь между нами — слишком густая. Даниил, завтра ты съезжаешь. В контору, в баню — куда хочешь. Брак Марии считай расторгнутым. Бумаги потом оформим. Анна… Ты останешься здесь. С дочерью. Я не прощаю тебя. Просто ребёнку нужна крыша над головой. А ты, Мария… Ты выбирай. Остаться или уехать. Может, учиться куда.
Мария посмотрела на отца, на мачеху с младенцем на руках, на Даниила, который, казалось, сжался и стал меньше.
— Я останусь, папа. Здесь мой дом. И за Ульяной нужно помогать смотреть.
Прошёл год. Война катилась на запад. Даниил действительно съехал, жил в колхозной конторе, работал, редко показывался в доме. Василий снова стал председателем, но уже другим — более молчаливым, более жёстким. Анна жила как в тени, вся уйдя в ребёнка, в тихую, благодарную покорность. Мария работала, помогала отцу, нянчила Ульяну. Иногда по ночам ей казалось, что она слышит шаги за окном — осторожные, присматривающие. Но это была уже паранойя. Призрак был изгнан.
Однажды весной 1944 года Мария нашла в почтовом ящике безымянный конверт. В нём — одна строчка, написанная отрывистым, незнакомым почерком: «Вы оказались крепче. Но следите за девочкой. Мир тесен. Г.»
Она сожгла записку в печи, не сказав никому ни слова. Война испытывала на прочность не только фронт. Она ломала одни души и закаляла другие. В их доме, пережившем измену, предательство, смерть и рождение, воцарилось хрупкое, колкое перемирие. Будущее было туманным, но оно было. И в этом была главная, тихая победа. Они выстояли. Каждый по-своему. И теперь им предстояло жить с этой правдой, с этим прошлым и с новой, маленькой жизнью по имени Ульяна, которая пока не знала, какая история стоит за её появлением на свет.