Апрель 1942-го в селе Лесное был обманчивым. Солнце лишь серебрило корку подтаявшего снега, но не грело. Воздух пах прошлогодней полынью, талой землей и тишиной. Тишиной, которая гудела в ушах, настораживая больше, чем любой гул моторов. Мужиков не было. Село вымерло. И в этом вымершем селе, в самом крепком доме под железной крышей, юная Мария сделала подсчёты, от которых кровь застыла в жилах: ребёнок в утробе её мачехи не мог быть ребёнком её отца. Так началась тихая война, где враг был невидим, а оружием — правда, которую нельзя было произнести вслух.
Апрель 1942-го в селе Лесное был обманчивым. Солнце, скупое и холодное, лишь серебрило корку подтаявшего за ночь снега, но не грело. Воздух, прозрачный и колкий, пах прошлогодней полынью, талой землей и тишиной. Тишиной, которая гудела в ушах, настораживая больше, чем любой гул моторов. Мужиков не было. Село вымерло, оставшись на попечении женщин, чьи лица за год стали резкими, как сколотый лед, да стариков, чьи взгляды ушли куда-то вглубь, в память о других войнах.
Мария вышла на крыльцо своего, вернее, отцовского дома, крепко подоткнув под мышки старенький, протертый на локтях ватник Василия Семёновича. Он все еще хранил запах махорки и отцовской усталости. Дом был самым крепким в селе, бревенчатым, под железной крышей, — дом председателя колхоза. Теперь председателем, если можно так назвать, был Даниил. Её муж.
Она посмотрела через грязную проталину улицы на дом напротив, низенький, покосившийся. Там жила Анна. Её мачеха. Всего на пять лет старше её. «Тётя Аня» у Марии как-то не выговаривалось с самого начала, с того дня, как отец, овдовев, привёл в дом смущённую, пугливую девушку с огромными серыми глазами. «Дочка, это теперь твоя мама, уважай», — сказал он тогда, тяжело положив руку на её плечо. Марии было четырнадцать, и она поняла, что детство кончилось. А через полгода отец ушёл на фронт. Оставил её, хозяйство, колхоз «Красный луч» и молодую жену на попечение Даниила, которого сам же и присмотрел в зятья — работящего, серьёзного, с тихим нравом.
С тех пор в большом доме жили втроём: она, Даниил и Анна. И все было будто сковано тем самым апрельским инеем — хрупко, прозрачно, холодно. До того дня, как Анна, побледнев, опустилась на лавку и тихо сказала: «Кажется, я…».
Беременность. Новость, которая в любой другой раз могла бы стать искрой жизни в этом мёртвом селе, легла на Марию каменной плитой. Она сама сделала тогда подсчёты, лёжа ночью рядом с неподвижным, всегда уставшим Даниилом. Отец ушёл в конце августа сорок первого. Сейчас апрель. Восемь месяцев. Но Анна лишь на пятом месяце, это видно. Значит, зачатие — конец ноября, самое начало декабря. Когда отца уже четыре месяца как не было.
Мария вжалась в подушку, словно пытаясь сквозь неё провалиться. Мысль была настолько чудовищной, что она отгоняла её, как навязчивую муху. Нет. Не может быть. Анна? Тихая, богомольная Анна, которая по вечерам шептала молитвы у старой иконы в красном углу? Но цифры, упрямые и безжалостные, складывались в чёткую, неопровержимую формулу. Ребёнок не от отца.
С тех пор между ними выросла невидимая, но ощутимая стена. Мария не могла больше спокойно смотреть на округлившийся живот мачехи. Каждый раз, когда Анна, с трудом наклоняясь, поднимала упавший клубок или пыталась ведра с водой принести, в Марии клокотала смесь жалости и острого, жгучего презрения. Она молча делала работу за неё, но взгляд её был пустым и колючим. Анна ловила этот взгляд и отводила глаза, её пальцы нервно перебирали складки платья. Они больше не разговаривали по душам. Только бытовые, скупые фразы: «Картошку чистить?», «Дрова подбросить?». Даниил же, казалось, ничего не замечал. Он уходил затемно, возвращался затемно, молча ел, молча слушал сводки Информбюро из чёрной тарелки репродуктора и снова уходил — в контору, в поле, на ферму, где две старухи и три подростка пытались ухаживать за последними тремя колхозными коровами.
Однажды, в конце апреля, когда с крыш закапало особенно звонко, Анна не выдержала. Она загородила Марии выход из сеней, её лицо было болезненно-белым, глаза молили.
— Машенька… Ты… ты совсем не разговариваешь со мной. Я чем провинилась?
Мария смотрела куда-то мимо её плеча, на потрескавшуюся дверную косяк.
— Ничем. Устаю.
— Это из-за ребёнка? — голос Анны дрогнул. — Я понимаю… Странно всё. Но он… он же твой братик или сестрёнка. Кровная родня.
Кровная родня. Эти слова повисли в воздухе, ядовитые и лживые. Мария подняла на неё глаза. Взгляд был прямой, холодный, взрослый.
— Сроки-то, тётя Анна, не сходятся, — тихо, но чётко произнесла она. — Папа ушёл в августе. Сейчас апрель. А ты на пятом месяце. Арифметику учила?
Анна отшатнулась, будто получила пощёчину. Вся кровь отхлынула от её лица, осталась только серая, мертвенная тень. Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но только беззвучно пошевелила губами. Потом рука её инстинктивно потянулась к животу, закрыла его, защитила.
— Ты… ты не понимаешь… — выдохнула она.
— Да, — отрезала Мария, чувствуя, как внутри всё затвердевает, как тот самый апрельский лёд. — Не понимаю. И не хочу понимать.
Она прошмыгнула мимо, выскочила на крыльцо. Холодный ветер обжёг лицо. За её спиной из сеней донёсся тихий, сдавленный стон, больше похожий на вой. Но Мария не обернулась. Она шла по грязи протаявшей улицы, кулаки засунуты глубоко в карманы отцовского ватника, и думала об одном: как рассказать отцу? Как написать ему на фронт, что женщина, которую он любил и которой доверил дом, оказалась… Каким словом? Она не знала. Война отняла у неё все слова, кроме самых простых и самых страшных.
А навстречу ей, пошатываясь, шла старуха Агафья, соседка, вся в чёрном, как ворон. Остановилась, уперла костлявые руки в палку.
— Чего не в духе, Мария Васильевна? Аль весточка худая?
Мария покачала головой.
— Нет, бабка Агафья. Весточек нет.
Старуха прищурила свои выцветшие, мутные глаза, посмотрела на неё, потом через плечо на их дом.
— А я гляжу, у вас в доме — неладно. Как будто тень на пороге стоит. Берегись, дитятко. Грех под крышей — он, как уголь, сперва тлеет, тихо-тихо… а потом спалит всё дотла.
И, бормоча что-то себе под нос, поплелась дальше.
Мария остановилась и посмотрела на свой дом. Высокий, тёмный. В единственном окне, что выходило на улицу, мелькнула чья-то тень. Анна. Или Даниил? Она вдруг с невероятной ясностью осознала: старуха была права. Что-то тлеет. И скоро будет пожар.
А с неба, с чистого, холодного неба, вдруг повалил густой, мокрый снег. Последний снег апреля. Он быстро укрывал грязь, руины сараев, бесконечное, давящее уныние села. Заметал следы. Но следы, которые уже отпечатались в сердце, не заметёшь.
***
Прошло лето — тяжелое, голодное, бесконечное. Оно пролетело в бесконечной работе: сенокос, прополка, уборка скудного урожая. Животы подводило от лебеды и гнилой картошки, но работа спасала от мыслей. Мария уходила в поле первой и возвращалась последней, физическая усталость была благословением, она притупляла остроту внутренней боли. Она почти не видела Анну, которая, тяжелея, оставалась дома, хозяйничала по мере сил. Даниил был тенью, неприкасаемым и молчаливым. Дом превратился в ночлежку, где три чужих человека случайно встречались у печки или у ведра с водой.
Роды начались в сентябре, в тот самый день, когда в село пришла первая похоронка на односельчанина. Его мать выла на всю улицу, и этот вой странным, мистическим образом слился с тихими стонами Анны, доносившимися из запертой горницы. Принимать роды бежала та самая бабка Агафья. Мария сидела на кухне, у стола, и с окаменевшим лицом смотрела на пламя в печи. Казалось, что воют вместе — и женщина на улице, потерявшая сына, и эта, в горнице, производящая на свет новую жизнь от неизвестного отца. Война сводила все концы в один тугой, болезненный узел.
Даниил не выдержал. Он вышел из дома, хлопнув дверью, и пропал до глубокой ночи. Мария слышала его тяжёлые шаги по крыльцу, когда всё уже стихло. Был час, когда ни одна живая душа не должна бродить по селу — комендантский час.
Ребёнок родился. Мальчик. Слабенький, сморщенный, с тихим писком. Когда бабка Агафья, уставшая, с мутными глазами, вышла и объявила об этом, Мария лишь кивнула.
— И Анна как?
— Жива, — отрезала старуха. — Держится. Назвали Петром. В честь твоего деда, говорила.
Мария вздрогнула. Дед Пётр, отец её покойной матери. Какое право имела Анна использовать это имя? Это была очередная пощёчина памяти, очередное вторжение в их семью.
Она вошла в горницу. Воздух был тяжёлый, спёртый, пахнущий кровью и потом. Анна лежала на кровати, бледная как простыня, но с каким-то новым, неземным светом в глазах. В её руках, прижатый к груди, клубился в тряпье тот самый младенец.
— Машенька… Посмотри, — прошептала она, и в её голосе была такая беззащитная мольба, такая надежда на примирение, что у Марии на мгновение сжалось сердце.
Она подошла, посмотрела на личико новорождённого. Ничего отцовского, конечно, в нём разглядеть было нельзя. Только общая для всех младенцев краснота и беспомощность.
— Здоровый? — сухо спросила Мария.
— Бабка говорит, слабенький… Но выходит, — Анна попыталась улыбнуться. — Петенька…
— Да, — перебила её Мария. — Слышала.
Она развернулась и вышла. В тот момент она поклялась себе, что никогда не назовёт этого ребёнка братом. Он был чужим. Живым, дышащим свидетельством измены и предательства.
Осень сменилась лютой, бесконечной зимой 1942-го. Голод стал хозяином в доме. Паёк, который Даниил приносил как исполняющий обязанности председателя, был смехотворен: немного муки, иногда селёдка, редкая картофелина. Всё лучшее, что ещё удавалось выжать из замерзающих колхозных полей, уходило на фронт. Мария таяла на глазах, грубела, её руки покрылись вечными цыпками и трещинами. Анна, кормящая грудью, истощала ещё быстрее. Молоко у неё пропало через месяц. Петя плакал постоянно, тихим, надрывающим душу писком. Этот плач стал саундтреком их жизни, вечным фоном, от которого звенело в ушах и хотелось закричать.
Именно в эту зиму Мария начала замечать странности. Сначала мелочи. Даниил стал возвращаться не только усталым, но и каким-то отрешённым, будто его мысли витали где-то далеко. Он мог сидеть и смотреть в одну точку целый час, не слыша обращённых к нему слов. Потом появились продукты. Не колхозные. Раз, в самый разгар голода, он принёс полкочан заветревшейся, но всё ещё съедобной капусты. В другой раз — банку мёда, пусть и на половину заполненную. На прямой вопрос Марии: «Где взял?» — он бурчал что-то невнятное про «взаимовыручку», «поменялся» и отводил взгляд.
Но главная перемена была в его отношении к Ане и ребёнку. Сначала Мария думала, что он просто соблюдает дистанцию из-за её, Марииного, присутствия. Мол, стыдно ему, брату мужа, вокруг чужой жены крутиться. Но это было что-то другое. Он приносил пайки, ставил их на стол, но никогда не спрашивал, как Анна, не подходил к колыбели. Он смотрел на неё не с осуждением (это Мария бы поняла), а с какой-то… ледяной, почти физической неприязнью. А однажды, когда Петя разрыдался особенно сильно, а Анна, сама еле живая, засуетилась, пытаясь его укачать, Даниил вдруг резко, со скрипом отодвинул стул и выскозил на мороз, не надев шапки. Мария увидела его лицо в тот миг. В нём было не раздражение от плача, а настоящая, глубокая ненависть.
Всё это копилось в Марии, как вода в треснувшей чашке. Она молчала. О чём спрашивать? Что говорить? Её мир сузился до одного вопроса: кто отец? Кто этот человек, который приходил к Ане в те холодные ноябрьские вечера, когда она, Мария, и Даниил были на ферме или на лесозаготовках? Кто-то из оставшихся в селе стариков? Немыслимо. Приезжий? Из района? Но район был далеко, и чужих в селе, жившем на осадном положении, не появлялось.
Однажды ночью её разбудил не плач Петра, а приглушённые голоса из-за стены. Горница Анны была смежной с их с Даниилом комнатой. Мария лежала, не дыша. Говорил Даниил. Голос у него был низкий, сдавленный, не для посторонних ушей.
— …долго это будет продолжаться? Он же не замолкает.
— Он голодный, Даня… — голос Анны, извиняющийся, усталый до предела.
— У всех голодные! Все молчат! А этот… — послышался резкий звук, будто кулак ударил по притолоке. — Я больше не могу. Каждый его писк… Он мне, как ножом по стеклу.
Мария замерла. «Даня». Она никогда не слышала, чтобы Анна так его называла. Это было слишком лично, слишком по-семейному. Ледяная рука сжала её сердце. Словно в тумане, она услышала продолжение.
— Ты обещала… Обещала, что всё уладится. А ничего не улаживается. Она (Мария поняла, что речь о ней) всё видит. Она не дура.
— Она ничего не знает! — в голосе Анны прозвучала паническая нотка.
— Рано или поздно догадается. Или начнёт спрашивать. А что я ей скажу, а? Скажи мне! — Даниил почти шипел.
Наступила долгая пауза. Потом Анна сказала что-то очень тихо, так, что Мария не разобрала слов. Но тон был умоляющий, рыдающий.
— Поздно, — с каменной чёткостью ответил Даниил. — Поздно что-то менять. Мы в эту яму залезли. И теперь будем здесь гнить. Все.
Послышались шаги, хлопнула дверь в сени. Даниил ушёл. Мария лежала, уставившись в темноту потолка. В ушах гудело. «Мы в эту яму залезли». Мы. Это слово жгло мозг. Даниил не просто знал. Он был вместе с Аней. Они были соучастниками. Но в чём? В измене? Но тогда почему он так ненавидит ребёнка? Почему так холоден к ней?
Куски мозаики, ужасной и отвратительной, начали сходиться в её голове, но картина не складывалась. Не хватало главного фрагмента. Она чувствовала, что стоит на краю пропасти, за которой открывается не просто измена, а что-то гораздо более чудовищное. И это «что-то» касалось не только Анны, но и Даниила. Её мужа.
Утром она смотрела на него за столом. Он упорно избегал её взгляда, быстро хлебал пустую баланду. Его руки, сильные, привыкшие к работе, слегка дрожали. И в этот момент она поняла, что боится его. Боится того, что скрывается за этой стеной молчания и неприязни. И боится той правды, которая, как тлеющий уголёк под слоем пепла, вот-вот разгорится и спалит их всех дотла, как и предрекала бабка Агафья.
***
Похоронка пришла в марте 1943-го. Не письмо, не треугольник, а тот самый официальный, казённый листок, который за год с небольшим стал самым страшным гостем в любом доме. Его принёс почтальон — пятнадцатилетний заморыш Колька, лицо которого уже знало недетское выражение виноватой скорби. Он молча протянул конверт Даниилу, который вышел на крыльцо на стук.
Всё замерло. Даниил взял конверт, долго смотрел на него, будто не понимая, что с ним делать. Потом медленно, словно в воде, разорвал край. Вынул бумагу. Глаза его пробежали по строчкам, лицо не изменилось. Оно стало каменным.
— Василий Семёнович, — тихо, без интонации, произнёс он, глядя не на кого-то, а в пространство перед собой. — Пал смертью храбрых под Великими Луками. Январь. Похоронен в братской могиле.
Мир для Марии не потемнел. Он рассыпался. Он превратился в ту самую серую, колкую пыль, что летела с подтаявших крыш. Она не закричала. Не упала. Она стояла у притолоки и чувствовала, как из-под ног уходит земля, а внутри образуется пустота, холодная и бездонная. Отец. Её якорь, её закон, её последняя надежда на то, что когда-нибудь всё станет на свои места. Его больше не было. Теперь она оставалась одна посреди этого моря лжи, с чужими людьми, в чужом мире.
Из горницы донёсся короткий, обрывающийся стон. Анна. Мария повернула голову и встретилась с её взглядом. Анна стояла в дверях, прижимая к себе Петю, лицо её было искажено не просто горем, а каким-то животным ужасом. В этом взгляде Мария прочла не только боль потери мужа, но и панику существа, оставшегося без защиты. Теперь они все были в лапах Даниила. Полностью.
Даниил медленно поднял глаза. Он посмотрел на Анну. И в этом взгляде не было ни капли сочувствия. Было что-то другое. Трезвое, холодное оценивание. Как хозяин смотрит на скот после того, как пал прежний владелец.
— Вот и всё, — глухо сказал он. — Хозяина нет. Будем жить как жили.
Эти слова «как жили» прозвучали как приговор.
Похорон не было. Гробов не было. Поминки справить было нечем. Соблюли формальность: собрались в избе, посидели молча, выпили по кружке пустого кипятку. Бабка Агафья что-то шептала, перебирая чётки. В углу плакал Пётр. Его плач теперь резал слух с новой силой — он был живым напоминанием о том, что отец умер, так и не узнав правды. А может, и узнав? Эта мысль, жестокая и неотвязная, поселилась в Марии. А если отец знал? Если от этого и погиб? Нет, это уже было безумием. Она отгоняла его, но оно возвращалось, как наваждение.
После «поминок» Даниил изменился. С него будто сняли невидимые оковы. Он стал говорить громче, приказывать, а не просить. Его молчаливая неприязнь к Ане и ребёнку превратилась в открытое, демонстративное пренебрежение.
— Опять этот рев! — мог рявкнуть он, когда Пётр плакал. — Уйми его, а то вышвырну на мороз, прохватит — замолчит.
— Даня, да он же болен… — робко начинала Анна.
— Не «Даня» мне! — обрывал он её. — И болен он не от голода, а от твоей… — он не договаривал, но брошенный на неё взгляд говорил всё.
Марию он старался не трогать, но в его отношении появилась снисходительная властность. Он стал «хозяином» не только де-факто, но и в своём сознании. Однажды он зашёл в их общую комнату без стука, в тот момент, когда Мария переодевала портянки. Она вскрикнула, прикрылась.
— Чего орёшь? — хмуро спросил он. — Всё своё. Теперь тут всё моё.
Он вышел, оставив её дрожащей от унижения и страха. Слова «теперь тут всё моё» звенели в ушах. Дом, хозяйство, она сама, Анна, ребёнок — всё стало его собственностью, приобретённой по страшной, кровавой доверенности с фронта.
В эту ледяную, голодную и безнадёжную весну случилось ещё одно. Пётр, и без того слабый, заболел. У него поднялась страшная температура, начался кашель, который не походил ни на что человеческое — лающий, раздирающий. Бабка Агафья, посмотрев, только покачала головой: «Круп. . Штука смертная. Без доктора — конец.»
Доктора не было. В райцентре за пятьдесят вёрст умирал один фельдшер, да и лошади не было. Анна металась по избе, как зверь в клетке, прижимала горящее тельце к себе, выла от бессилия. Даниил сидел за столом и ел жидкую похлёбку. Методично, ложка за ложкой. Будто не слыша ничего.
— Даниил! — в отчаянии взмолилась Анна, падая перед ним на колени. — Хоть в район сбегай! Попроси! Может, на попутных…
— Куда я пойду? — равнодушно спросил он, не отрываясь от миски. — Мне за колхоз отвечать. А он — твой крест. Ты его на себя взвалила. Неси до конца.
Мария, наблюдая эту сцену, онемела. Это было уже за гранью человеческого. Она видела, как в глазах Анны что-то окончательно погасло. Та встала с колен, беззвучно, и пошла к печи, чтобы греть воду для пара — последнее, что советовала бабка.
Пётр умер на третью ночь. Он затих внезапно, после особенно страшного приступа кашля. Когда Анна поняла, она не закричала. Она села на пол, прижала к себе маленький, уже остывающий свёрток, и начала тихо-тихо раскачиваться из стороны в сторону. Из её горла не вырывалось ни звука, только слышался лёгкий скрип половиц под её телом.
Хоронить вышли на рассвете. Выкопали мёрзлую ямку рядом с занесённой снегом оградой кладбища. Даниил молча бросил в негу ком земли. Анна стояла неподвижно, с пустыми глазами. Мария смотрела на маленький холмик и думала о странном: этот ребёнок, ненавистный, чужой, был теперь единственной невинной жертвой во всей этой истории. Он ничего не просил, не выбирал, а стал разменной монетой в какой-то тёмной, непонятной для неё игре взрослых.
После похорон, вернувшись в опустевший, страшно тихий дом, Мария увидела, как Даниил подошёл к Анне. Та сидела на лавке, глядя в одну точку.
— Ну вот, — сказал он тихо, но отчётливо. — Один груз с плеч. Теперь легче будет. Можешь убираться отсюда, коли хочешь. Места тебе хватит.
Анна подняла на него глаза. И в этих глазах, налитых бездонным горем, вдруг вспыхнула искра. Не ярости, а какого-то дикого, почти безумного прозрения.
— Убираться? — прошептала она. — Чтобы ты один всё забрал? Дом? Всё? После того, что ты… — Она замолчала, сжав губы до белизны.
Даниил наклонился к ней, так что их лица оказались в сантиметрах друг от друга.
— После того, что я что? — его шёпот был опасен, как бритва. — Договаривай. Я тебя вытащил. Я тебя прикрыл. А ты не справилась. Ребёнка не сберегла. Так что теперь сиди тихо. Или я найду, куда тебя определить. В трудармию, например. Туда охотно берут одиноких. Без детей.
Анна сжалась, испуганно отвела взгляд. Даниил выпрямился, удовлетворённый. Мария, стоявшая в тени сеней, слышала каждый звук. Её сердце колотилось где-то в горле. «Я тебя вытащил. Я тебя прикрыл». Эти слова не вязались с картиной измены. Они говорили о другом. О соучастии в чём-то большем.
В ту ночь Анна не спала. Мария слышала, как она ходит по горнице, как что-то шепчет. А под утра, когда в доме стояла мёртвая тишина, Мария, пробираясь в сени, увидела её сидящей на сундуке у двери. Анна смотрела прямо на неё, и её глаза в предрассветных сумерках горели лихорадочным блеском.
— Он не его, — вдруг чётко, безо всяких предисловий, сказала Анна. — Петя. Он не был его сыном. Ты права была. Но всё не так, как ты думаешь. Всё… в тысячу раз страшнее.
И, не дав Марии опомниться, она добавила, положив руку на ещё плоский живот:
— А этот… этот — его. Настоящий. И это моя погибель и твоя, Маша. Наша общая погибель. Если узнает.
И она ушла в свою горницу, тихо прикрыв дверь. Мария осталась стоять в полной прострации, пытаясь осмыслить сказанное. «Этот — его». Его? Чей? Даниила? Ребёнок от Даниила? Но тогда… почему он так ненавидел Петю? Почему говорил «вытащил» и «прикрыл»? Головоломка не складывалась. Напротив, из обрывков фраз выстраивалась какая-то чудовищная, невозможная картина, от одной мысли о которой стыла кровь. И последние слова: «Если узнает». Кто? Кто должен узнать? Кого боится Анна теперь, после смерти отца?
Ответ пришёл сам собой, леденящий и невероятный. Её охватил такой ужас, что она схватилась за косяк, чтобы не упасть. Единственный человек, чьего гнева могла бояться Анна после смерти Василия Семёновича. Единственный, кто имел право «узнать» и чья месть могла быть страшной.
Её отец.
***
Слова Анны повисли в воздухе, ядовитые и непостижимые. «Этот — его. Настоящий. И это моя погибель и твоя… Если узнает». Мария стояла в сенях, вколоченная в пол, как столб. Мозг отказывался складывать эти слова в логическую цепочку. Если «этот» — нынешний ребёнок — от Даниила, то кто тогда был отец Пете? И почему «узнает» должно было испугать Анну теперь, когда единственный, кто имел право гневаться — Василий Семёнович, — лежал в братской могиле?
Разгадка пришла не как озарение, а как медленно поднимающаяся из трясины тварь, от одного вида которой холодеет душа. Это мог быть только один человек. Тот, чьё возвращение, даже гипотетическое, Анна боялась больше, чем гнева погибшего мужа. Тот, кому Даниил, судя по всему, служил ширмой, живым алиби. Это был не любовник. Это был мужчина Анны. Настоящий. А значит, Василий Семёнович… не был им никогда.
Мысль была настолько чудовищной, что Марию бросило в жар, а потом в ледяной пот. Она прислонилась к холодным брёвнам стены, чтобы не упасть. Всплывали обрывки прошлого: как отец представил им Анну — смущённо, будто делая что-то неправильное; как странно быстро прошла свадьба, без обычных в селе гуляний; как Анна в первые месяцы выглядела не молодой женой, а затравленной зверушкой, и как отец смотрел на неё не с вожделением, а с какой-то тяжёлой, усталой ответственностью.
И Даниил… он не просто знал. Он был в центре этой лжи. Он «прикрыл». Но что? Не измену. Брак. Весь их брак был фикцией. Василий Семёнович женился на беременной от другого Анне, чтобы дать ребёнку имя и спасти её от позора… или от чего-то более страшного? А Даниил, верный зять, согласился играть роль мужа для Марии и приглядывать за этим странным «семейным очагом» в отсутствие председателя.
Тогда Пётр… Пётр был ребёнком того самого, первого мужчины. А нынешний ребёнок — от Даниила. Получалось, Даниил, «прикрывая» Анну, со временем сам стал её любовником. И ненавидел Петра, потому что тот был живым свидетельством её связи с другим, напоминанием о той самой тайне, которую он охранял.
Мария чувствовала, что близка к истине, но главного всё ещё не хватало. Кто он? Тот первый. Тот, кого боится Анна. И почему его возвращения опасаются даже сейчас, после похоронки?
С того утра мир для Марии раскололся на две реальности. Внешняя — это бесконечный труд, голод, обветшавшие стены дома. Внутренняя — это лабиринт из страха, лжи и невысказанных вопросов, в котором она металась, как мышь в капкане. Она стала наблюдать. Впиваться взглядом в Даниила, пытаясь разглядеть в нём не мужа, а сообщника. Прислушиваться к каждому шороху из горницы Анны.
Анна после той ночи словно сломалась окончательно. Она выполняла работу по дому молча, автоматически, взгляд её был устремлён куда-то внутрь себя. Но иногда, когда она думала, что одна, Мария видела, как её рука ложится на живот с выражением не материнской нежности, а жуткого, леденящего ужаса. Этот ребёнок был не радостью. Он был оружием, направленным против неё самой.
Однажды, когда Даниил ушёл в район за казённой бумагой, Мария не выдержала. Она вошла в горницу, где Анна штопала старую рубаху.
— Кто он? — спросила Мария без предисловий, перекрывая выход.
Анна вздрогнула, уколола палец. Капля крови проступила на серой ткани.
— Что?
— Отец Пети. Тот, кого ты боишься. Кто он?
Анна побледнела так, что её губы стали синими. Она замотала головой.
— Не знаю, о чём ты. Уйди, Маша.
— Не уйду. Я не ребёнок. Я живу в этом вранье, как в гробу. Отец мой погиб из-за этого? Из-за тебя и твоих тайн?
— Нет! — вырвалось у Анны с такой силой, что она сама испугалась. — Нет… Василий… Он ничего не знал. Он был хорошим. Слишком хорошим для меня. Он просто… помог.
— Помог скрыть? От кого?
Анна сжалась в комок, закрыла лицо руками.
— Не могу… Если скажу, он убьёт. Не меня… тебя. И его, — она тронула живот. — Даниил говорил… Он найдёт. Он всех найдёт.
Мария почувствовала, как по спине побежали мурашки. Это был не просто страх перед отвергнутым любовником. Это был страх перед кем-то, обладающим реальной, смертоносной силой.
— Он кто? Из НКВД? Начальник? — выдохнула она, просеивая в голове самые страшные варианты.
Анна лишь закачалась из стороны в сторону, глухо бормоча: «Оставь… Ради бога, оставь…»
В тот вечер вернулся Даниил. Он был мрачнее тучи. Бросил на стол пачку дешёвых махорочных цигарок — неслыханная роскошь — и тяжко опустился на лавку. От него пахло не дорожной пылью, а чем-то резким, химическим — одеколоном или спиртом.
— В районе встречал знакомого, — хрипло произнёс он, не глядя ни на кого. — С фронта. Раненого, в отпуск приехал. Рассказывал…
Он замолчал, закурил. Рука дрожала.
— Рассказывал, что под Великими Луками бардак был страшный. Многие без вести пропали. Не всех опознать могли. В братских могилах… — он сделал глубокую затяжку, — может, и не все те, кто в бумажках записан.
В горнице упало что-то деревянное. Анна замерла в дверном проёме, ухватившись за косяк. Мария увидела, как по её лицу пробежала судорога абсолютного, немого страха.
Даниил наконец поднял глаза. Сначала на Анну, потом на Марию. В его взгляде не было ничего человеческого. Только плоская, тяжёлая тяжесть.
— Так что, — медленно проговорил он, — надейся на лучшее, но готовься к худшему. Всякое бывает на войне. Человек мог и выжить. И вспомнить про свой дом. Про свою… жену.
Последнее слово он произнёс с таким ядовитым шипением, что Анна аж вздрогнула, как от удара.
— Даня… — прошептала она.
— Я сказал — не зови меня так! — рявкнул он, ударив кулаком по столу. Цигарки подпрыгнули. — Сиди тихо. Роди. А там… видно будет. Если он, конечно, не объявится раньше.
Он встал и вышел, хлопнув дверью. Мария понимала, что этот спектакль был разыгран для неё. Даниил дал ей понять две вещи: её отец, возможно, жив. И его возвращение будет катастрофой для всех них. Он связывал их общей круговой порукой ужаса.
Той ночью Мария прокралась в горницу. Анна не спала. Она сидела на кровати, обхватив колени, и смотрела в чёрный квадрат окна.
— Он жив? — тихо спросила Мария. — Мой отец?
Анна долго молчала. Потом кивнула, еле заметно.
— Но он не вернётся сюда. Не захочет. Ему здесь… нечего больше смотреть.
— А тот… другой. Он на фронте?
Ещё более долгая пауза. Потом странный, сдавленный звук, похожий на смешок, полный отчаяния.
— Нет. Он не на фронте. Он… гораздо ближе. И опаснее. Он как тень. Он всегда знает. Даниил с ним… связан. Держит его в курсе.
Марии стало физически плохо. Получалось, что Даниил не просто прикрывал Анну. Он был надсмотрщиком, тюремщиком, поставленным тем самым человеком. И теперь, когда ширма в лице Василия Семёновича пала, он почувствовал себя хозяином положения, но и осознал свою уязвимость. Он боялся, что тайна раскроется, и гнев того человека обрушится на него первого.
Ледяное спокойствие опустилось на Марию. Страх прошёл, сменившись ясной, холодной решимостью. Она больше не была жертвой. Она была заложницей в войне, о которой даже не подозревала. Но чтобы выжить, чтобы защитить хоть что-то от памяти об отце, ей нужно было узнать врага в лицо. Узнать имя. Узнать, почему этот человек обладает такой властью над жизнями, что даже мёртвый (или живой?) Василий Семёнович был лишь пешкой в его игре.
Она посмотрела на сгорбленную фигуру Анны, на её живот, скрывающий новую жизнь — жизнь, рождённую от страха и рабства.
— Я найду, кто он, — тихо, но твёрдо сказала Мария. — Я должна знать.
Анна резко повернула к ней голову. В её глазах впервые за много месяцев мелькнуло нечто, кроме апатии и страха. Слабая, угасающая искра надежды.
— Не надо… Он…
— Я уже в этом, — перебила её Мария. — До самого горла. Так что либо мы все вместе утонем, либо я найду, за что зацепиться. Начни с самого начала. Как ты с ним познакомилась?
Анна закрыла глаза. Казалось, она собирается с силами, чтобы вытащить из себя историю, которая была для неё как открытая рана. Когда она заговорила, её голос был беззвучным шёпотом, который едва долетал до Марии в темноте.
— Это было до войны. В городе… Я училась на курсах бухгалтеров. Он был… из командированных. С проверкой. В шинели и фуражке с синим верхом…
Продолжение в Главе 2 (Будет опубликовано сегодня в 17:00 по МСК)