Марьяна вела машину почти автоматически, словно руки сами помнили дорогу, а мысли уплыли куда-то далеко, туда, где не было ни руля, ни шума улицы, ни даже собственных вздохов. Она выехала из садика, Тимофей позади негромко напевал какую-то песенку, ковыряя носком ботинка ремень автокресла, и все казалось таким обычным, таким привычным… пока не случилось то, что заставило её сердце провалиться вниз, будто в ледяную яму.
На перекрёстке загорелся красный. Она притормозила. Всё правильно. Всё, как всегда. Но когда вспыхнул зелёный, нога будто приросла к педали тормоза. Марьяна не могла пошевелиться. Перед глазами мелькали машины, они плавно проскальзывали мимо, не задерживаясь, не оглядываясь, а она, будто статуя за стеклом.
И вдруг чёрный седан, знакомая линия крыла, блеск фар. Машина Пашки.
Она увидела её так ясно, будто тот только вчера уехал, попрощавшись по-быстрому и поцеловав сына в макушку. Командировка на три дня, дела, поставщики, ты же знаешь… ну, не скучай, Марьяш.
Но вот он мчится мимо неё, мимо перекрёстка, мимо всего, что у них было.
И Марьяна словно оглохла. Она даже не сразу заметила, что водитель точно он, не спутать. А ещё секунда — и… Дыхание перехватило: рядом с ним в кресле сидела женщина. Светлые волосы, движение руки, будто она что-то показывала Пашке на телефоне.
А он улыбался. Улыбался широко, как не улыбался Марьяне уже давно.
— Мам… — тонкий, вибрирующий голосок из-за спины пробился сквозь эту окаменелость. — Мам, когда мы поедем?
Её маленький мальчик, Тимофей, её смысл, её опора. Он всегда чувствовал, что мама чем-то подавлена, и всегда пытался вытянуть её наружу одним словом, иногда просто взглядом.
Марьяна моргнула, как будто проснулась. Зелёный свет по-прежнему горел настойчиво, напоминая ей, что мир движется, а она стоит. Вдыхая прерывисто и глубоко, она нажала на педаль, и машина, словно обиженная долгим ожиданием, рванула вперёд.
Дом был недалеко. Но она не могла туда. Не могла увидеть пустые стулья, недопитую Пашкину кружку, брошенного на диван свитера, запах которого ещё хранил его присутствие. Не могла заходить в спальню, где всё ещё лежала сложенная стопка его рубашек для командировки, которую она сама заботливо приготовила, но муж взял только пару.
Руки сами повернули руль вправо.
Она ехала почти не глядя на дорогу, только на узкую ленту асфальта перед собой. И вдруг поняла, что сворачивает не туда, куда собиралась, а туда, куда тянуло сердце.
К матери, единственному человеку, перед которым не нужно держать спину ровной, голос спокойным, а лицо собранным и уверенным. Там можно будет хоть немного разжать кулаки, которыми она держала свою жизнь все эти годы.
Но пока она ехала, мир вокруг плыл мимо как в тумане. Машины, деревья, витрины — ничего не было важным. Было только тяжёлое, давящее ощущение предательства, которое занимало весь салон, сидело рядом с ней, рядом с ребенком, рядом с каждым её вздохом.
Она остановилась возле знакомого подъезда, но ещё несколько минут просто сидела, уткнувшись лбом в руль. Даже двигатель не заглушила.
Тимофей, почуяв, что мама не двигается, осторожно потрогал её за плечо:
— Мам, бабушка дома?
Марьяна вздохнула больно, будто воздух резанул изнутри.
— Дома, сынок… — и сама удивилась, как спокойно звучит голос. — Пойдём.
Она вышла из машины, обошла, отстегнула сына, взяла его за руку. И лишь когда ступила на знакомую плитку подъезда, услышала собственные шаги, тяжёлые, будто каждый шаг давался ей за троих.
Когда дверь открылась, она не вошла, она буквально ввалилась в квартиру. Сил не было. Единственное, чего ей хотелось сейчас: просто немного тепла.
Марьяна сидела у матери на кухне, но словно не чувствовала под собой стула. Её мысли не слушались, разбегались в стороны, натыкаясь на воспоминания, которые она бы с радостью выбросила из головы. Стакан с водой стоял рядом, но руки не поднимались, чтобы сделать хотя бы один глоток. Она приехала к матери, чтобы успокоиться, но вместо облегчения ощутила лишь нарастающую тяжесть, будто кто-то положил камни ей на грудь.
Когда они с Тимофеем ещё были в дороге, Марьяна вдруг вспомнила прошлый месяц и вспомнила так ярко, словно снова переживала те дни. Как будто всё, что копилось и игнорировалось, теперь рвалось наружу.
Тогда Пашка попал в небольшое ДТП. Ничего серьёзного, машину зацепили на парковке, синяк под глазом да ссадина на руке. Но он вел себя так, будто на него рухнула стена. Лёжа на диване, он стонал при каждом движении, требовал внимания, просил поправить подушки, подать чай, закрыть шторы, открыть окно, сделать массаж плеча, поставить градусник, хотя температуры у него не было. В те дни он был словно младенец, ранимый и плаксивый, требующий бесконечного ухода.
А ведь в то же время заболел и Тимофей, подхватил вирус в садике. Температура держалась почти неделю, мальчик плакал по ночам, просил маму, метался в жару. Марьяна носилась между ребёнком и мужем, как белка в колесе. За таблетками с утра в аптеку. За сиропом… опять туда же. И так по кругу. Даже поспать толком не удавалось. Стоило ей присесть рядом с Тимофеем, едва он засыпал, как из комнаты раздавался голос Пашки:
— Марьяш, зайди, посмотри, у меня, кажется, опять давление подскочило…
— Марьяш, где мои капли?
— Марьяш, ты мне бульон приготовила?
Словно она одна была обязана держать дом и двух больных на своих руках.
Свекровь, как и всегда, отмалчивалась. «Работы много, сынок бизнес на мне повесил», — говорила она и исчезала. С того дня, когда его забрали в травмпункт, она так ни разу и не появилась, даже не позвонила Марьяне напрямую, только сыну, уточнить, как он. О Тимофее она не вспомнила вообще.
Марьяна помнила, как однажды поздним вечером села на край своей постели, обессиленная до боли. Так уставшая, что казалось: сердце сейчас остановится. Но стоило Пашке позвать её, она поднималась, подходила и, стиснув зубы, улыбалась:
— Всё скоро пройдёт, Паш. Потерпи.
Она держала его за руку и верила, что забота спасёт их брак. Что через трудности они пройдут вместе.
И когда наконец наступил тот день, когда он окреп, она вздохнула с облегчением. Но облегчение длилось недолго. На следующий же день Пашка заявил, что возвращается на работу, не может, мол, дальше сидеть, бизнес без него развалится, мать не справляется. Марьяна пыталась его остановить, уговаривала не торопиться.
— Паш, ты ещё слабый. Побереги себя.
— Ничего, Марьяш, прорвёмся. Ты только не волнуйся.
Она верила каждому слову. А вечером он объявил, что ему нужно срочно в командировку «искать новых заказчиков». Она помогала ему собирать чемодан, гладила рубашки, укладывала всё аккуратно, как всегда, переживая, что Пашка еще не до конца выздоровел.
Он уехал три дня назад. Но оказывается, он не уехал. Может, и уезжал, но уже вернулся.
Марьяна вспомнила, как сегодня увидела его машину. И ту женщину рядом. Волосы светлые, движения уверенные. Она разговаривала с ним так свободно… как любовница.
Воздух перед глазами задрожал. Если он был в городе… значит, всё это время он мог зайти домой. Но он не пришел, даже не поинтересовался, как Тимошка.
Он ездил по городу с другой. Марьяна почувствовала, как внутри поднимается волна тошноты. Она поняла, что всё это время была слепа. А он… он в это время, возможно, встречался с той, кого она сегодня увидела.
Теперь, когда она сидела на кухне у матери, весь тот месяц, её забота, её бессонные ночи, казались не подвигом, а издёвкой судьбы.
Тимофей сидел в комнате, пил чай с пирожным, но в голове у Марьяны был не сын, а муж. Её мысли плавали в густом тумане, вертелись вокруг одного: какой же я была дурой…
Она подняла голову. Из глаз слезы уже не текли, но в них что-то стеклянно переливалось.
— Марьяш, что с тобой? — мать наклонилась поближе, пытаясь поймать взгляд дочери. — Тимофей, иди, малыш, в комнату, там, за диваном, твои игрушки лежат.
Тимофей, чуя что-то неладное, послушно прошёл в комнату, оглядываясь на маму. Он слишком хорошо умел видеть мамину боль, хотя ещё был так мал.
Когда дверь в комнату закрылась, Марьяна, словно лишившись опоры, закрыла лицо руками.
— Мама… — голос сорвался. — Я же… я же всё для Пашки старалась… Всё… Почему он так делает? За что он меня так?
Антонина Петровна не стала расспрашивать, не стала торопиться. Она знала свою дочь, сначала нужно посадить, напоить, согреть. И только потом говорить. Она аккуратно подняла Марьяну, почти силой провела в гостиную, усадила на диванчик у окна и поставила перед ней чашку чая. Но Марьяна не тронула её.
— Доченька… — тихо сказала мать, взяв ладони Марьяны в свои, — скажи мне, что случилось?
Марьяна подняла на неё глаза, наполненные такой болью, что Антонина Петровна поняла: случилось что-то неладное.
— Я видела его… — голос был хриплым, отрывистым. — Он ехал в машине… В той, что уехал в командировку. Только он не в командировке… Он… был рядом, в городе. И… и с ним была женщина.
Сказав это, Марьяна как будто обмякла, будто последние силы ушли вместе с признанием. Мать медленно вздохнула. Она ждала этого разговора уже больше года.
Она надеялась, что это всё закончится само собой. Что, может быть, Паша одумается. Что семья дочери, построенная с таким трудом, выстоит. Но теперь скрывать было бессмысленно.
Она села рядом, положила руку на плечо Марьяны, погладила, как маленькую девочку.
— Марьяш… — сказала она тихо, — ты только не пугайся, но… я давно знала.
Марьяна замерла. Медленно повернулась к матери.
— Знала? — в её голосе не было даже гнева.— Что… что ты знала, мама?
Антонина Петровна тяжело вздохнула и поднялась, будто ей стало тесно на месте. Подошла к окну, постояла, собираясь с мыслями, а потом обернулась.
— Я не хотела говорить. Я не хотела рушить твою семью. Думала… что он перебесится. Что наиграется. Знаешь… как мужики. Особенно такие, как Паша: уверенные, мягкие с виду, но слабые внутри. Им внимания мало, им надо, чтобы на них смотрели снизу вверх, рот разинули…
Марьяна молча смотрела на мать взглядом, который медленно наполнялся смыслом.
— Я видела его с Лариской год назад, — сказала Антонина Петровна.
Имя хлестнуло по воздуху, будто плетью. Марьяна вздрогнула.
— С кем? — её голос сорвался, будто кожа зацепилась за острие.
— С Лариской… — повторила мать. — Лариса Попова. Помнишь? Мы с ней в пекарне работали, когда тебе лет семь было. Она уже тогда была вертихвосткой, жить без мужского внимания не могла. Её потом попёрли, жена хозяина заметила, как она к Степану Альбертовичу подбиралась. Я её всегда видела насквозь.
Марьяна чувствовала, как внутри поднимается тошнота. Лариса… худощавая, яркая, с громким смехом. Когда-то она мелькала на каких-то фото у свекрови.
— Мама… — голос у неё едва звучал, — почему ты мне не сказала?
Антонина Петровна подошла ближе, аккуратно взяла лицо дочери в руки.
— Потому что он меня умолял. Год назад, когда я их увидела в кафе… — глаза Марьяны расширились. — Да, доченька. Он тогда сказал, что это всё по работе. Что она помогает ему с поставщиками, что у неё связи. И что тебе говорить не нужно, иначе «сорвутся важные сделки». Я тогда решила… не лезть в вашу жизнь. Думала… ну подумаешь, флиртанул. Бывает. А потом… потом они начали встречаться чаще. Я видела их еще много раз.
Марьяна будто окаменела. Только губы дрогнули.
— Все… всё это время?..
Антонина молча кивнула. В этот момент на кухню заглянул Тимофей:
— Мама, — тихо сказал он, — а ты чего плачешь?
Марьяна резко провела рукой по лицу, пытаясь стереть следы боли.
— Всё хорошо, зайчик. Бабушка просто сказку рассказывает… грустную.
Мальчик улыбнулся и вернулся в комнату. Когда дверь закрылась, Марьяна медленно произнесла:
— Значит… я всё это время жила в иллюзии. Думала, что мы — семья… что он… что он…
Голос сорвался. Мать обняла её крепко.
— Доченька… я молчала, потому что боялась разрушить твоё счастье. Но, видно, оно давно уже пошло трещинами. И теперь тебе решать, как жить дальше.
Марьяна сидела неподвижно, слушая стук собственного сердца. И она почувствовала… что хочет не просто плакать, а кричать. Она только выпрямилась, смахнула слёзы и тихо сказала:
— Я поговорю с ним.
Антонина Петровна сидела на краю дивана, будто боялась напугать дочь лишним движением. Марьяна же стояла у окна, словно выгоревшая изнутри, как тонкая свеча, которая вот-вот погаснет. За окном медленно темнело, вечер ложился на двор мягким сумраком, но в квартире повисла такая тишина, будто даже воздух боялся шелохнуться.
Мать говорила осторожно, размеренно, будто подбирала каждое слово, чтобы не ранить сильнее, чем уже ранено.
— Доченька, — тихо начала она, — послушай меня… Я понимаю, что тебе больно. Но я тебя умоляю: не руби с плеча. Развестись легче лёгкого, а дальше что? Сынишка маленький. Как растить его одной? Где ты возьмёшь силы, время, деньги? Ты о нём подумай.
Марьяна молчала. Смотрела в окно, но не видела ничего. В голове звенела только одна мысль: он предал меня.
Антонина продолжила, чуть наклоняясь вперёд:
— И Паша… ну что Паша? Мужики все одинаковые. Им кажется, что мир у их ног. Наступает кризис… и они глазками начинают рыскать по сторонам. Почти у всех после семи лет брака так бывает. Переживёте, и всё будет как раньше. Потерпи. Это всё пройдёт.
— Пройдёт?.. — тихо переспросила Марьяна. — Год… мама. Год, сама-то ты понимаешь? Слово «год» прозвучало так резко, что Антонина вздрогнула.
Марьяна медленно обернулась. Слёзы высохли, лицо стало бледным, почти мраморным. Но в глазах… в глазах теперь стояла решимость.
— Это ты увидела его с ней год назад. А сколько было до этого?.. — она горько усмехнулась. — Сколько раз он приезжал домой поздно, пахнущий чужими духами… А я верила. Потому что «работа». Потому что «клиенты».
Антонина вздохнула:
— Я просто хочу, чтобы ты подумала. Ты живёшь не в нищете. У тебя всё есть: дом, машина, вещи, стабильность. Паша — мужчина хозяйственный, не гуляка по жизни, но поплыл… бывает. А вот если уйдёшь, кто тебе нового отца для Тимофея даст? Ты же понимаешь… не каждому мужчине нужен чужой ребёнок.
Это было больно слышать. Марьяна коснулась ладонью виска, будто прогоняя тяжёлые мысли.
Мама продолжала мягко, но настойчиво:
— Ты посмотри на свою жизнь, доченька. Ты обеспечена. Ты не бьёшься за каждую копейку. Не таскаешь тяжести. Не рвёшься на двух работах. Паша домом занимается, бизнесом… Он же вас не бросал. Просто… оступился. Ты лучше прости разок, чем потом всю жизнь жалеть.
Но Марьяна уже не слышала ни одного слова. Будто мама говорила через толстое стекло.
В голове звучала только правда: Он изменял ей год. Может, два. Может, все годы нашего брака.
Она больше не могла быть той тихой, терпеливой женщиной, которая сжимала зубы, подавляла слёзы и верила в лучшее.
Марьяна поднялась медленно, но уверенно.
— Мама, — сказала она спокойно, — я себя не на помойке нашла.
Антонина замерла, сердце её болезненно сжалось.
— Деньги, уют, обеспечение — это всё хорошо… — продолжила Марьяна, — но когда в семье такое творится, деньги не приложение, а плата за молчание. А я молчать не хочу.
Она подняла сумку, поправила волосы. Казалось, её руки почти не дрожали.
— Куда ты? — мать вскинулась.
— Домой. — Марьяна надела пальто. — пусть Тимофей пока у тебя останется. Нам надо с мужем поговорить. Вдруг будет ругань, сынишка испугается…
Дома было тихо. Марьяна вошла в квартиру и почувствовала затхлый воздух, будто здесь давно никто не жил. Хотя она только утром закрывала в этой квартире за собой дверь.
Она поставила сумку, сняла обувь. Несколько минут просто ходила по комнатам, как гость, пытающийся вспомнить, где что лежит. И вдруг входная дверь дрогнула, замок повернулся.
Пашка вошёл, уставший, но ухоженный, гладко побритый, будто только что с деловой встречи. Его глаза расширились, когда он увидел жену.
— Ты что дома? — спросил он слишком быстро. — Я же тебе говорил, что у поздно вернусь.
Марьяна стояла посреди коридора, как тень.
— Паш, — тихо сказала она, — давай сразу. Ты же не был в командировке.
Он замер. Мелькнула быстрая попытка улыбнуться.
— Марьяш… ну что ты себе придумала? Где я по-твоему был все эти три дня?
— Ты был с Ларисой. — её голос не дрогнул.
Пашка будто перестал играть роль идеального мужа. Покраснел, потом резко бросил:
— Ну и что? Да, был. Люблю я её, ясно? Люблю! Она меня понимает, никогда не пилит и не ноет. Видать, возраст ей подсказывает, как надо себя вести с мужчиной.
Каждое его слово резало по живому, но Марьяна стояла прямо. Пашка шагнул ближе, уже раздражённо:
— И вообще, жена, я так скажу: если ты будешь мне портить репутацию, я платить буду только на сына. Поняла? На тебя ни рубля! Живи на свои гроши!
Он говорил всё громче, увереннее, словно чувствовал себя победителем.
Но Марьяна лишь выпрямила спину.
— Я не держусь за твои деньги, Павел. Я держалась за семью. А семья… это не только про деньги.
Он открыл рот, но она подняла руку, останавливая.
— Я поговорю с юристом. Пока спи, где хочешь. В этой квартире места для двоих больше нет. —И ушла в спальню, закрыв дверь тихо, но окончательно.