Две линии на тесте и одна — на мониторе
Лиза попала в аварию восемь месяцев назад. Пьяный водитель, скользкая дорога, реанимация, а потом — тихий, бесконечный коридор между надеждой и отчаянием. Ее муж, Максим, первые три месяца жил в больничном коридоре. Мы с мужем видели, как он таял на глазах. «Он так ее любит», — шептала я, и сердце сжималось от боли за них обоих.
Моей сестре Кате двадцать три. Она всегда восхищалась Лизой и Максимом, их «идеальной любовью». После аварии она помогала — приносила еду, сидела у палаты, когда нам нужно было отлучиться. «Я же ваша семья, я должна быть рядом», — говорила она.
А потом я заметила, как они с Максимом перешептываются в коридоре. Как он перестал встречаться с моим взглядом. Как у Кати появилась новая, дорогая сумка, которую она не могла себе позволить.
Исповедь в кафе за больницей
Катя позвала меня в кафе. Ее руки дрожали, когда она ставила чашку.
— Я беременна. От Максима.
Мир не потемнел. Он рассыпался на миллион острых осколков, каждый из которых вонзался в сердце.
— Как?.. Когда?.. Лиза же...
— Он не мог справиться! — выпалила Катя, и в ее глазах вспыхнул не стыд, а вызов. — Он человек! Ему нужна была поддержка! А ты с Колей только и делаете, что плачете у ее кровати! Мы с ним — живые!
Она говорила о любви. О том, как они «пытались бороться с чувствами». Как им «было невыносимо тяжело». И как теперь этот ребенок — «луч света в темноте».
Ультиматум от «скорбящего» вдовца
Максим пришел к нам домой вечером. Не с повинной. С предложением.
— Я буду платить за Лизу. Лучшие клиники, врачи, реабилитация. Все, что нужно. Но я хочу... нет, я имею право на личную жизнь. Катя и ребенок — теперь моя семья. Я хочу, чтобы вы это приняли.
Мой муж, тихий и сдержанный Николай, впервые за 30 лет брака схватился за сердце. Мы смотрели на этого красивого, уверенного в своей правоте мужчину. Он покупал нашу лояльность. Ценой нашего молчания. Ценой предательства нашей дочери, которая лежит в палате номер 314 и, возможно, все слышит.
— А если мы не примем? — тихо спросил муж.
Максим развел руками: «Тогда я не смогу финансово помогать. Мои ресурсы теперь уйдут на новую семью. Вы же понимаете».
Вскрытие банковской тайны
Мы оказались в ловушке. Наши сбережения таяли. А лечение, которое могло дать шанс, стоило как квартира. Мы молчали. Как соучастники. Я ненавидела себя каждое утро, встречая в коридоре Катю с уже заметным животиком. Она совала мне распечатки счетов из частных клиник: «Смотри, сестренка, я же забочусь о Лизе! Макс все оплатил!»
А потом Николай, бывший бухгалтер, провел свое расследование. Он покопался в документах Лизы, к которым у нас была доверенность и нашел страховой полис. Огромную страховку на случай смерти или тяжелой травмы. Выплату по которому Максим получил через месяц после аварии. Ту самую сумму, которой он теперь «помогал» нам, подавая ее как свою щедрость.
Он не содержал Лизу. Он распоряжался ее же деньгами. Покупая себе новую жизнь и нашу покорность.
Месть во имя дочери
Мы не стали кричать. Мы пошли к юристу. Оказалось, как официальный супруг и опекун, Максим имел право на страховку. Но не имел права лишать жену, находящуюся на иждивении, средств на лечение. И уж тем более тратить их на содержание любовницы.
Мы подали иск о признании его действий недобросовестными. О назначении нас опекунами и распорядителями средств Лизы. Суд был коротким и беспощадным. Цифры, выписки, показания врачей о том, что Максим за полгода ни разу не спросил о новых методах лечения, только проверял счета.
Катя, когда все вскрылось, кричала, что мы «разрушаем ее счастье». Что ее ребенок не виноват. Мы смотрели на нее и не видели родственника. Видели чужака.
Новая жизнь в старой правде
Сейчас мы везем Лизу в специализированный центр на ее деньги. Максим по решению суда выплачивает огромные алименты. Ему пришлось продать машину и, кажется, новую квартиру для «молодой семьи». С Катей мы не общаемся. Ее ребенок родился. Иногда я думаю о нем с жалостью. Он вступит в мир, отмеченный таким грехом.
А я каждый день прихожу к Лизе, беру ее руку и говорю: «Доченька, мы здесь. Мы не отдали тебя никому». И однажды, совсем недавно, мне показалось, что ее палец дрогнул в моей ладони.
Мы не спасли ее брак. Мы спасли ее достоинство. Даже если она никогда не узнает об этой войне — мы знаем. И теперь можем смотреть на себя в зеркало. Не как на жертв шантажа, а как на родителей, которые в самый страшный момент выбрали свою девочку. Не удобство, не молчание, а ее.
А как бы вы поступили на месте родителей? Можно ли принять такую «помощь» ради шанса на спасение ребенка? Или некоторые сделки с совестью непростительны?
Читайте также: